Первые жертвы

Сегодня 17 февраля 2003 года скончалась Маркелова Софья Марковна, - родная сестра моей бабушки. Причина смерти – старость, естественна, - покойная прожила девяносто один год.
Я возвращался домой из университета, открыл неспешно входную дверь, стал снимать куртку. Раздеваясь, заметил, что здесь, внутри, что-то не так. Дело было в звуках квартиры. Не было привычной, доводящей до головной боли канонады двух громко включенных телевизоров, но вместо этого, - глухие и безучастные обрывки фраз доносились из папиной комнаты. Через несколько секунд оттуда с тяжелым вздохом вышла моя бабушка и сказала: «Бабушка Софа умерла». «Да?»,- ответил я безразлично.
Ее, бабушку Софу, я знаю с самого глубокого детства, но и сейчас не имею законченного мнения на ее счет. Она предстает передо мной персонажем туманным, много загадочным. Я всегда помню ее уже совсем старой, не участвующей в настоящем жизненном процессе, и оттого никаких личных воспоминаний о ее жизнедеятельности у меня, увы, нет. Еще только этим летом, она ездила отдыхать на дачу в Вырицу, и я был там, и, наблюдая за ней, глядящей на широкую реку, так хотелось спросить у нее, как это – прожить почти целый век, только один этот вопрос: как ЭТО?! Не спросил, постеснялся, решив, что если я, двадцатилетний, задам подобный вопрос, то он покажется жестоким, что ЭТО именно так, - смиренно, унизительно и безысходно. А она все ходила на реку и смотрела закат каждый вечер, только если не шел дождь. Закаты порой бывали и впрямь грандиозны.
За несколько дней до образовавшейся памятной даты смотрел старые фотографии, решил архивизировать все наличествующие фотоматериалы на электронном носителе. Добрался и до пожелтевших снимков довоенных лет, где моя бабушка Надя и ее старшая сестра Софа вдвоем, совсем как в кино, в модных тогда одеждах, даже не советских, но дореволюционных фасонов. На обоих – кружевные шляпки, и эти лица, глаза, - точно как в кинохрониках. Девушки в кружевных шляпках нравятся мужчинам. Классные фотографии.
Похороны были назначены на 21 число, пятницу. Я не хотел ехать, но как оказалось, в числе скорбящих не нашлось и четырех мужчин, которые должны были погрузить гроб с покойной для перевозки его из морга в крематорий. Оказалось их только трое, четвертый – я. Насколько мне известно, гроб вообще не должны нести скорбящие, ибо предполагается их неспособность к физическому труду, их угнетенное потерей близкого человека состояние. Но сейчас речь шла не о скоропостижной ранней кончине, но о смерти естественной и, стало быть, ожидаемой. Потому, дабы не усложнять и без того нелегкую процедуру, гроб решено было нести самостоятельно. Кремировать усопшую, было решено, надо полагать, без лишних раздумий, - по семейной традиции.
 Я не был в крематории никогда до этого, я вообще ни разу не был ни на чьих похоронах, и это, надо сказать, порой вызывало во мне чувство некоторой ущербности. Теперь, в пятницу, это «пробел» должен был заполниться информацией в виде чувств, эмоций, ощущений. В половину десятого в морге, а в одиннадцать уже и в самом крематории.
 В четверг вечером, взведя все имеющиеся будильники на восемь сорок, и приняв всевозможные лекарства (у меня как раз начиналась злая простуда), я лег, и очень скоро заснул, сопливый и красноглазый.
Утро было настырным голым и туманным, таким, какое и должно быть в день похорон. Я был еще сильнее воспален и обессилен чем накануне. Зато прошло вчерашнее похмелье, доведшее меня до вынужденной провокации рвоты в университетском сортире. Похмелья теперь не было, но вместо – тревожное чувство приближения непознанного, близость встречи пусть с чужой, но со Смертью.
Так как никакой практики у меня не было, а те похороны, что я видел по TV или запомнил из иных СМИ, наверняка, были идеализированы, то представления о реальной процедуре прощания я не имел. Теории никогда не бывает достаточно, - я не знал, обязательно ли в действительности надевать черное, или достаточно просто не надевать светлого. Времени на раздумья не было, а спрашивать такую элементарную вещь у папы или у бабушки (из Рыбацкого мы ехали вместе) я постеснялся. Немного подумав, надел темно-синие джинсы, черную хлопковую кофту без ворота со скромной надписью “The Diesel of nature”, темные кроссовки, “пилот” поверх этой fitness-экипировки. Конечно, если бы у меня был черный смокинг, то я надел бы его, но смокинга не было. Вместо смокинга было тревожно, и я посчитал уместным обогатить сознание cannabis для того, чтобы, во-первых, избавиться от противного напряжения, а во-вторых, понять грядущий траурный процесс на самом глубинном его уровне «без масок и купюр». Бабушка применила более примитивные успокаивающие, а именно экстракт валерианы. Входная дверь была закрыта на все замки, плита выключена, и вот мы втроем энергично двигались в сторону метро.
Туман уже успел несколько рассеяться, под ногами было мерзло и голо, где-то наверху и сбоку с трудом обозначал себя ком света. Если посмотреть на нас со стороны, то цель нашей поездки открывалась безропотно, - совершенно очевидно мы ехали туда, куда ехали, - на похороны, такой уж у нас был вид.
В метро было непривычно тесно и бестолково, - я, вечерник, естественно привык ездить вечером. По тоннелям мчались нервно в каком-то дурном оцепенении, и я, не зная чем себя занять, закрывал глаза и дышал, как мне кажется, человек дышит во сне, - с сопением и глубоко. Стремительная пересадка и еще четыре станции.
 

Эпизод 1: морг

Станция метро «Московские ворота», пятнадцать минут шагом скорбящего, и, кажется сюда, в эти дворы. Разбитую насмерть дорогу дополняет кривой шлагбаум. Рядом – стул с растерзанным сиденьем, на котором, вероятно, должен сидеть страж, но шлагбаум поднят и страж невидим. На кирпичной полуразрушенной стене отпечатанный лист формата А4: «МОРГ» и стрелка указателя. Точно, нам сюда.
Отец держит бабушку под руку, их ноги вязнут в массах неубранного кашеобразного снега. Я - чуть позади тоже гребу ногами молча и отрешенно. Во дворах множество типовых построек серого цвета заброшены, кажется навсегда. Нас догоняет автобус, и мы отходим, уступая ему дорогу. На его боку черными трафаретными буквами: «Специальный». Догадываемся, что автобус этот заказан именно для нас, что в нем мы и поедем вместе с остальными родственниками и телом покойной в крематорий. Петляем между мертвыми корпусами в сторону удаляющегося автобуса, и вот, впереди, - три фигурки у дверей одноэтажного, также на первый взгляд разоренного, корпуса. Я узнаю среди них тетю Галю, - одну из двух дочерей умершей; ее мужа дядю Володю; и их сына, моего двоюродного брата, Мишу. Автобус, как и предполагалось, остановился рядом с ними, вышел водитель. Мы продолжаем движение в их сторону. Вдруг сбоку – истошный лай. Большая рыжая собака у стены корпуса лает на нас не раздражающе, но страшно, - видно, что она готова укусить. Мне не удается на ходу разглядеть, на привязи она или нет, как-то странно забившись в кирпичный угол, дергается, злая, то вперед, то отскакивает назад. Похоже, она здесь живет, у этой самой стены, неподалеку от морга. Но кто кормит ее, и, главное, чем?
Подходим к родственникам. Дядя Володя здоровается с моим папой за руку, что вызывает у меня некоторое недоумение. Еще по дороге к метро, у нас, в Рыбацком, папа сказал мне, что на похоронах мужчины не здороваются за руку, и всегда снимают головной убор в присутствии тела умершего. Я, оставаясь чуть позади, не делаю ожидаемого шага вперед и даже не вынимаю рук из карманов, здороваюсь скупым кивком головы. Все это происходит у разбитого подножья широкого крыльца, на котором – ветхие застекленные двери закрыты не плотно, но как попало. Именно из-за этих дверей мы и должны были забрать подготовленное к кремации тело. Немного потолкавшись на улице, пошли внутрь, снимая у дверей шапки. Двоюродный брат Миша шапку снимать не стал.
Внутри – маленький зал, или, скорее, большая комната с выкрашенными в казенные тона стенами, плиточный кривой пол, и еще две двойные двери, ведущие куда-то вглубь постройки. Шесть или семь гробов, крышки сняты и стоят, красные, прислонившись к облупленным стенам. Конструкции гробов самые, видно, дешевые, - обычные доски, обтянутые красной тонкой тканью. Внутри - тела накрытые белыми полотнами полностью, и только два – с открытыми для обозрения лицами. Лица старые и остроносые, высушенные настоящей жизнью. То, что и в остальных гробах старики не вызывает сомнений. Стоим посредине в растерянности, - никакого обслуживающего персонала нет, нет вообще ни одного человека кроме нас, скорбящих.
Тут, я заметил, тетя Галя подошла к одной из старух, и что-то трогает, поправляет у лежащего тела. К ней постепенно сместились и остальные, стоят и смотрят. Подхожу, вернее, разворачиваюсь в сторону всеобщего внимания. Теперь уже мне становится ясно, что ЭТО и есть «наша» покойница, что костлявое остроносое в белом платочке лицо принадлежит именно ей. Смотрю и не верю, не узнаю ее, ведь я видел ее живой совсем недавно, меньше полугода назад. Сейчас - другой человек. Остальные, очевидно, тоже пришли в замешательство, и бабушка Надя сказала вслух мои мысли: «Я бы ее и не узнала…».
Теперь, когда все встало на свои места, и ждать уже больше было не кого, нужно было перенести тело в автобус, и проследовать вместе с ним в крематорий, на другой конец города. Смущало отсутствие всякого персонала, ведь по правилам наверняка требовалось какое-то документальное подтверждение о «сдаче» тела родственникам, какие-то подписи, печати. Но вдруг ниоткуда появился крохотный мужичек неопределенных лет с редкими, висящими, словно плохая мочалка, волосами. Сказал, что можно «забирать».
К стенкам гроба, успел я заметить еще «до», были приделаны четыре массивные штампованные ручки из желтого (очевидно завод-изготовитель намекал на благородное происхождение) металла. Теперь нам, четверым мужчинам, нужно было взяться за эти самые ручки и переместиться всего на пару десятков метров, спуститься по ступенькам и задвинуть гроб в любезно открытый шофером маленький люк сзади автобуса.
Потертую почему-то крышку гроба поставили на место, накрыв перед этим покойную белым полотном. Сзади и спереди по идее должны были закрываться "артиллерийские" замки, но халтурно прикрученные, до конца не закрылись. Ко всему «моя» ручка оказалась плохо закреплена, что дало о себе знать сразу после приложения к ней нагрузки. Она так, знаете, тревожно заскрипела раз, а потом и еще раз, но вот, кажется, выдержала. Гроб оказался чересчур тяжелым. На разбитых, обледеневших ступенях дядя Володя поскользнулся и едва не упал, успев схватиться рукой за перила. Могу себе представить…. Я тоже поскользнулся за ним следом, и хотя это было едва ли заметным, при мысли об ответственности операции, о последствиях провала, холодок все же пробрал. Теперь, когда мы уже задвигали гроб по плохо работающим роликам вглубь автобуса, водитель поговаривал: «Дальше, дальше!», а женщины бестолково мялись позади нас, пыхтящих. Но вот, дело было сделано, шофер хлопнул крышкой, залез в кабину и открыл оттуда пневматикой двери в салон.
На посадке мужчины трогательно поддерживали под локти пожилых женщин, потом  неловко забирались сами, молча рассаживались по одному на двухместные сиденья. Салон маленького автобуса нам не удалось заполнить даже наполовину. Шофер выжал газ, и мы поехали вдоль брошенных корпусов по ухабам. Под потолком аварийным люком были зачем-то зажаты края полиэтиленового пакета с краюхой черного хлеба так, что он раскачивался и бился о потолок.
При выезде на Московский проспект, как раз у неработающего шлагбаума, нас тряхануло так, что все обернулись назад, в конец автобуса, - там то ли гроб ударился о заднюю стенку, то ли подпрыгнула крышка, то ли что-то еще. Видимых повреждений не было, и все успокоились, - водитель уже набирал скорость на ровном широком асфальте.
 

Эпизод 2: дорога в крематорий

Ехали, петляя между машин, перестраиваясь из ряда в ряд, притягивая внимание черными буквами «специальный» на белом кузове. Проезжая в соседнем ряду и слегка притормаживая можно было видеть наши спокойные профили между черными занавесками. Очевидно, всем нам хотелось покинуть скорее этот невыносимый морг, и теперь он оставался позади, туман рассеивался, и все большую силу набирало первое весеннее солнце. Маршрут пролегал по набережной Обводного канала, по набережной Невы, и дальше по Большеохтинскому мосту на другой берег. Вокруг стало красиво, отчего невольно поднималось настроение, и день уже становился траурно-праздничным, и вспоминались древние племена, их похороны с кремацией на огромном костре, и радость в глазах «скорбящих» разукрашенных мужчин и женщин, - близкий человек дожил до заветного момента и ушел в лучший мир! У нас было все наоборот: истощенные стрессом заплаканные лица, черные одежды, Смерть с косой. Далеко не лучший, но безотказно рвущий душу вариант.

«На этом заводе я отработал двадцать пять лет»,- в полголоса говорит отец, глядя на проезжающие справа огромные корпуса с битыми стеклами. Теперь мощное звено оборонной промышленности не вызывает ничего кроме тихого сожаления. «Двадцать пять лет впустую - это должно быть катастрофой»,- понимаю и не могу понять как это унизительно на самом деле. А он сидит и смотрит на несущиеся мимо бетонные коробки с нежностью воспоминаний.

Сворачиваем с дороги и движемся дальше опять по разбитой дороге. Понятно, что это – подъездная дорога к самому крематорию, - жилые постройки кончились. Вокруг крематориев, в радиусе нескольких километров не бывает построек, понял я вдруг очевидное. Еще несколько сот метров, и вот он укрепился эдаким мавзолеем на огромной площади – единственный в Петербурге общественный крематорий. Размером с завод с невероятных размеров закопченной сверху трубой прямоугольного сечения высотой метров в сорок. Не доезжая пары сотен метров, водитель останавливается со словами: «Ну, все, ждите нас в зале!». Дядя Володя с тетей Галей остаются в салоне, а мы недоуменно вылезаем и шагаем в сторону главного входа. 10.40 и солнце больно слепит глаза.

Эпизод 3: Мавзолей

Навстречу нам растерянно энергично выступает Саша с цветами в руках. Холодно здороваемся и дальше идем вместе, мы с ней - чуть в стороне, - нашли друг друга, единомышленники. Что-то цинично шутим по поводу сложившейся ситуации, закуриваем, жмуримся на теплом солнце. Поднимаемся по многочисленным каменным ступеням наверх, - маленькие точки на фоне Великого Серого Мавзолея. Стоим уже там под ухоженными елями, курим, и в отсутствие родственников даже смеемся, молодые и наглые. Перед нами большие стеклянные двери – главный вход, у которого также неприкаянно мнутся группы и отдельные люди, всего человек двадцать. Тактично доносим окурки до урн, и входим.
 
Внутри – большой зал с несколькими скамейками вдоль стен, ларьком с гвоздиками (20 рублей штука), кадками с тропическими растениями, массивными дверьми и лестницами, ведущими куда-то вниз и вбок. Народу – еще человек сорок. Ищем глазами своих. Бабушка, я заметил, сидит, старенькая одна на скамеечке, и смотрит с тревогой по сторонам такая родная вдруг и беззащитная, такая беспомощная в этих огромных стенах, грубо выстроенных только для того, чтобы сжигать таких вот стареньких и более ненужных. Пришла хоронить сестру, и как бы видит, репетирует сейчас свои похороны, - и самой-то уже за восемьдесят. Б..дь, как страшно должно быть умирать старым и ненужным никому, кроме нескольких родственников, как страшно должно быть гореть во чреве этого гиганта!
Скорее подходим и садимся с Сашей по разные от нее стороны, - внуки, которых она растила. Саша что-то ей говорит, в отличие от меня у нее есть что сказать. Папа, видно мне со скамейки, нервно ходит назад и вперед, а то и большими кругами по залу. Справа, напротив, мужичок жалкий настолько, насколько это только можно вообразить, с огромными глазами испуганного зверька. Сидит также на лавочке, в руках скромные цветочки теребит и смотрит, смотрит все куда-то за стеклянные двери вдаль. И у него все сгорит, ничего не останется. Большой Серый Мавзолей выдаст ему только горстку условного праха – щепотку из всеобщего колумбария. Большой хочет сжигать, ибо не доверяет.

Сразу видны по-деловому стремительно перемещающиеся работники мавзолея, в черном сверху и белом – под. В основном – упитанные мужчины и женщины старшего возраста, которые что-то шутят и смеются между собой, несмотря на окружающих, - для них это только еще один рабочий день. У каждого в руках – большой канцелярский штамп и, - то ли книжка, то ли ежедневник. Церковный служитель с крестом на толстом пузе, - нелеп здесь и вопиющ. Тоже штамп и книжка, - подрабатывает.
Красивая девушка лет двадцати – двадцати двух, вся в черном, с цветами красивая еще больше. Одна, - спутника не видно, ходит ровно и глазами красивыми смотрит по всем по нам безучастно. Узнаю в ней ту, о которой я говорил в рассказе «Ее похороны» в апреле 2001 года:
“Красивая молодая женщина с дьявольски бледным лицом, темные очки. Черное пальто, черный платок. Если смотреть с минуту, то она доводит своим видом до порванных брюк, до истерики. Она будет такой еще около часа, не более. Это ее выход на сцену. Очередная работа, еще одна роль. Ее душевное состояние говорит от лица самого Дьявола, а ее глаза – глаза девочки. Очки прячут ее глаза. Он прячет от нас свои глаза, нахальные и задорные. В них похоть…”.
И сейчас, смотрю на нее, молодую и красивую, хорошо одетую, и кажется, что против нее все бессильно, в том числе и Большой Серый, но это только так кажется, Большой Серый неумолим. Представляю, как несколько часов назад она смотрела в зеркало на себя в этом строгом платье, решая, что лучше: так или эдак, и еще, - как лучше убрать волосы, и брать сумочку или обойтись густыми цветами. Зачем она это делала?! Для чего она сделалась так жестоко неотразимой?!
 
Вдруг появляется тетя Галя и говорит, что пора «спускаться вниз», очевидно на саму процедуру. В чем процедура заключается, я, надо сказать, представления не имел, но предполагал, что должно произойти некое прощание с умершим перед отправкой оного в последний путь. Встали полные решимостью, и пошли спускаться по широкой лестнице вниз.
По мере короткого спуска по гранитным ступеням вонь становилась все отвратительнее. Это была обильная смесь запаха дерьма, и не просто дерьма, но с мочой и хлоркой, плюс приторный аромат ладана. Внизу оказался широкий коридор, по правой стене которого были открыты две двери с буквами «М» и «Ж». Ужасный смрад пер из-за этих дверей, и даже если и захотелось бы справить нужду, то я вряд ли туда бы зашел, - побоялся бы, что пропахнут волосы и одежда. Потому проходим, стараясь не смотреть в зловонные проемы, заворачиваем налево по коридору, и перед нами длинный рукав с тремя дверями на которых таблички: «малый зал №1,2,3» соответственно. Напротив дверей – лавки с соответствующими провожающими. Мы не знаем куда нам, потому рассредоточиваемся нейтрально. Мы с Сашей не садимся, но стоим в проходе и разговариваем в полголоса так, ни о чем. Мимо нас проходит поп с кадилом. Ожидающие волнуются, словно пришли не прощаться, но на прием к зубному врачу, - такие же нервные лица, такая же неразбериха. «Осталось повесить лампочки с табличками: “Без сигнала не входить”, и чтобы крики боли из-за дверей»,- цинично шучу Саше. За попом заходит группа «провожающих» в «Малый зал №1», дверь плотно закрывается, и нам остается только сладкий запах ладана. Через минуту из-за двери слышно, как поп начинает отходную молитву. У нас, очевидно, не будет никакой молитвы, - бабушка Софа, как и все впрочем, по ее «линии» были не крещеные. Такая себе комсомолка. Почему на самом деле – думаю, не ответит никто, просто так сложилось традиционно, - не крещеные родители не считали необходимым крестить своих детей.
Из другого конца коридора стремительно движется в нашу сторону высокий и худой человек в спецодежде: кирзовые сапоги, комбинезон синего цвета, дырявая рубаха. У этого в руках нет ни книжки, ни штампа, кисти его рук обожжены настолько, что часть больших пальцев отгорела. Он – рабочая сила Большого Серого Мавзолея, он – действительный провожатый в последний путь. «Вот тот с кем стоило бы поговорить, он наверняка сможет рассказать такое, что…»,- думается мне со страшным восторгом. Где-то глубоко вдруг какой-то шум явно производственного характера, будто включился огромный вентилятор да еще с механическим скрежетом вдобавок. Все прислушались, кое-кто даже вздрогнул. Работа кипит.
Появляется человек в черном костюме с книжкой и неизменным штампом. Заходит в дверь «Малый зал №3». Выходит через минуту и говорит подчеркнуто-официальным тоном: «Провожающих Софью Марковну Маркелову просьба зайти проститься». Поднимаемся, - провожающие в последний путь.

Эпизод 4: последние очевидцы

«Малый зал» оказался совсем не залом, но комнатой средних размеров с низкими потолками и отсутствием всякой мебели. Посредине намертво - постамент – подставка для гроба с рядом роликов, за которым – завешенный черной тряпкой проем в стене. Туда, по видимому, и «уезжает» тело, это, надо полагать, и есть этот самый «последний путь». Мы вошли, и гроб уже стоял на постаменте, встали молча полукругом. Дядя встал с другой стороны и начал декламировать заученные шаблоны «последних слов» уже, наверное, в тысячный раз. А бабушка Софа умерла в первый и последний. Отговорив, пару раз сбившись и примирительно улыбнувшись, дядя дал команду прощаться, пояснив, что можно мол «дотронуться до гроба», «дотронуться до тела», и можно что-то еще, после чего тактично удалился, сделав озабоченный вид. Воцарилась гнетущая тишина, и только тихо – какая-то классическая композиция из-под низкого потолка низкого качества. Тогда, когда родственники подходили к гробу и прощались так, как советовал дядя, я все силился узнать эту неузнаваемую мелодию, но тщетно, - отвратительное качество звучания, плюс низкий уровень моих знаний в этой области определить авторство не позволяли. Я бы хотел слышать в такой момент Adagio T.Albinoni или что-то J.S. Bach, но маленький пыльный динамик где-то под потолком шипел то, что решил Большой Серый, то, что нравилось ему. Интересно, можно заказать мелодию самому? А на хорошей аппаратуре?  От Albinoni шерсть хочет встать дыбом, и слезы не сдержать, даже когда все живы – здоровы. Так, где же оно, приводящее в страшный восторг?!
Подошла моя очередь. Я подошел. Глубоко интимный момент. Смотрю на покойную ровно, и без эмоций. Прощаюсь с погибшим на нашем общем фронте, - Жизнь убила ее. Вспоминаются туманные строки: «Мы плохо всматриваемся в жизнь, если не замечаем той руки, что, щадя, убивает». Не более полминуты, и шаг назад.
Вернулся «наш» дядя, - «Ну все? Все попрощались?». В ответ – молчание. «Здесь гроб не опускается, так что когда вы уйдете, его просто увезут»,- объясняет он технологию кремации. Разворачиваемся и уходим. Процедура закончена.
 

Эпизод 5: дорога домой

Огромный груз свалился с сердец, на воздухе было солнечно и свежо, оттого высыпав из Мавзолея, мы естественно рассредоточились. Курящие закурили, некурящие стали хватать ртом чистый воздух. Миша спешно включил телефон, и я, жертва технического прогресса, поспешил сделать тоже. Теперь мы перестали быть «провожающими» превратившись в «скорбящих» и им сочувствующих. Гораздо легче. К тому же мне, молодому и свободному, Большой Серый Мавзолей дал гораздо больше, чем страшный восторг перед своей мощью, - жажду жить, и жить в самом коренном, фрейдистском значении. Захотелось вдруг элементарных, базисных удовольствий, таких как принятие пищи, сон, секс, радости умственного и физического развития, чего-то еще. Утренняя болезнь отступила от меня, превратившись в банальный насморк, голова была полна идей и творческой активностью, весь день был еще только впереди.
Внизу, у подножья Мавзолея нас ждал знакомый автобус, рядом на первом солнце грелся в нетерпении водитель. Поминки были уже запланированы, и теперь автобус должен был отвезти всех на Космонавтов, туда, где нас ждала тетя Лина, вторая дочка покойной, которая не смогла присутствовать на кремации по причине сердечных болей. Тетя Галя позвонила ей, когда мы уже мчались по ослепительному городу с замерзшей (полностью!) Невой, и сказала, что скоро приедем. Все шло по задуманному сценарию, и трудное уже было позади.
Я больше не мог так, желание скорее жить взяло верх, и, тактично попросив остановить у ближайшей станции метро, выскочил как раз у Площади Александра Невского, сразу у спуска с моста. Двери за мной закрылись и, выплюнув ядовитое облако «специальный» скрылся за поворотом. В отличном настроении я шагал вдоль гостиницы «Москва», дымил сигаретой и планировал свои дальнейшие действия. Дальше я собирался хорошо поесть, отдохнуть пару часов и отправиться в университет слушать лекции. Уже в самом метро я зашел в книжный магазин, где пахло глянцем и типографскими знаками, хрустящими обложками и, чуть в глубине, - канцелярией. Листал там хорошие и правильные книжки, произведения настоящих людей, сильных и трезвых. Призыв поэта: «Бумагу живым!», очевидно, был принят во внимание современными издательствами, и оттого полки прогибались от правильного актуального пусть даже и чрезмерно дорогого издания. Меня сразу же заинтересовали несколько книг, но, во-первых, две последних я так и не дочитал, а во-вторых, было чем заниматься и без чтения, - хотелось скорее писать самому. Тем не менее, магазин оставлял самое благоприятное впечатление, и выходил из него я едва не со сладкой улыбкой. Купил тут же жетон на метро, и по эскалатору – под землю. В вагоне задремал, но вот уже станция «Рыбацкое» выстелила в глаза ослепительным солнцем, невозможно ослепительным после мрачного дремотного тоннеля.
Послесловие
На последних абзацах настоящего повествования работа вдруг встала. С описываемых событий прошло всего две недели, а память уже отказывалась провоцировать те переживания и эмоции: картинки утратили четкость, фразы доносятся обрывками. Писать стало не о чем, - особенно сильные чувства более не возникали. Вот так мы заявляем: «вечная память», но назавтра все уже совсем по-другому, и мы естественно не упрекаем себя, довольствуясь нетвердым: «жизнь продолжается». У меня за несколько дней стерлось все, остались только кружевные шляпки да тоненькие березовые прутики, сжатые в старой морщинистой ладони на берегу реки Оредеж. Более ничего, и очередной раз, напрягая память, я спрашиваю: Да и было ли что-то вообще?…

февраль – март 2003 года.