Были праздники души

Маша  сидела на  работе,  потому что были праздники. Были лютые  майские праздники  пять  дней  подряд, и  Дана  приехала, а  спрятаться  некуда. То есть, конечно - да, есть отчет, он  ужасно  срочный, просто  до  коликов, как  синдром сберкассы -  только  доходишь до  дверей  сберкассы, так все, не до  сберкассы  уже. Ну,  один  телефон она  все же оставила  тете, чтобы  тетя,  значит,  могла  ответить в  пожарном  случае. И тетя не сплоховала.
-Это я! – засмеялась  чудная горлинка в  трубку, - кончай  там  сидеть,  выходи.
-Не  могу, - просипела Маша, давясь воздухом,  точно ватой. – отчет у  меня.
-Ты  озверела, - рассыпался  милый  голос, - скорей, я  замерзла.
Маша поднялась и пошла  на  негнущихся  ногах. «Господи, убери ее  с  этой остановки, не  хочу, не  могу, ненавижу. Я  опаздываю сильно,  увези  ее,  Господи, подальше  от меня, она  устала, замерзла, пусть катит к  мамочке…»
И тут же Данка тряхнула   ее  за  плечи. Высокий тростничок в  голубой яркой  курточке,  с  вызывающим самостоятельным  ртом и теее-еплым таким  взглядом. Ужас  какой, ну, держись…
- Ты  опять не  вовремя... – пробормотала Маша, - Как  тебя нет, так  все  тихо, как  тебе ехать, так  опять одни неприятности…
-Ведь я  на несколько  часов и  сразу к  тебе. А ты не рада.
-У меня  планы, ясно?
-Ясно,  ясно, - поскучнела  Данка, - не  ворчи же  ты, а? Давай  по-хорошему.
-Не получится! – сказала заносчиво  Маша и посмотрела в  небо. «Хоть бы  мне не смотреть на нее, а  то с  ума  сойти можно».
-Пойдем,  посидим, Машенька… Вон  хоть туда. – Дана  заговорщически  взяла  Машку  под  руку. И подумала: «Совсем  плохая стала  Маша, не  узнает  меня. Но мы ее  оттаем…»
В их кафешке было так же шумно, как и  пять лет назад. Взяли десерты, пиццу, вернее  взяла  Дана, а Маша  только сидела и водила пальцем  по  клеткам столешницы. Она  думала, что в такие  годы  надо бы  уже  самой  за  себя  платить, а не позволять  этой свистушке! Маша с радостью залезла  бы  под стол: на  голове у  нее от ветра  черт знает  что, шею  вообще нельзя  показывать, и  хорошие колготки не  успела  надеть. Свистушка  оглянулась. Движение точно такое,  как тогда,  когда  первый  раз тут  были – пиво, орешки, сигаретки, и  Данкины  опусы, которые  читались вполголоса, между  затяжками, все было  просто отпад, ведь это было ради нее,  Маши. Вот это  были  праздники,  да, настоящие праздники  души. Ведь Машу  охмуряли, оболванивали, робко трогали за  рукав и жестко  целовали украдкой. А  сейчас Маша  была  бабкой  из прошлого  века, которую надо поневоле посещать и  чахнуть у  одра.  Маше  неистово  хотелось взять  и попасть в  перестрелку, и  чтоб ее нечаянно  хлопнули. И  Данка  пошла  бы  назад с  десертом, а есть-то его и некому. Вот  бы  легче  стало  жить!
А  Данка оглянулась и подмигнула  Маше как  можно  нежней.
- Да, можно кофе. И  пирожное потом. «Что с ней  такое?  Заболела,  что-ли? Вид  такой побитый. Наверно,  комплексует из-за  денег. Что значит -  быть нищей  всю жизнь! А  может и нет, не  из-за  этого, а  из-за  того, что я полгода не  писала. Но  у  меня  же  есть  мой  олененок, та, о которой  я всегда мечтала – ласковая, покорная, домашняя. Я  нашла ее!  Сама! Угадала! Нашла людей, с которыми так  хорошо и пить, и  прикалываться. Работу, которой дорожу – если не  самую  лучшую, то уж трудно найти  что-то лучшее в данный  момент. А Машка что ж! Надо  что-то оставлять позади! Бедная  моя Машка. Песик. Надо  оставить ей  денег побольше».
- Маш!  Ты  песик?
- Я тебе  не  песик, а  Мария Кондратьевна! «Так  бы  сейчас и  вцепилась  ей в  шею».
Маша  стеснительно  ела и смотрела  в окно. Проблески весны – сквозь тучи и дождь, которые  треплет  ветром точно белье на балконе. Проблески сознания – ах, да, все же  хорошо  теперь. Да  что  хорошо-то?  Что писать письма  бросила?  Что вообще  все  бросила.
-Песик…
-Я тебе не  песик!
-Мария  Кондратьевна. А  что у  вас  новенького… в сети?
-У меня в  сети… Читатели растут… И вообще.
-А  конкретнее?
-У меня в  сети роман  с девушкой.
-Ка-аак?!..
-Тааак. У нас  как  случится  событие, так  я пишу на страницу. А  она  читает и тает.
-Неужели.  А  сама  что-то пишет?
-В том-то и дело что нет. – Маша  вздохнула и пригорюнилась. – Бросила она писать. А это  очень объединяет людей… Женщин особенно.
-Ты  опять? – Дана  безоблачно улыбнулась. - Не все писать обязаны. Потом,  у  меня ж  период накопления, возможно, позже… Но…Кто она?  Сколько лет  и вообще…
Маша злорадно посмотрела на нее. Что-то уж очень скисла! Не понравилось, что не она, не Данка?
-ТЫ…

***

-Теперь проводишь  меня?
Они  сидели у  Маши на  кухне. Тетя попила  с ними  чай  и пошла на  площадь. Там  были  всяческие  палаточки, столики, которые  Дана и  Маша  раньше  так  любили, а  теперь,  теперь так  холодно, ветродуй и  вообще… Все  изменилось…
-С чего  это?!  Подумаешь, принцесса. У меня и  без  тебя есть занятие…
-Стой! -  закричала Данка. – Что на  шее  у  тебя, говори!
У Маши на шее  были  коричнево-красные  пухлые  пятна. Шарфик  сполз, она забылась. Все пропало. Вот бестолочь…
-Ну, это так. Не надо смотреть, нечего там смотреть, - проговорила  Маша. – Просто эт.. эк… экзема  это. Но она не  заразна, а от нервов. У меня  бывают нервные срывы…
-Ой, я не знаю, ты  врешь ведь. Или нет? – Дана  почти  заблестела  слезами. «О, сладкие  слезы ее  сочуствия, о господи, она, значит…Да нет, ничего не значит. У нее  там целая  куча экзотических  любовниц…»
-Но ты  подальше, подальше  от меня. Мало ли что…
-Господи, песик  ты  мой, ну что ты  скрываешь, не  сделала ли  чего с  собой, а? Говори же  ты! Нет, молчи, я верю, верю… А ты, ты  ведь не  врешь, по-хорошему? Я  ведь знаю, ты не  можешь отвыкнуть, ты  потому  такая  грубая, замкнутая, но не по  злобе, так? И платье  опять плохое, и голова  дыбом, и шея  твоя…
-Я по-хорошему, - сдалась  вдруг  Маша, и  вдруг  заторопилась. – Хочу,  чтобы  ты  была  всегда. И все. И  можешь  идти. И нечего тут  приезжать, подумаешь. Я так  старалась, скрывала, и  все зря…
И они  уткнулись  друг  в  друга. Такие  разные – молодая  стебельчатая Дана и  когда-то красивая усталая  черноголовая Маша. На пять, на  десять минут, но  веря неистово в  свою правоту и  безгрешность.