Да

  Да, каждый день как год. Он тянется и тянется, нарастает с болью и разбивается о собственное окончание - обо тьму перемешанную со звездами. Я просыпаюсь и ложусь с чувством безнадежности, оно словно гиря на моей шее, которая тянет к земле. Я хожу сгорбленный с рыскающими тухлыми глазами. На улице люди смотрят на меня и оглядываются. Мне кажется, что я нем, а остальные просто не желают слушать. Они улавливают странную правду во мне: когда я стою, когда сижу на скамейке, когда на автобусной остановке я тереблю левый карман в поисках денег. Прохожие уходят прочь, осторожными шагами, с настороженным взглядом.
  Иногда я убегаю в темный и пустынный закоулок и кричу проклятия: в небо, в зеркальные и серы окна, в лужу воды.
  У меня нет дома, потому что даже в своей квартире я чувствую себя как средний боксер на ринге.
  Один раз меня сильно избили на улице. Их было трое, пьяные с заплетающимися, срывающимися голосами. Они подошли и спросили сигарет, а затем один из них пнул меня ногой в живот. Я упал и молчал пока они молотили мне бока. Они пыхтели, ругались на друг друга и вскоре перестали. Я слышал их дыхание. Победители без единого крика удовлетворения стояли надо мной. Может быть они испугались того, что убили меня. Не знаю. Я попытался встать, но поскользнулся и приложился всей грудью на ногу. Тогда я заорал, как раненный и безумный зверь. И они убежали оставив меня с воспоминаниями о трех черных силуэтах под светом фонаря.
  Я запомнил их. Они четкими фигурами с невыразительными, гипсовыми лицами стояли на белом фоне будто какие-то неживые пластмассовые солдатики.
  Дома меня всегда гипнотизировал нож. Длинный, сверкающий, острый, с лезвием дугой опускающимся к острию. Черная пластиковая ручка с кружочком стали по обеим сторонам. Я будто танцевал с ним. Нож обнимал мои пальцы и вся бесшабашная ярость сходилась на этих нескольких сантиметрах воли и силы.
  На внутренней стороне пальто я сшил себе удобный кармашек и ежедневно в полном облачении тренировался перед зеркалом. Я быстро вынимал нож и методично перерезал свое второе горло, втыкал в свой второй живот и колол свои вторые глаза. Я тысячи раз убивал себя, выдавливая из себя все жалкое и рабское человеческое.
  Изменились глаза. Они стали твердыми, темными, непроницаемыми.
  Я выходил на улицу. Презирающей все походкой топтал бесчисленные метры. Сколько же витрин, светофоров и шляп запомнил я! С ножом мы путешествовали везде. В каком-то помрачнении лазили на чердаки и спускались в подвалы.
  Во вторник я прыгнул в овраг, забитый остовами машин и старыми картонными коробками. Навстречу мне поднялся смердящий и перекошенный кусок плоти. Я отступил назад и затанцевал. Нож змеей выскользнул из кармашка и вонзился пониже кадыка. Существо откачнулось, замотало головой. Нож с противным хлюпаньем вышел из горла. Тело упало и задергалось в предсмертных конвульсиях. Это был отвратительный, фальшивый и посредственный спектакль. Лишь в кино и книгах смерти присуще очарование любви.
  Я пинал и пинал труп пока в голове не заполыхал пожар, пока ноги не сдавило тисками ноющей боли. Так или иначе человек был мертв, и это я лишил его самого величайшего дара на свете.
  Но я все искал и искал своих мучителей. Насчет произошедшего во вторник, я сожалел только о том, что это случилось вечером, в темноте. Это обстоятельство придавало всему оттенок вынужднености, необходимости. Я становился преступником, в плане которого случайность исключалась. Больше об этом не хотелось думать.
  Пришла зима. Глупая, стервозная, недалекая женщина, необдуманно казнящая население городов водопадом снега, непроходимыми дорогами, гриппом и холодом, убивающим немощных стариков.
  Я садился у окна с огромным стаканом чая. Люди куда-то спешили, постоянно поправляя шубы и куртки в надежде на тепло. Небо было то серым, то белым, то синим, иногда его заволакивала какая-то бесцветная масса и я грустил, уходил в спальню. В постели я листал газеты, старые книги отца и подшивки каких-то умопомрачительно модных журналов.
  Утром я шел в магазин за хлебом. Почему-то на душе было радостно и немного грустно.
  И тут! Они околачивались у входа в бар. Другая одежда, другая обувь, без головных уборов, но я мгновенно опознал их. Вот оно! Возмездие и месть.
  Я вытащил пистолет и прорешетил их тела. Они падали невыразимо долго. В поблекших глазах застыло удивление.
  Жалею ли я? Сделанного не вернуть, хотя можно оспаривать. Я сижу в камере с бетонными стенами, необычной дверью и зарешеченным маленьким окошком.
  У меня три соседа. Вор, мелкий хулиган по недоразумению влезший в банду отморозков и старик с непонятным и неинтересным мне прошлым.
  Сидеть мне осталось 15 лет, потому что жертвы мои сами оказались не без грязных пятен. Вор и хулиган подбадривают меня. Старик сетует, что я неправильно мстил. Я, оказывается, должен был отплатить той же монетой: синяками, переломом и ссадинами. Но эти волки б-ы-л-и достойны собачьей смерти! Разве справедливость разглядывает своих исполнителей? Все это меня злит. А так как старик верующий, я говорю старику, что если бы бог убил моих детей, то мне тоже нужно было бы убить его детей? Старик плюет в сторону и поворачивает голову. Иногда мне надоедают философские споры и я забираюсь на койку, пересчитываю все аномалии потолка. Старик курит самокрутку и какбы молится. Всегда так и никак иначе.
  Проходят дни. Дни у меня складываюстя в годы, потому что мне отмерены годы, а я не люблю промежуточных значений. Я старею каждый день, но взрослею ли, обретаю ли мудрость и житейский опыт? Глупые и опасные вопросы. Лучше взобраться на койку и пересчитать трещины на потолке, которых ровно двести восемьдесят три.