Марфалогия

Изменения в поведении закоренелого алкоголика Афони Антон Павлович начал замечать вскоре после затяжного празднования новогодних и рождественских торжеств. Нет, меньше пить старик не стал, но появилась во взгляде его некоторая задумчивость, прежде Афоне никак не свойственная. Дворник долго думал-гадал, к чему бы это, пока вечный собутыльник не удивил его окончательно.
Морозным февральским утром Антон Павлович, как всегда, вооружился широкой лопатой и вышел приводить Закрепленный Участок в порядок. Как предписывал годами сложившийся ритуал, дворник поматерился положенное количество раз, посетовал на погоду, на людей, на правительство и дурацкую демократию, на происки империализма, ревматизма и прочие традиционные напасти. А потом все слова разом улетучились из его головы: навстречу дворнику шел Афоня, которому сейчас полагалось смотреть свои похмельные сны. Более того, бывалый алкаш был вооружен такой же, как у дворника, лопатой. Черный кот Ужас, вскормленный бродячей собакой, важно вышагивал вслед за отставным тунеядцем.
- А... А... Афанасий, итить тебя тудыть!
- Здорово, Антон. Я видел, вам там песок с солью привезли. Не отсыплешь пару-тройку лопат по старой дружбе?
- Ты... Афонь, ты что, у меня хлеб отбиваешь?
- Да ну, брось, тоже выдумал... На рынке я устроился. Там перед одной палаткой надо с утра снег расчистить, песочком посыпать. Ну и вечером иногда повторить. А что? Ну, максимум полтора часа неспешной работы...
- И что платят?
- Бутылку в день.
- Полкило?!
- Ага.
- Сильно... Тебе что, пенсию не платят?
- Почему... платят. Но зачем тратить пенсию, когда можно заработать?
На такой довод Антон Павлович не нашелся, что возразить, хотя в голове не укладывалось: Афоня, который добывал себе спирт насущный чем угодно, только не честным трудом – и вдруг работает!. Воткнув лопату в сугроб, дворник достал папиросу, продул, смял, закурил. Затянулся шумно.
- Нет, ну никак не пойму я, что с тобой происходит?
- А что?
- Да последние две недели ты на себя не похож! Думаешь о чем-то постоянно... На работу вот устроился... С другой стороны, пить вроде как не бросил... Что с тобой, Афанасий?
- Не знаю я, Антон. Просто после всех этих праздников подумал я: вот дожил почти до восьмидесяти лет. Ну ладно, до семидесяти шести – все равно, согласись, это много. Помереть в любой момент могу просто от старости, не говоря уж обо всем остальном. И стало мне как-то вот так грустно, Антон...  Сам не знаю, чего хочется. Но чего-то вот хочется ведь... Такого вот, чтобы не зря... А то так и получится, что всю жизнь попусту пропил... Ну, вот решил для начала хоть что-то начать менять...
Разговор как-то совсем расстроился. Антон Павлович насыпал Афоне столько соли с песком, сколько тот в состоянии был утащить, после чего друзья расстались: Афоня пошел на рынок, зарабатывать свою бутылку, дворник вернулся к служебным обязанностям, а Ужас убрел по своим кошачьим делам.
С тех пор, хоть никакой ссоры меж ними не было, Антону Павловичу и Афоне все труднее было общаться друг с другом. Дворник, принципиально ничего не желавший менять в своей жизни, ревниво следил за тем, как преображается Афоня: сперва алкаш устроился на работу, затем сократил ежедневную дозу с полутора-двух бутылок до одной, а потом до чекушки. Дальше этого, правда, дело не пошло: скорее, небо упало бы на землю, чем Афоня бросил пить. В апреле он починил песочницу во дворе и подновил ограду вокруг детской площадки, за что жилконтора, по ходатайству Антона Павловича, премировала Афоню скромной суммой, которую друзья по старой памяти и пропили в кратковременном, но лихом загуле... А неделю спустя появилась Марфа, и все рухнуло окончательно.
Известно, что в жизни каждого человека есть место женщине, и Афоня не стал исключением. История умалчивает, при каких обстоятельствах старик словил беса в ребро, но факт: в один солнечный апрельский день в его дом вошла Марфа – миловидная крепенькая бабушка, вокруг которой так и распространялись аура бодрости и жажда деятельности.
Первой жертвой ауры и жажды пала Афонина квартира, в которой в течение каких-нибудь десяти дней была добела отмыта ванна, отчищена до  блеска кухня, поклеены обои и почти выветрен многолетний никотиново-сивушный запах. С приходом весны Афоня переквалифицировался из дворников в сторожа, и теперь ночами сторожил что-то где-то, радуя свою уже изрядно напуганную стремительностью перемен душу единственно приемлемым лекарством... Кот Ужас сперва от греха подальше насовсем перебрался к Антону Павловичу, чем растрогал того до слез; но, стоило Марфе привезти откуда-то огромный потертый, но кажущийся таким уютным ковер, кот предательски ушел обратно к Афоне, на сей раз, похоже, насовсем. Дворник, весь привычный быт которого рухнул в тартарары, с горя запил.
Все эти совершенно невозможные по причине полнейшей неправдоподобности события достигли апогея к началу июня, когда Антон Павлович, нетвердой походкой выходя поутру на Закрепленный Участок, обнаружил отъезжающий от подъезда старенький «Москвич». За рулем сидел незнакомый мужик лет сорока, рядом с ним – Марфа, а на заднем сидении – Афоня.
- Антон, мы в деревню! Бывай здоров! Осенью увидимся! – долетел до дворника сквозь приоткрытое окно голос былого собутыльника; и в последний момент Антон  Павлович заметил затравленно озирающегося Ужаса, по самую голову упакованного в сумку.
- И кота забрал, подлец... – пробормотал Антон Павлович, сел на парапет и заплакал.
Июнь прошел сумбурно: дворник сделался совсем нелюдим, много пил и дважды откровенно пренебрегал своими дворницкими обязанностями, за что едва не лишился работы. Осознав это, он сумел взять себя в руки, и с того дня жизнь его начала понемногу налаживаться. Не последнюю роль сыграл журналист Илья, у которого личная жизнь дала трещину, и он обладал теперь массой свободного времени по вечерам. Он и принес Антону Павловичу несколько книжек, которые  в результате и спасли дворника. Одна из них заключала в себе поучения японских мудрецов, и, хоть были те мудрецы умниками и путанниками, то есть изъяснялись исключительно туманно, кое-что из их зауми все-таки осело в дворницкой голове. Например, там рассказывалась такая притча:
Шли два монаха – старый и молодой. Путь им преградила неширокая канава, у которой в нерешительности топталась молодая женщина. «Почтенные, помогите мне перебраться через эту канаву!» - попросила их женщина. «Мы бы рады, уважаемая, но монахам запретно касаться женщины!» - ответил молодой, а старый просто взял женщину на руки и перенес через канаву. Час спустя молодой обратился к нему: «Учитель! Как могли вы взять эту женщину на руки, если нам запретно касаться противоположного пола?» Тогда старик ударил его дубинкой и сказал: «Глупец! Я пронес ее пару шагов, а ты тащишь до сих пор!»
«Я же как тот глупый молодой монах, - понял вдруг Антон Павлович, - тащу на себе свою дурацкую обиду, вместо того, чтобы... чтобы...»
В этот миг раздался  звонок в дверь. Антон Павлович открыл и обомлел: на пороге стоял Афоня, сгибавшийся под тяжестью огромного рюкзака. У ног его сидел кот Ужас, изрядно отъевшийся, с пушистой лоснящейся шерстью.
- Привет, Антон, - прокряхтел Афоня. – К тебе можно? А то притомились мы с дороги-то...
- Входи. – Дворник отступил на шаг. Первым совершенно по-хозяйски вошел Ужас, принявшийся обнюхивать каждый угол, чтобы понять, что здесь изменилось за время его отсутствия. Афоня не без труда снял с себя рюкзак, в котором что-то булькало, но при этом не звенело. – Вернулся... Наконец-то... – пробормотал дворник. Друзья обнялись.
- Куда б я, интересно, делся... Ты за мое отсутствие пить не бросил? А то я привез немного выпить...
Рюкзак оказался полон выпивки и закуски. Два десятка  двухлитровых пластиковых бутылок, наполненных настоящим деревенским первачом, и не менее пяти килограммов малосольных парниковых огурцов. Оставалось не вполне понятно, как довольно тщедушный, что там ни говори, Афоня дотащил все это, да еще и кота в придачу.
- Теперь расскажу, как дело было, - довольно улыбнулся Афоня, когда друзья выпили по полстакана за встречу. – Влюбился я в Марфу без памяти. Познакомился я с ней на рынке – она работала продавщицей в той палатке, где я снег расчищал. Знаешь, всякий раз как смотрел на нее – в голову чушь всякая лезла, вроде  венка гортензий на склоне лет...
- Чего-чего?! – поперхнулся Антон Павлович.
- Ну, я ж говорю, чушь всякая, - смутился Афоня и продолжил: - Так, слово за слово, и сам оглянуться не успел, как стала она у меня жить. И где-то к лету начал я понимать, что «венок гортензий» - это не совсем то, что мне надо было...
- Афоня, друг мой! – снова прервал его дворник. – Признайся честно: сколько книг ты прочел за это время? Ты в жизни так не говорил!
- Ни одной. Это все Марфа. Она у меня начитанная и телевизора насмотренная... С кем поведешься, сам понимаешь... Вот, значит. Все было хорошо, кроме того, что пить много не моги, а уж если посмотрел куда, кроме как на нее – все, враг рода человеческого... С друзьями встречаться нельзя... То нельзя, се нельзя... Ревновала страшно. Уж казалось бы – с чего? Хрен я старый, а не какой-нибудь там Хуан Игнасио из солнечной Бразилии, где много диких телесериалов... Так ведь поди ж ты... Давай, Антон, выпьем просто так, а?
- Давай!
Выпили просто так, Афоня крякнул, шумно выдохнул, закусил огурчиком. Потянулся с наслаждением, похрустел суставами, продолжил:
- Вот, а потом в деревню мы поехали. Ужаса я спер только чтоб хоть какого-то друга под рукой иметь. Ух, оттянулся там наш котяра! Всех кошек покрыл, котам морды разодрал, отожрался – глянь, что твой боров... И началось там то же самое: возомнила Марфа моя, что пока она там морковку свою пропалывает, я по соседкам ее шляюсь... И смех, и грех, в общем... Ну, допекло меня это дело. Нагнал самогону с трактористом тамошним, полведра огурцов прихватил – а они у Марфы хоть ранние, да вкусные, - и до дому. И вот ведь представь: еду автобусом, потом другим, потом электричкой – к тебе вот приехал, - а сам все думаю: как   там Марфа моя? Уж по мужикам, поди, пошла? Вот такая, брат, марфалогия...
- Эх, Афанасий... Потерянный ты для общества человек, дурилка ты картонная, - грустно вздохнул Антон Павлович. – Ну, да ладно. До конца лета, как я понимаю, время у нас есть. Давай, что ли, выпьем?
Друзья сидели до утра, выпивая и закусывая. Под утро Ужас попросился погулять, и через час вернулся с толстенной мышью в зубах. Трофей был презентован дворнику, который отблагодарил хвостатого друга некоторым количеством валерьянки. Гулянка приобрела новый размах. На пьяные песни Ужаса сбежались дворовые собаки со всей округи. Но друзьям было все равно: они давно не виделись, и теперь шумно праздновали воссоединение. На работу в тот день дворник не пошел.