Понарошку

Ефим Ильич с усилием открыл глаза. Он не успел ни  рассмотреть, ни понять происходящее; тяжелые веки смежились вновь.
Шевельнулась и тут же скользнула в глубины затуманенного сознания мысль:
-Где я?
    Сквозь давящую тишину доносились восклицания, обрывки фраз. Одна буравчиком впилась в мозг, пробуждая его:               
- Что с ним, доктор?
И трансформировалась в собственный вопрос:
-Что со мной?
Не осознавая сути происходящего, он чувствовал, как кто–то многорукий одновременно лез в рот, хлопал по плечу, больно колол шприцем, щупал ноги, тяжело наваливался на грудь …
Внезапно молния прочертила темноту, и его глаза легко распахнулись… И ими, неподвижными, он разом увидел все: и себя, жалкого и беспомощного, на больничной кровати, и жену, и детей, и суетящихся людей в белых халатах, но почему – то откуда–то сверху.
Вот Оно! То, чего он так боялся всю жизнь. Это Ничто, подхватившее и поднявшее его над всеми, оказалось не таким уж страшным. Оно вырвало его из болевых тисков и по–матерински ласково качало…
Ефим Ильич за всю не такую уж и долгую жизнь не ощущал такого блаженства. И потому, когда этот безмятежный покой был нарушен грохотом спешно вкатываемой в палату каталки, сначала испытал досаду, а затем леденящий ужас: сейчас его расползшееся в омерзительной  полноте тело втащат на этот лафет и сбросят …
-Господи, - взмолился он, все еще блуждающий на пути к Богу, - помилуй …
И тут же ощутил полёт по какой–то  черной трубе навстречу  Свету. Он все падал и падал,  вглядываясь, в знакомые, прожитые некогда сцены, словно кто–то услужливо «крутил» ему кино.  Это была картина о нем самом, картина  его жизни…

                1
Вот он, пятилетний мальчик, - у гроба бабушки,  его подвели проститься с ней. Страх сковал тело, и он неотрывно смотрит на ее руки, сложенные на груди.
Еще вчера они ласкали его непокорные вихры, и Фима улавливал идущий от них  теплый кухонный дух. Еще вчера она ворковала над ним, выговаривая и поучая:
-Фимочка, не хватай Ваську за хвост, ему больно. Не срывай зря цветочек. У всего, милок, душа есть, и она страдает.
-И у дерева? – пытает Фима
-И у дерева, - улыбается бабушка
-И у муравья? – не унимается он.
-И у муравья…
Мать настойчиво тянет его ручонку к рукам умершей, холодным и жестким, как камень. Фима взглядывает на бабушкино лицо. Оно неузнаваемо: спокойно и торжественно. У него что–то болит в груди.
-Наверно, душа, - решает он и прижимает руки к этому месту, словно желая пощупать ее.
-А бабушка встанет завтра? – шепчет он матери.
-Нет, - так же тихо отвечает ему она.
-А когда? – Голос его дрожит.
-Никогда, - всхлипывает мать.
Фима бежит во двор и там, забившись за дрова,  плачет, впервые  постигнув жестокую несправедливость: нет его любимой бабушки и не будет никогда…
Раньше он хотел стать моряком, капитаном, теперь – врачом.
-Чтоб никто не умирал, - серьезно объясняет он.

                2
А вот он, возвращаясь из школы, застыл у края братской могилы, в оцепенении разглядывая кости погибших в минувшей войне солдат. Бойцы полегли над  обрывом у моря, защищая его город. И теперь их, безымянных героев, решили захоронить здесь.
Суть смерти раскрылась перед Фимой со всей безысходностью: из  глубины на него смотрели пустые глазницы черепа – бывшей чьей–то головы; рядом лежали кости – бывшие  чьи-то руки и ноги… У Фимы закружилась голова, и он чуть ни упал на все Это, что осталось от Них.
-Это что ж, - размышлял он, - с бабушкой тоже так?
Дома он спросил у матери:
-А умирают все?
-Да, сынок, - удивилась она неожиданному вопросу.
-И я умру?
Мать увидела страх в его расширенных глазах и не смогла  ответить прямо.
-Все, - повторила она, - только каждый в свой час. Кто до старости доживает и молит Бога, чтоб за ним смерть пришла, а кто и пожить не успеет, как Господь приберет.
-А ты когда умрешь? - озабоченный своими проблемами, он не осознает жестокости вопроса.
-Не знаю, - вздыхает мать.
-А кто знает? – допытывается Фима
-Этого не дано знать никому.
Материнские слова звучат важно, веско, западают в душу.

                3
Вот он бежит в ватаге голоногих пацанов к морю, сжимая в руках завернутую в тряпицу краюху горячего, только испеченного матерью, хлеба.
Сбоку в траве лежит взбухшая от жары забитая кем–то собака. Все дружно кричат:
-Тьфу, тьфу, тьфу три раза! Это не моя зараза, – и усердно водружают средние пальцы обеих рук на указательные – защита от всяких напастей.
Ефимка позже всех замечает то, что было когда–то собакой. Машинально  повторяет заговор, крутит пальцы, в нерешительности топчется на месте и, едва дыша, замирает от страха.
-Ефимка – а-а, - слышится Славкин оклик, - догоняй!
-Щ-щас-с, - отзывается он, не спуская  завороженных глаз с трупа, облепленного огромными зелеными зудящими мухами. Присмотревшись, замечает копошащихся белых червей. Заходит со стороны головы и, столкнувшись со стылым взглядом и мертвым оскалом, с криком срывается с места и бежит так, что сразу догоняет ребят.
На берегу он долго лежит под палящими лучами солнца и представляет, как по нем будут ползать такие же мерзкие черви, питаясь им.
-Ефимка, - слышит он голос друга, - айда купаться.
Он нехотя поднимается, встает, медленно входит в теплую, как парное молоко у бабушки, воду. Вообще-то пловец он не очень, а вот на спине держится хорошо. Он укладывается на воде, как на кровати, широко растопырив руки и ноги, слегка двигая кистями, отдается во власть колеблющейся воде…
Очнулся он на берегу оттого, что его тормошили ребята. Сначала из него фонтаном била вода, потом его мучительно рвало. Как тонул, и как его вытаскивали мальчишки, не помнил.
-Значит, я умирал, мог умереть, - вдруг подумал он. – В общем, это не очень и страшно… И съели бы меня рыбы и раки… Внезапно ему открылась простая  истина: человек ест животных, животные  - человека…
-А зачем  тогда рождаются и живут люди? Чтобы есть и их ели?- Огорошив вопросами и старших ребят, Фима не проронил больше ни слова.
Дома он ничего не сказал о проишествии. Отказался от обеда и ужина, лишь часто пил колодезную воду. С отвращением поглядывал   на вареную свинину, выставленную к обеду, и на красных, обильно посыпанных укропом, раков – к ужину.

                4
А вот родители подняли его до света, чтобы ехать в деревню к деду.
-Прадед, тезка твой, «отходит». Просил приехать повидаться, - пояснил отец.
Они сели в новенький «Иж» с коляской, и мотоцикл, фыркая и тарарахая, разбудил предрассветную тишину пустынной улицы.
А для Фимы главным было то, что он вместе с родителями засветло мчит, обдуваемый утренним прохладным ветерком. И от этого захватывает дух и хочется кричать, и он кричит:
-Хорошо – о-о-о!
Ветер отрывает одно «о» и катит его по степи, и оно, словно от щекотки, дрожит.
От шума из придорожных трав испуганно порхают птицы … Фима  старается увидеть все. Он тянет руки к выплывающему огромному малиновому шару солнца и, обнимая сидящую рядом в коляске мать, заглядывает в ласковые, добрые глаза…
Прадеда Фима помнит плохо. Он приезжал на похороны бабушки, седобородый, сухощокий старичок. Сейчас дед Фимка полулежит в исподнем белье на топчане в тени раскидистой шелковицы и встречает их   подобием улыбки беззубого рта.
-Ты что удумал дед? – отец гладит костлявые руки старика и говорит нарочито громко, склоняясь над ним, - может, поживешь еще?
-Не – е-е, - дед трясет головой, - пожил свое, помирать буду.
Семья садится завтракать за большой стол, на почетном месте – дед Ефим. Фима сидит рядом. Дед не ест и не пьет, лишь внимательно вглядывается выцветшими серыми глазами в лица близких. Он сидит на специально срубленном для него стуле, как на троне. Через некоторое время просит перенести его на свое место.
Фима задерживается у дедова топчана:
-Дедушка, а откуда ты знаешь, что умрешь? Кто тебе  сказал  об этом?
-Сам  чую, внучек, сам. Кожный чоловик чуе. Слухай сэбе, прыслухайся, богато почуешь. Душа твоя тоби усэ пидскажэ.
Дед  кряхтит, укладывается на спину,  закрывает глаза, складывает руки на груди.
-А ты ступай, тоби цего бачить нэ нада. Им нэ кажи ничего. Чую, вжэ - рядом …
Фима озирается вокруг, - ему страшно. Он бежит к столу, где по–воскресному  празднично, ведется степенный разговор об уборке урожая, семейных делах.
-Ну, что там тезка твой? – повернулся к нему отец.
-Заснул, - неожиданно легко соврал Фима.
-Ну, пусть поспит, он четвертый день в рот ничего не берет, - отозвалась отцова тетка, баба Дуня.
-Хитрый дедушка, - смекнул Фима, - червякам мало чего достанется.

                5
А вот он застал мать, читающую его дневник. Начал вести его после смерти деда Ефима. Прислушивался к себе и писал.
Правда, сейчас особенно и слушать не надо – все на виду: он влюбился. Она – учительница географии. Ее любили все, но Фима – смертельно. Это стало ясно, когда в школе заговорили, что Нина Ивановна выходит замуж. Он окончательно решил - умрет. И впервые не боялся смерти, а желал ее. Воображал себя в гробу, таким  торжественным и недоступным, как  бабушка, и представлял плачущую над ним  Нину Ивановну …
Вопрос был в одном, каким способом принять смерть? Чего он только не придумывал: и утопиться, и отравиться, и даже броситься под поезд, - все не годилось. Получалось отвратительно и не торжественно.
А вообще-то, ему хотелось умереть понарошку, а потом вдруг ожить. Обо всем этом и писал в дневнике. И когда увидел его у матери, то бросился вырывать из рук:
-Как ты могла? – кричал он. – Ты, ты … - и не находя  слов,  упал на диван и уткнулся  в подушку.
Мать от страха возможной потери единственного сына не воспринимала упреков и, как над покойником, причитала:
- Фимочка, голубчик, что же ты такое удумал? Да на что же я тебя рожала и растила, Господи? Чтоб ты руки на себя наложил?..
Поплакав вместе, они   примирились. Мать, пытаясь успокоить сына, прижала его к себе и качала, как маленького, объясняя, что любовь у человека бывает не раз, что встретит он еще свою любимую  и что замужество женщины в два раза  старше  его – это не конец света.
Фима и раньше слышал разговоры о конце света, но недосуг ему было разбираться. Теперь, прильнув к матери, он попросил  рассказать об этом. Она рада была перевести разговор  на другую тему и  пустилась в подробное описание Армагеддона…
Фима занялся подсчетами. Выходило, что ко времени всеобщего конца ему будет 47 лет. Это обстоятельство многое ставило на свои места в его  размышлениях о собственной смерти. Во–первых, получалось, что  он доживет почти до старости, а во-вторых, с ним умрут все. Умирать со всеми было совсем не страшно.  Он понял, что  не только смерть сама по себе пугала его.  Трудно было смириться с тем, что умрешь, а мир будет существовать, как и прежде; как  остался он после смерти бабушки и деда.
-Конец света? Ну, это ж замечательно! – обрадовался Фима.

                6
А вот он, практикант медицинского училища, - в больнице. У  однокурсниц халаты завязываются сзади, - у него впереди  пуговицы. Он важничает. Первое задание - отнести в морг умершую старушку.
Вдвоем с санитаром они тащат носилки с трупом.  В морге он впервые, и старается не смотреть по сторонам. Вот  они подходят к  пустому кафельному столу. Фима намерился опустить на пол носилки, чтоб потом поднять тело и переложить. Напарник, заметив это его движение, остановил:
-Ты чего? Поднимай выше … Да - вровень со столом. Вот так. А теперь переворачивай, - скомандовал он, и первым резко  наклонил носилки к столу.
Фима автоматически сделал то же и услышал глухой удар тела…Внутри у него что–то содрогнулось и замерло, словно не старушку сбросили, а его самого…
Он уронил носилки,  заплетающиеся ноги понесли его куда–то к едва различаемому свету. Слева  и справа на столах лежали  трупы. Специфический запах стал насыщеннее …
Остановился он на пороге прозекторской, где врач проводил вскрытие.
-Что, студент? На практику? – весело подмигнул ему хирург, - заходи.
-Выход … Я ищу выход, - выдавил Фима и вцепился в руку догнавшего  напарника.
-Ты чего чудак? Куда побежал?
И сообразив, что происходит с парнем, поддерживая, потащил его к выходу.
-Ну, ты даешь, мужик! Ты че, - первый раз?
Фима молча стащил новенький халат…
Он забрал документы из медучилища и отнес их в соседний техникум. Продлить жизнь человечеству  ему не удалось.
                7
А этого ему бы не хотелось видеть вообще. Лучше в прозекторскую, пусть его зарежут живьем …
Он  ласкает желанную женщину. Первый раз за два года ухаживаний, казавшихся ему уже безнадежными.
Нет, она и раньше позволяла ему целовать себя. Но это были  мгновения, которые Ефим Ильич вырывал ценою огромных ухищрений.
Теперь он привез свое сокровище домой: жена была в больнице.
Едва закрыв дверь, бесконечно благодарный, привлек к её себе, целуя шею, грудь, опустился на колени.
Его лицо оказалось как раз против упругого, едва выступающего живота, и он уткнулся в него, жадно вдыхая тонкий, но уже различимый сквозь парфюм, запах плоти. Часто и гулко билось его сердце.
Он опускался все ниже и ниже, проторяя страстными губами дорожку по обнаженным загорелым ногам, шепча слова  восторга и благодарности. Освободив стопы любимой от босоножек, поднял ее и понес в спальню. Опуская у постели, нежно прижимал, и она скользила по его телу. Теперь его сердце  громыхало так, что казалось, и она  слышит этот стук.
В долгих фантазиях о близости  он медленно и сладострастно раздевал ее, наслаждаясь чистотой линий  совершенного тела. Но сейчас, движимый собственными ощущениями, вдруг повалил поперек кровати и торопливо, неуклюже овладел ею.
Теперь ему казалось, что весь он - огромное сердце, сотрясающееся на последних пределах… Рев, вырвавшийся из него, был не только победным криком самца, но и боли: что-то  билось прямо в темени, стремясь  выломиться наружу. Он успел заметить, как брезгливо морщась, его пассия  пыталась укрыться от капающего  на лицо  и грудь пота. Ему удалось  приподняться. Обхватив голову обеими руками  и давя  макушку, словно удерживая  там  бьющую наружу неведомую силу, со стоном рухнул на кровать, теряя сознание …
Он понял – это был звонок, возвестивший  о Пределе…Теперь он смотрел на мир как бы со стороны,  удивляясь ничтожности вещей,  дорогих  когда - то  …
                8
          А вот они - за столом. Мать  сильно изменилась и эта перемена беспокоит Ефима Ильича. Он бодрится, старается отвлечь и её от мрачных мыслей, но она,
преодолевая одышку,  уже в который раз твердит:
-Ты ж запоминай, Фимочка, как умру …
-Что ты выдумываешь, мама? - Прерывает он её, а сам  пристально вглядывается в   исказившиеся черты. - Сама говорила: не дано этого знать человеку  …
Он идет к плите, наливает чай.  Непонятный звук заставляет его оглянуться. Это ударила о стену,  вмиг покрывшаяся испариной, седая голова матери. Как в замедленной съёмке бессильно падают вдоль тела  руки, она кренится на бок и вот–вот упадет.
Едва успевая подхватить, Ефим Ильич окликает её, пытается усадить, с отчаянием сознаёт  тщетность  своих попыток, оглядываясь, подбегает к двери и тут же возвращается.  Сам не в состоянии ничего предпринять, не может  позвать  кого-нибудь на помощь. Наконец, взяв на руки, выносит из дома.  Истошный крик пронизывает вечернюю тишину:
-Помогите же! Ну,  кто–нибудь!…
Он стоит на холодном ветру, прижимает еще тёплое материнское тело и трется  щетиной о родное  соленое лицо …
                9
А вот и похороны… Нет, не матери. Те прошли для него кошмарным сном.
Тогда, впервые столкнувшись со смертью так близко и неожиданно, он плакал, не стыдясь, открыто. В глубине души он сознавал, что плачет не только по матери,
а – по себе, по нескладно протекшей жизни, по неосуществлённым замыслам, по
собственному телу, обременённому тяготами жизни и бесшабашным отношением к нему…
-Ах, если бы… Если бы нынешний ум, да – молодому,- говорил он на поминках матери, пережёвывая всё, что полагалось съесть каждому, отмечая при этом приятность вкуса каждого блюда.
Теперь Ефим Ильич как на службу ходит по похоронам, куда только  можно пойти. Пристально всматривается в искажённые смертью лица знакомых. Он знает  все тонкости ритуала, берется за любую работу, словно зарабатывает отступную у смерти. Вот только обмывать и обряжать не брался…
Ему удалось, наконец–то, преодолеть некоторые страхи. Раньше он панически шарахался похоронных процессий. Заслышав траурные звуки, десятой дорогой обходил дом покойника и, как в детстве, скручивал пальцы от напасти. Теперь он принимает смерть как неизбежное зло. Но примириться с мыслью о собственной кончине не получается.
-Не может быть, - рассуждает он на поминальных трапезах, - что предназначение человека на земле - червей  кормить. Иначе, зачем тогда ему разум и душа даны? Нет, должна быть у человека особая миссия.
Выпив «поминальные», он говорит громко, пытаясь привлечь внимание. Но его размышления заставляют спешно креститься верующих, а атеисты, после  лёгкого замешательства, предлагают сто грамм за упокой души и выбросить  из головы вон всякую ерунду.
-  Да, должна быть… - Говорит он, обычно, уже сам себе,- только вот какая?..
-Ну, шо, Ефимка? – слышит он голос прадеда и тут же видит его, вдруг возникшего рядом. – Ось и зустрилыся …Тилькэ щось ты до сроку явывся. Вэртайся, понорошку цэ тоби. Наукою хай будэ. Гарный ты хлопчик був, а людына с тэбэ – нэ яка.
Он  потянулся к деду, хотел выспросить  всё: какова она жизнь после смерти, о чем мучительно размышлял всю жизнь… Но прадед, строго взглянув, отвернулся и, словно, растворился.
    Ефим Ильич заметил, что перестал проваливаться по черному тоннелю; движущийся навстречу ему свет стал ослепительно ярким.
-Ну что? – слышит он чей–то голос.
-Да оклемался,- отвечает кто-то неведомый.
-Ты смотри, повезло мужику, а считай «там» уже был …
Щелкает выключатель, гаснет  бестеневая лампа.
Тарахтит подкатываемая каталка.
-Опять – на лафет, – соображает Ефим Ильич. И прежде, чем снова забыться, в который раз обещает себе не переедать, чтоб похудеть и встретить смерть, как дед Ефим, и хоть немножко позаботиться о душе …
Только вот как?..