No Name. Эскиз 13

Я подношу руку к лицу – почти забытая мной таинственная история пробудилась в мозгу миллионом утробных, мрачных шепотков – рубиновый глаз смотрит внимательно на меня, крохотное белое отражение моего лица тает в завихрениях алых и пурпурных потоков в сердце камня. Сон медленно скатывается с меня – я кусаю губы от нудной ленивой боли, плывущей по моему измученному телу – ноет каждая жилка, каждый сустав. Вокруг – тьма, разбавленная лишь золотистым мазком свечи – подкрашенные бледным сиянием камни вокруг меня, запах сырости, из-за рези в глазах не разобрать – есть ли кто рядом и что это за место…
Моргаю – с ресниц на руку капает теплая слеза. Я неожиданно отчетливо вижу ее – рубиновый сгусток, упавший на тыльную сторону кисти, медленно стекает, оставляя алую стежку – маленький стигмат, исчезнувший во мгле, окружающей меня. Я успеваю подхватить ее языком – непроизвольно, бездумно – сахаристый вкус леденца почти мгновенно уступает жаркой солоноватой горечи.
Мои слезы. Моя кровь.
Я не помнил ничего – сон отхлынул, но его место не заняли воспоминания – смахнули пуховкой нечеткие угольные линии, не оставив даже призрачного следа… Я – наедине с бесстыдной пустотой, вывернувшей нутро, дразнящей меня подсыхающими подтеками семени, выкрашенного в царский пурпур, на истекающих соком каменных стенах – я в чреве гигантской девы, плод, свернувшийся в кольцо словно гуттаперчевый гимнаст на ярмарке моего ломкого, как битый сахар, детства. Мной беременна ночь – женщина с ненасытным лоном, усыпанным поцелуями демонов, ее мысли не спеша втекают в меня, наполняют сознание, рисуют поверх уничтоженного свои безумные письмена-картины.
Арнольдини, предатель мой, жизнь моя, моя нескромная пьянящая смерть. Да, я умер – умер, мой падкий на извращенные удовольствия любовник, - я, должно быть, живу только на твоем безупречном холсте, где выверена каждая линия моего тела, где длинные печальные мазки отмечают предсмертную дрожь, застывшую в густых белилах. Ты счастлив, ты омываешь кисти свои слезами – чистыми как родниковая вода, ты похоронил мальчика в зарослях тростника у безымянной реки – ты плакал над ним и целовал напоследок лоб, щеки и губы, с которых стер заботливо что-то, похожее на кровь.
Я мертв.
Странное тихое успокоение было в этой мысли – я смотрел на огонь свечи, завороженный, вверху гулко хохотала ночь, окруженная сластолюбивыми клевретами своими, с влажных камней звонко капала вода. Я облизнул губы – слюна вязка и тягуча, словно сок томящейся от страсти женщины, медный привкус отдает истинным запахом разгоряченной самки. Что-то не то со всем телом моим – боль хоть и есть, но не тревожит, кожа стала чувствительной до предела – казалось, даже воздух соткан из многотысячного воинства крохотных стальных булавочек. Слух, зрение – обострены до невозможного – так вот, значит, каково быть мертвым… Ничего страшного, просто становишься обнаженным нервом.
Сколько я так полулежал, привалившись спиной к стене, я не помню. Горячий сгусток света на кончике свечи заворожил меня как бестолкового мотылька, пару раз меня вырвало чем-то черным и горьким – я лениво подумал, что так брезгливо освобождается от лохмотьев жизни поселившаяся во мне смерть. Минуты текли по осклизлым стенам – я отчего-то твердо знал, что за пределами этого утробного колодца звенит миллионами сверчков тихая летняя ночь. Арнольдини, верно, нынче лежит без сна – и кровать сразу слишком пуста, и некого приласкать до сводящих скулы боли и отчаяния…
Он живой, подумалось мне внезапно, живой.
Упругая смуглая плоть облегала стройный остов, в глазницах черепа безупречной формы сияли звездчатые опаловые глаза, тело пронизывала изящная паутинная сеточка жил, несущих чистую сладкую кровь от сердца к сердцу… Я будто бы врос в него, наслаждаясь теплом мерно дышащих легких, ласкающим бархатом печени, игривой округлостью сердца. Эхом отозвался в ушах моих болезненный стон – я забылся, захлебнулся в ощущениях, запрокинул голову, закусил губу до крови…
Кровь. С каким наслаждением бы я рассек надвое ладонь моего возлюбленного убийцы и припал бы губами к ране, словно к женскому лону, словно к бокалу с душистым пряным вином, словно к стопам Христа…
Подобные странные мысли не пугали меня – мной овладевала постепенно и решительно какая-то безмерная звериная жажда, рассудок мутился от сочного аромата собственной крови, оросившей подбородок и рот – укус еще сочился алым золотом, я собирал языком драгоценные капли. Не помня себя, пополз к противоположной стене – там угадывались контуры низкой двери – и бессильно скрипнул ногтями по занозистому дереву. Заперто, Лоренс, смирись, это твой гроб. Ты же мертв…
Он принес меня сюда. Не было ни реки, ни тростниковых зарослей, ни слез над трупиком прекрасного миньона – Он, обезумевший черноглазый демон, не пряча таинства смерти от Джованни, подарил мне ее в своей черно-пурпурной крови – наполнившей руки мои, тело мое, иссушенное запредельными жестокими поцелуями влюбленного демона. Я умер – и одновременно обрел тайную темную силу – наподобие той, что роднит всех прекрасных собою людей – небрежная благодарность Богу за то, что создал такими, ничего более. Моя сила была огромной – она разрасталась, я не уставал небрежно благодарить Дьявола за его бесценный дар, толком не зная, что мне делать с ним, плача и рыча от боли и жажды, едва сдерживаясь, чтобы не впиться зубами в собственные запястья…
Он услышал меня.
Любовь – вот лучшая молитва Дьяволу.
Когда отворилась дверь, я лежал, вытянувшись, на полу моей камеры – губы изжеваны до лохмотьев, ногти впились в кожу ладоней, я трясся от холода и тут же задыхался от жара… На тихий скрип я поднял голову – свеча почти догорела, но я видел и в темноте, хоть и не безупречно. Почти тут же дверь захлопнулась, но силуэт на ее фоне – узкий, дрожащий – остался.
На меня пахнуло смесью духов, пота, страха и ненормального возбуждения. Я перевернулся на живот и пополз к этой тени – взблеснуло белое испуганное лицо юного мальчика, я узнал его, я засмеялся, смех перешел в кашель, я увидел, что Домино смотрит на меня, окаменев от ужаса, и улыбнулся ему, желая подбодрить – но кровь окрасила бесстыдным маревом мой искусанный рот, и мальчик отшатнулся.
Я снова был близко – мое обнаженное тело касалось его одежды, мои руки лежали у него на плечах, я шатался от слабости, но стоял перед ним – молча, задыхаясь, ослепнув от чистого золотого света, который источала его кожа – на языке пели созвучия нот его хаотичных мыслей, перед глазами распускались соцветия грандиозных видений – он дрожал, а я спрашивал его, не узнавая свой голос, все ли хорошо, отчего он так боится…. Клянусь, я хотел утешить его.
Но вместо этого – одурманенный, очарованный, склонил голову к его шее.
Растворяться в ином теле, в живых пульсирующих связках клеток, плыть на крошечной ладье по алым волнам – не ждал я такого от единственного глубокого поцелуя – ослепленный, счастливый, безумный, я сжимал в объятиях мальчика, чью постель мы делили на двоих в ту ночь, но такой близости так и не добились, глупцы, глупцы…. Я зарывался ртом в эту мягкую трепещущую плоть, в эту сочную италийскую смуглость, вгрызался зубами, впивался жалом языка – по мне стекали пурпурные струйки, облекая меня в королевские одежды, я был всем для моего Домино в этот миг – одно слово для этого всего – смерть.
И нежность – нежность, когда золотой свет юной жизни уступил место элегантному тихому блеску лунного серебра…
Еще один дар моего создателя – он привел его ко мне.
Мое сердце успокоилось, затихло, боль прошла. Я опустил голову Домино себе на колени – его мягкие волосы рассыпались по моей коже, я гладил его лицо, закрытые глаза, нежные губы, шелковистые щеки. Бесенок, живший в нем, теперь пел и пританцовывал во мне – в моем теле звучала музыка. Смерть может быть живой.
И прекрасной.
Сон теплыми пальцами сомкнул мне веки – я благодарно провел губами по нежным ладоням. Мне грезились родные английские холмы, скучные до оскомины, и вновь солнце клонилось к западу, окрашивая в густо-розовый цвет атласное небо, а я корчился от боли на подстилке августовской травы – кожа чернела, обугливалась, исходили гноем пузыри, красота обращалась в ломкий прах. И едва утонул в синем мраке последний луч – я пробудился.
Никакой боли. Аутодафе кончено – обожженное тело принято в ласковые объятия прохладной сырой земли. Кто прочтет надо мной молитву, кто приляжет на свежий холмик, обхватив гибкими руками надгробие, кто посадит цветы, чьи корни, прорастая сквозь землю, нежно коснутся моих воспаленных щек… Я провел рукой по лицу – чистая гладкая кожа. Отлично вижу во тьме. Изломанное, высушенное тельце Домино лежит рядом – я спал, обняв его, положив голову ему на грудь. Я убил его. Прокляни же меня, Господи. Мне все равно…
Пора было выбираться из этой западни.
Едва я подошел к двери – она бесшумно отворилась. Он стоял на пороге – алая мантия струится до пола мягкими складками, лицо чисто как выбеленный холст, черные глаза с нежностью смотрят на меня – я сглотнул застрявшие в горле слова, а он молча набросил мне на плечи мягкий плащ и увел из этого страшного места. Навсегда.