Полутьма

Магсад НУР

ПОЛУТЬМА

Перевод с азербайджанского Ульвиры Караевой


МЕЧТА ПОЭТА

...Стали расходиться...
Мы вернулись из пивнушки, разлеглись; поэт встал расчесаться и неожиданно стал ругать нас всех:
- Сволочи, мои волосы желтеют, вы сделали из меня алкоголика... не стану я больше ходить в пивнушку, плевал я на вашу жизнь!
Мы попытались объяснить ему, что, когда волосы отрастают, кончики желтеют, спросили, а помнит он, когда в последний раз в парикмахерскую ходил, ответил: нет, не знаю, поостыл и уселся. Мы сказали, как-нибудь урежем с пива, пусть пойдёт подстрижётся или налысо обреется. Сказали, пусть нас больше не ругает. Не обещал, но что-то пробурчал...
Из-за этого в подвале получилась склока. Поэт был забыт, из-за какого-то политического спора Нариман отвесил мне тумаков. Мы разбили друг-другу лица в кровь. Получилось так, что поэт сам стал нас разнимать...
Дня два назад – 19-го числа – когда Нариман возвращался с вечерних занятий, у него в руках взорвалась граната: это он девочек так пугал. Правую руку оторвало. Я из-за этого проклинал поэта; если бы не поссорились, я бы поддержал Наримана - упрямство взяло. Остыл. Сам поэт крутился вокруг Наримана. А я сидел, как оглоблю проглотил.
Поэт тоже не подлизывался. Если уж на то пошло, он даже делал вместо меня то, что должен был делать я: я не мог простить – свару затеял он.
Нариман учёбу бросил... если бы захотел, левой рукой писать научился бы. Как знает. Упрямство...
Мы никогда не слышали, чтобы поэт матерился. Мы матерились, как суки: он лишь смотрел своим осуждающим взглядом, смотрел и мы старались не мутить ему душу. А сколько можно быть культурным? Бывало, Нариман начнёт паясничать, сядет на корточки у входа в подземелье и, раскачивая на большом пальце висящий на браслете маленький человеческий череп, сделанный в тюрьме, с пафосом читает стихи поэта. Если не успокоится, встанет, прохаживается, и под нос сыпет себе грязными ругательствами. Говорил, побольней пиши, поэт, побольней...
Если уж на то пошло, это Нариман вбил мне в голову мысль о том, что поэт из себя что-то представляет. Писать на клеёнке, пить пиво и быть чуть поживей тоже Нариман научил поэта. Говорил, помрёшь с горя, останемся без поэта, пей иногда, чтобы легче стало, матерись, с девочками гуляй. Когда речь заходила о последнем, поэт лишь отмахивался... на первом курсе поэт в свободное от занятий время смотрел в окно, скрестив на груди руки. Никто не мог заговорить с ним: Нариман подговаривал девочек закадрить его, они клеились, но он краснел и ни слова не говорил. Боялся девочек (типа того он не в курсе об этих делах), только с парнями иногда общался. Поэту казалась, что глаза его любимой смотрят на него со стороны. Гм, глаза... В конце-концов, когда шли на бульвар, Нариман пригласил поэта прогуляться, в открытую сказал, что тот вроде хороший парень и он хочет с ним дружить. А я привёл девочку, так он даже не взглянул на неё...
Наконец, поэт тоже написал на Пятнистой Клеёнке. Взялся за ручку, его щёки покраснели... (типа!) смог написать. На «Пятнистой Книге» крупными буквами написал имя своей любимой. А снизу написал ту дату, когда впервые заговорил с ней. Тогда ей было 14 лет...
Два года, как я наблюдал за ним, у бедняги в глазах одно горе. Порой Нариман говорил, что, если поэт ещё так поживёт и будет писать - гением станет, обойдёт и Физули и других. Я говорил, замуж выдадут – из-под палки, или же сама с кем-нибудь сбежит. (Мы же не знали, что за девушка) В глаза её не видели. У деревенских же бывает: поверит чужой брехне, станет этого испытывать, а потом отец отдаст (как будто!) вынудит выйти, да ещё и живот вздуется...
...непременно догонит Физули. Мы так думали.
Когда бедняга улыбался, его глаза улыбались горько. Пил и не пьянел, молчал только. Ровно два года ждал (до этого ещё вон сколько...). Терпел её капризы. По-наримановски выходило, что потому не смог обогнать Физули, что... достиг, чего хотел!
Я ещё так себе обиделся; поэта, бросающего нас из-за своей любимой, смягчившейся спустя годы, Нариман не мог простить, последние дни на каждом шагу задевал его. Что поделаешь, муторный тип. А поэт молчал. Из-за того, что бросал нас и женился, мы жигалили (как-будто на нас жениться должен был!). Все мы знали, что в один прекрасный день каждый из нас выйдет из этого подземелья и женится на ком-то. Что делать поэту, что он всех опередил...
В последний день на «Пятнистой Книге» написал стихотворение:
Справа стена, слева стена,
Спереди стена, сзади стена;
Мучат меня эти стены,
Душат меня эти стены,
Утром, вечером, со всей силы...
Когда переезжал, кепка с пуговкой посередине была на нём. Знал, что Нариман терпеть не может такие кепки. Нариман, взяв пуговку меж пальцев, снял кепку с поэта, поцеловал в лысеющий висок, фамильярно щелкнул в залысину, обнялись и постояли так немного. Поэт снял кепку, надел её на Наримана, потом, внезапно схватив, швырнул в темноту Улицы Ветров...

***

...исчез в переулке. Нариман уже не считал его святым, два дня назад сказал ему это в лицо. А поэт промолчал. Вот так и обнялись, расстались. А мне стало намного легче...







ПИСЬМО НА ОБЛОЖКЕ ДНЕВНИКА С ВОПРОСАМИ

...Пройдут года, дорогой друг, Ты опять перекроешь дорогу отзвукам тех шумных дней к ушам и сердцу своему.
Будешь ли ты стесняться желания сунуться из вечнозелёных окрестностей Дома Правительства в тёплую, светлую, комфортную квартиру, всегда пахнущую французским парфюмом, вблизи бульвара, где ворохом собираются бумажки от пирожков, где ветер смешивается с запахом растительного масла и уносится в город и море? Тебе хотелось запаха французского парфюма... Не получилось. А потом, когда люди хотели совсем другого, тебе захотелось объятий богатой женщины, тёплой постели, и ты бросил меня и ушёл.
...я уверен, что судьбоносные вопросы из моего дневника всегда будут тебя беспокоить. Но не тревожься! Ты никогда ни к кому и ни к чему не присоединишься. Видишь, я наоборот, никому, кроме тебя не доверил дневник, исписанный зелёной ручкой... (я, оказывается, ещё и такой...) Когда я говорил, ты внимательно, как никого другого, выслушивал логический ход моей мысли и философские выводы, к которым я приходил, а потом говорил: ты гений, но такие, как ты, плохо кончают. Ты говорил: такие, как ты, сдвигают людей с насиженного места, нарушая всяческий этикет, выливают холодную воду в тёплую постель, а на стороне мутят воду, хотят направить течение, и, таким образом, когда мир недалёк от осмысления, он мутится, образуются болота. И мир, говорил ты, никак не может осесть...
Тебя больше интересовало число путающихся кругом бездельников («дервишей», как ты сам их называл), очкариков, мужиков в шотландских шарфах и бумажек от пирожков, чем то, чего хотят люди на площади.
Ты говорил, что для того, чтобы построить инкубатор, тебе по-меньшей мере нужна богачка. Потом добавил, что можешь собрать эти бумажки, мусор, выбросы, газетную макуллатуру и открыть какой-нибудь завод, однако и для этого, чтобы набираться сил, тебе нужна богатая женщина и жаркая комната, от самого входа задыхающаяся в запахе французского парфюма...
Найти богачку как раз и было самым большим вопросом. Это было всё равно, что сделать что-то из макуллатуры или открыть инкубатор. Для этого по-меньшей мере нужно было быть умным парнем...

***      

Стать портным хорошая идея, будь им. Если послушаешься моего совета, не проиграешь: портняжье дело таково, что можешь взять иглу и в любое время уйти ото всего и всех... Умоляю, береги мой дневник, когда выйду, он мне понадобится. Спрячь на работе, мастерскую портного проверять не станут. Береги себя, не обращай на меня внимания, делай своё дело, лучше всего ни к кому не присоединяться... будь для нас барометром, хлещи по щекам равнодушием и хладнокровием...



ПЯТНИСТАЯ КНИГА

...Комната была не тесной. Она была душной: в солнечные дни со двора лился свет. Не выходи из подземелья: состояние погоды приносило Солнце со светом, ветер со звуком. Сложней всего было определить погоду средней облачности с мелким дождём...
По обоим углам стояли кровати, стены были цвета весенней зелени, деревянные полы квартиры наверху служили потолком. По топоту на деревянном полу можно было определить настроение детей наверху...
...Пятнистая, в сочетании чёрных и красных кругов на белом фоне скатерть была недавнего производства. Из тех, что вбирают влагу – она впитывала чернила. Если даже захочешь стереть, не получалось, оставался розовый след. Каждый, кто хотел, оставлял на клеёнчатой скатерти свои каракули; там были кривые-косые знаки; не поймёшь, кто и когда всё это написал. Слова расползлись вокруг дат и набросков.
Хозяйка квартиры что-то недовольно бормотала себе под нос, обещалась сменить скатерть; сказала, что если до осени найдёт студентку, меня тоже выселит. Она видеть не могла парней; пока был конец весны, в пору, когда кровь начинала играть, постояльцы покидали Улицу Ветров и уезжали в свои провинции.
А оттуда были слышны отзвуки войны. Где-то пролилась кровь. Были и такие квартиранты, которые возвращались в город, кое-кто из них привозил с собой кого-то. Наша хозяйка не переносила шума. Всех выдворила...
На «Пятнистой Книге» всё перемешалось: даты, сумма каких-то заглавных букв, порой любовь, а иногда интимные ругательства. Было написано множество девичьих имён, непонятные знаки, выделяющие какие-то истории, чьи-то разлуки, или же день, час и минута, когда какую-то девушку впервые целовали, и объяснения ко всему этому в словах.
Справа была начертана надпись, занимающая больше всего места, испытавшая на себе несколько попыток стереть, но от этого всего лишь искромсавшаяся.
Мои дырявые чувства...
Есть такая песня...
...тебе хочется быть чем-то ледяным, безвредным и невинным. Твои чувства дырявые... из этих дырок льётся тепло... сжимается от холода и твои чувства исчезают.
Не расчувствывайся от тепла, если можешь, расчувствуйся от холода...

Подпись:НС
08.08.88

***

Ругая весь род моих предшественников, хозяйка сменила скатерть; на скатерти были зелёные квадраты под цвет стен. Поставила условие: ко мне не должны приезжать с войны. Нет, пусть никто не приезжает. Вернулась с лестницы и сказала это...




ГОРОД У МОРЯ, В КОТОРОМ УМИРАЕТ РЫБА.

«Горе у полумрака велико, несбывшегося много...» Или же вот так говорил: «И стар, и млад, летучие мыши, прячущиеся от Солнца – теперь все проходят через полумрак...»
Так говорил мой вечно задумчивый друг с несбывшимися желаниями, умер. Впервые эти слова сказал вечером, когда спускались от магазина «Перване» вниз, к морю. Сначала как-будто про себя, потом, когда мимо ворот Гоша Гала спускались к морю, повторял почти громко. Вообще-то был молчуном, любил жить бобылём. Он говорил, что весь свет и мрак обязательно проходят через полумрак – тот цвет между белым и чёрным. Вот этот миг и есть цвет духов...
У него в подземелье было сколько душе угодно полумрака. Часами лежал, прижав подушку к голове. Как только заканчивался полумрак, пешком спускался с Ясамала к морю. В салоне автобуса №5, который шёл на бульвар, было написано: «Лучший контролёр – Ваша совесть». Он считал, что ничто не может заменить удовольствие от приближения шаг за шагом к запаху моря. И меня с собой вёл...
Он любил жить по совести и без денег. И умел это. Ему было безразлично, где, каким образом такие друзья, как я, тратят на него деньги; когда надо было было доставать деньги, прикидывался неведающим, но все мы на него тратились, и он даже не был должником. Почему-то получалось так, что быть при нём, вкушать от его покровительственных речей чего хочешь стоило. Сильным был, всё прошёл.
Говорил, что город, где мы живём (это он про Баку!) – это дар Божий, пуп земли... Претендовал на то, что полутёмная полоса проходит через его подвал. Учавствовал только в спорах об этом городе: «Каждый миг, каждую минуту чувствую это в своих венах: я обосновался в самом сердце той прямой полосы, что делит мир на два полюса! Значит, и цвет мой этот – полумрак!»
В автобусах и на метро не ездил, говорил, городские пассажиры так же временны, как полумрак и ветер.      
Ряд сбегающих с задней дверцы автобуса №5 становился всё длинней: и старики были, и сосущие соску... Однажды своими глазами видели - ему было, может, 2-3 года – шустрый малыш с соской во рту как кишку тянул мягкую мочалку из чуть разорванного сиденья автобуса, а мать смотрела в сторону, задумалась. Тогда он смотрел на ребёнка и молчал. Потом совсем не говорил, когда стемнело пешком шагал к морю и повторял: «Город у моря, в котором умирает рыба, Твой цвет – полумрак...»

***

...началась напряжёнка с электричеством и на бульваре весь свет погас, лампочки в лифтах были украдены, городские фонари день ото дня один за другим крошились и сыпались на асфальт. Теперь уже не просили прощения, когда в метро, автобусе, на улице наступали на ноги. Ещё раньше в бухте на поверхности воды вперемежку с нефтью стали появляться трупики рыбы...
А он обиделся на город и ушёл на войну. Я не смог сказать ему не уходи. Не увидел...



АФГАНСКАЯ СКАЗКА

В кинотеатрах шёл «Рембо». Девушка ни с того, ни с сего пошла за интервью к контуженому афганцу. Ей казалось, что он человек, которому есть, что сказать: на Улице Ветров многие квартирантки запали на него. Чем-то смахивал на Рембо, гордый, он носил на шее патрон от Калашникова; левую руку оторвало на мине. Носил чёрное. Контуженому этот цвет был к лицу и, может быть, будь он совсем без ног и без рук, девушки всё равно прислуживали бы ему всю жизнь.
После интервью девушка говорила, что рассказы этого «полоумного» запали ей в душу. Весь день глаза были на мокром месте. Она записала афганскую сказку контуженого на ленту; наутро контуженый позвонил, сказал, что если интервью будет напечатано, он взорвёт редакцию и отказался говорить с самой девушкой, наказал, чтобы зашла к нему.
Хотя он часто видел девушку на углу, когда та шла по Улице Ветров; контуженый хотел, чтобы она сама пришла к нему...
В те дни мы несколько раз собирались послушать голос контуженого, а потом расходились по комнатам.
«-...Если бы этот Рембо напоролся на мой автомат, сейчас даже в кино не показывался бы... нашим девушкам нравятся его мускулы... пришли написать обо мне? Я никакой не герой; вот об Яшаре напишите, он уйму басмачей уничтожил, на том свете успокоился. Его именем даже улица названа...
Эти афганские дела был под стать чести матерей и сестёр... Ты знаешь, что такое «план»? Перед боем и тирьяк курили, и кололись... Да ещё жара: блондины отдавали красным, тёмные становились цвета мазута... Ты думаешь, во всех гробах были трупы? Бывало, камни набирали! Генеральский тирьяк тоже провозили...
Мы заняли деревню примерно с наш Хан Гервенд. Видяшники тогда только появились; офицеры брали «трофеи»... а деревенские от мала до велика ждали; а мы окружиди жителей прямо как «На дальних берегах»...
...Нас подготовили; нужно уничтожить! Один из группы что-то почувствовал – парень... с красивой девушкой... Парень взял её за руку и потянул ко мне. А она была такая упрямая... Себе под нос ругала меня, а я ведь понимал, не смотри, всё же мусульманский язык, разумел. А парень рухнул на колени, стал умолять – жестами объяснил мне, что недавно обручены, или, может, поженились. По тому, как соединял указательные пальцы, я понял, что как-то соединились... А девушка всё вырывалась, дёргалась, чтобы не умолял меня...
Крикнули:
- Стрелять!
...парень хотел ускользнуть, на этот раз девушка пригвоздила его к земле. Я не смог вздёрнуть курок. Лейтенант... он сильно обкурился. Вынул пистолет, приставил к моему виску, я тогда был салагой. По уставу он мог пристрелить меня! Не выстрелил... я выстрелил... Если б не заносчивость той девушки.
Откуда у наших девушек эта плаксивость... не успеешь вам что-нибудь сказать, тут же в слёзы...»
Контуженый несколько раз приходил за ней. Кажется, она тоже потом к нему ходила, всё говорила об его одиночестве и порядке в комнате, а контуженый вёл себя, как очень близкий знакомый. Девушка избегала его, а контуженый не уставал приходить и в конце-концов надавал оплеух одному из наших ребят, сказал, что специально скрываем девушку...
.... и больше не пришёл...




HOLSTEN BEER   

Как будто, чтобы жить здесь, у каждого человека обязательно должен быть знакомый.
Сена Доган

Мой друг, любитель подвыпить, после длинных дифирамб в адрес пива закончил свою мысль так:
-...Короче, пиво может оценить свободолюбивый...
Я понял, что последнее предложение есть камешек именно в мой огород и почему-то промолчал; в другое время не простил бы Шарлю (кликуха моего друга) паясничанье. Может, он купил бы мне пива, я стал рабом своего желания. В тот день ожидался дождь, по небу прогуливались тучи и ветер всё старался закрутить их и закинуть куда-то. В такую погоду я становлюсь вконец романтичным: когда Шарль болтал о свободолюбии, в моих вялых воспоминаниях я видел миллионную колышушуюся площадь и по литровому бокалу пива в руке у каждого!
Мы потому были вынуждены остановиться напротив новенького кафе с зелёными полосками по белому фону на Завокзальной и положить конец выступлению Шарля на тему пива, что не могли вот так вот, болтая, пройти мимо разукрашенной двери «Holsten beer» и турецкой шаурмы...
По-моему, жаряший шаурму был турок из Турции, контролёр - горский еврей, кассирша - русская, официант - молчаливый чёрный индус, или какой-то араб... 

***

Шарль на турецком спросил у этого индуса (или араба):
- Ефендим, саат кач?
- Что?
- Говорю, сколько времени, братишка?
- Эй, Джаббар, сколько времени?
Джаббар (о котором я думал, что он турок из Турции), шутя:
- Время одно!
- Да бог с тобой, не шучу я, сколько?
Услышав родной диалект в вопросе похожего на араба, Шарль подавился очередным глотком.
Этот голос напомнил бедняге об одном из горьких дней, проведённых в Польше; когда был челноком в Кракове, в одном из кафе чуть не плакал, как ребёнок, от одиночества и голода... Русскую водку, что увёз отсюда, продал на Краковском рынке, деньги проиграл в казино, под конец выпрашивал кусок хлеба в кафе у жарящего шаурму, который показался ему арабом – мусульманин всё же.
А он, оказывается, племянник сестриного мужа...
Я слегка опьянел от Holsten beer. Шарль это дело разбавил ещё и водкой и наплакался в тот день; когда пришёл домой, бросился к детям и жене, сжал свою семью в объятиях и лизал их, как ягнёнок. Прямо-таки лизал...

1988-1993гг.