Материнская плата

Thinking of you too much.

Кругами бродит зима.  Как будто украденные с лотка поддельные командирские часы соскользнули с её запястья и утонули в самом глубоком из сугробов, опоясавших календарь. Сугробов, взявших в плен мою память. В мутных лужах  раз и навсегда застыли несделанные шаги. Выбившаяся из под сенькиной шапки на волю прядь волос мечется флюгером по ветру и бессильно застывает, указывая на никуда…

Крутятся, крутятся вечерние мысли о том, что где-то далеко в омытом грозой городе живут мысли обо мне и о том, что когда-либо сбудется. Окрашенной в зелёное надеждой выплескивается одинокая забытая кем-то слеза, выплескивается из-под колеса автобуса, раздавившего хрупкую корочку льда. Льда, покрывшего за ночь весь этот засахаренный мир, плоский как грибная шляпка, плоский как талончик в метро, плоский как мелодия, сыгранная на струнах разрезанных расставанием вен.

На эскалаторе.

На эскалаторе вдвоем.

На эскалаторе, убежав ото всех.

Nice talking to you sometimes sounds almost like nice making love with you.

I would not go that far… But I know what you mean.

Мы занимались любовью в неоновом свете омерзительного в своей нелепости кафе. Мы впивались зубами в гамбургеры и пересушенную картошку и впивались глазами в потаённые места наших воспоминаний. Наши пальцы подрагивали, сжимая салфетки. И прикосновения губ к трубочке, воткнутой в фирменный картонный цилиндр, выдавали нас с головой.

На эскалаторе ты обнимал меня нежно, сзади, как будто случайно. Я соскальзывала в пропасть невозможности оглянуться, и языки голодных злых собак разлуки шершавыми языками вылизывали мои враз похолодевшие ладони.

А затем было лето. И была осень. И зима тоже приходила к нам в гости. Пила чай, рассказывала о видах на урожай и предлагала выпить за здоровье молодых, пожилых и тех, кто уже вряд ли удивится.

Скоротечность встречи.

Безликость разлуки.

Обретение себя в том, где я вижу всё снаружи, но не со стороны.

Ощущение тебя во мне, когда пульс застывает закладкой на страничке с кроссвордом. Я – по горизонтали, а ты – из всех букв, которые я забыла. Я не умею правильно сказать то, что не поддается летоисчислению.

И твоя музыка.

Муза машет веером, отгоняя случайные запахи, стремящиеся сбить тебя с толку. Твой якорь дал течь, и остров надежды лег на борт, приготовился к дрейфу. Ты только не бойся. By nо any mean I will be able to hurt you ever. Навсегда пришпиленная к обоям бабочка осыпает тебя пыльцой моих заговоров, и твоя кожа серебрится в лунном свете, окрашенном чуть розоватой догадкой о скором африканском рассвете. Там бьют барабаны и гремят тамбурины. И тонкий голосок дудочки, потерянной босоногим мальчишкой, тревожит сон соседей, закончивших, наконец, ремонт и счастливо сопящих под рокот прибоя.

I am afraid this is not kind of love that goes away…

Четрые времени любви.

Четыре времени тебя.

Я не плачу, потому что мне это не идёт. Убегает в даль дорожка логических связей. Неувязок в обеспечении меня тобой. Соединение падает, устарела конфигурация моих исходных данных: клоун в охровых тонах - осень, прикосновение тыльной стороной ладони – зима, тролль колдующий – весна, тролль и лютня – снова весна… А лето отменили – контакты перегорели, контpакты утеряны, коннекта нет.

Я отключаюсь и отключаю их один за другим. Каналы бесконечных привязанностей к ареалам обитания. Отпочковываю слухи. Забычковываю привычки. Заглатываю наживку ожидания. Глупости, гибкости, горести. Наслаиваются на запылившееся плато и проминают его под себя. Форма заливается гипсом и лейкоцитами, и хохотом безликого облака меня накрывает фантом придуманного предназначения.

Обними меня. Прими меня. Устаревшую модель. Невозможную до икоты и судорог. Сладких судорог обретения покоя.

Ты угадываешь мой код.

Ввод.

Точка.

You are simply a person I will never be able to not love.

Not to love.

Дилемма вывернутых наизнанку силлогизмов. Глобализация как способ переработки отходов чувств вымерших моделей. Из них мы сплетем гамак. Из тонкого пластика памяти мы сплетем гамак. Из прозрачной длинной кишки беспамятства мы сплетем гамак. И вздернем его на крюках неуклюжих фраз о том, что мы давно перестали считать за догму. Ростбиф с кровью. Кровь с меренгами. Меренги и цикады. Солнечные зайчики в собственном соку. Завтрак туриста по жизни. По жизни, где алюминиевый опыт браслетами звенит на тонких щиколотках костлявой танцовщицы. Переплавь меня на монисты.

Я раскидываю для тебя карты. Я собираю средства на гарантию твоей свободы. Я освобождаю порт для безлимитной швартовки. Штопки дыр на лакмусовой бумаге недосмотренных снов, недосказанных банальностей, недостроенных заброшенных башен. Развалин. In. Инь. Без Янь.

Like may be a weak word.

Слабость. Нежность. Не моя игра.

За тем самым забором я не нашла тебя. Я потеряла тебя в тонкой сетке координат, оплетенных иссохшими побегами несостоявшегося вчера. Как же больно сжимать в руке камушек неровной формы, который ты бросил на дно моей надежды. Заставил меня нырнуть за ним и прикрыл кленовым листочком горлышко бутылки, чтобы я стала джином одного желания.

Желания тебя.

Рядом нет даже спички, чтобы запалить пожар, ах, как жаль, что всё это придумано. Что это невзаправду, а так, просто, не верится. Но думаю. Думаю короткими мыслями, похожими на пробелы разделительной полосы. Она не сплошная, она – рваная. Зубами моими разорванная на кусочки, смоченная моими влажными пальцами в сладком соке вожделения и расклеенная пунктиром по периметру аквариума, в котором зеленая каменная черепашка смотрит свои среднеазиатские сухопутные сны.

Я пишу тебе письмо.

Ты не поймёшь ни одного моего слова, потому что я перепутаю буквы так, чтобы ты не заподозрил меня в том, что я не сильная, не высокая, не уверенная в себе, не иронично прищурившая глаз назло всем ветрам, дующим во всю дуду про то, что шапка не по сеньке. Что ж мне делать, милый, если я свернулась клубочком на коврике у двери, которую ты плотно прикрыл за собой, уходя лишь на мгновение, но оставив меня на столько оборотов стрелки, что все лампочки полопались от напряжения, стараясь передать мне то, о чём я должна была догадаться.

Я могла бы стать собой, но мне нравится быть тем, что ты привычно добавляешь в свой утренний чай. Последней каплей удовольствия. Случайной, нелогичной, абсолютно ненужной в обстоятельствах, где любая может быть мной. Где любая может нанизаться на твои пальцы и оплести, и связать, и захохотать, запрокинув голову, царапая твою кожу острыми алыми ноготками… Лютиками… Дурман-травой жизни без тебя. До тебя. Дрёмой. Сном. Таким долгим и тягучим, что песня о нём становится лентой Мёбиуса и крутится, крутится в такт прохладным вечерним мыслям о том, что воздух расстояния между нами наполнен невыносимым количеством молекул, обтянутых тугой кожей без морщин.

А я хочу танцевать с тобой. Хочу, чтобы ты закружил, закружил меня и прижал к перилам балкона и еще раз заглянул мне в глаза, и чтобы эти чертовы перила прогнулись, обломились, наконец уже, и чтобы мы всё же рухнули туда, где ты бы принадлежал мне полностью и без этого постоянно выпадающего на дно моего бокала сухого остатка. Сухого, как порох, которым я начиню бомбу. Бомбу-малютку, в которую я вставлю пусковой механизм. Тот самый, что я смастерила из украденных у зимы командирских часов. Бомбу-спасение, которую я взорву на глазах у изумленной весны.

Когда она наступит. Когда я проснусь. Когда я закончу то, что привыкла от и до. То,  что я начала до того, как поняла, куда дует ветер, куда стремятся минуты, от чего частит пульс. Когда я уравновешу две чаши, наполненных до краев, и отхлебну из каждой и каждой дам имя и цель. Когда я пойму, как разделить свой ритм на равные части. Отчаянный выбор.

Я взорву её и рассыплюсь на столько, сколько, сколько…

Скользко.

Где ты…

Где же ты, чёрт тебя подери…

Я не могу удержать этот темп…

Я не могу поднять этот груз…

Я не могу загрузить этот мир.

И он ускользает сквозь мои ослабевшие пальцы, потому что ты…

Потому что я…

Расклепаю себя на столько кусочков, чтобы хватило всем. До. Сейчас. После…

И это моя плата за счастье.