*** - имя существительное

— Можно? — Маленькая голова учительницы начальных классов Быстровой Людмилы Прокофьевны просунулась в приоткрывшуюся дверь кабинета директора.
— Да-да-да. — Директор отодвинул от себя бумаги, снял очки, убрал их в очечник. — Да, да, Прокофь… простите, Людмила Прокофьевна, — как всегда сострил директор, чем вызвал у женщины слегка виноватую, чуть глуповатую улыбку. Директор, вообще, несмотря на солидный возраст, был большим любителем пошутить, покаламбурить, сострить иногда. — Да, Людмила Прокофьевна. Что-нибудь случилось?
— Да, случилось.
— Кто на этот раз?
— Касаткин.
— Ну, — развёл руками директор, — можно было даже и не спрашивать. И так понятно: в 1 «Б» кроме него некому. И что же он сегодня натворил?
— Матом ругался.
— Ма-атом?! Ну, это уж слишком! Где он сам-то?
— В коридоре там сидит.
— Зовите его сюда, я с ним поговорю.
— Касаткин, заходи, — крикнула в коридор учительница.

Касаткин прошёл в канцелярию и в нерешительности остановился на полпути.

— Заходи, заходи, Касаткин.

Шаркая, глядя в пол, тот вошёл, встал за учительницей.

— Не прячься, не прячься, Касаткин. Не прячься за Людмилу Прокофьевну. А то хулиганить он горазд, а как отвечать за свои поступки… А то видишь ли… Что ты за женщину спрятался? Имей мужество.

Касаткин шмыгнул носом.

— Да-а, Касаткин… Вот всего от тебя ожидал: стекло разобьёшь, подерёшься с кем-нибудь, девочек за волосы задёргаешь, но тако-о-ого… Ну-ка, рассказывай, Касаткин, как дошёл до жизни такой.
— Какой?
— «Какой, какой»… Такой! Что матом уже ругаешься…
— Я не ругался.
— Что? Не слышу.
— Не ругался… я…
— Не ругался?
— Не ругался?! Как это не ругался?! — встряла учительница. — Как это не ругался?! Ты что же, хочешь сказать, что я вру?! Что я зазря на тебя наговариваю?! А, Касаткин?! Ты… ты… — Она несколько раз толкнула его в плечо.
— Успокойтесь, Людмила Прокофьевна, я Вам верю.
— Нет, ну… ну, Вы слышали?.. нет, ну… возмутительно…
— Успокойтесь, я Вам верю. Конечно, Вам, а не ему, — он показал пальцем на раскрасневшегося ученика, — этому маленькому негодяю, я не побоюсь этого слова, который совершил мерзкий поступок, а признаться попросту трусит.
— Я ещё сначала ушам своим не поверила, думала, может, ослышалась, переспросила, а он, мерзавец такой, нисколечко не смутясь, берёт и повторяет это слово, берёт и повторяет…
— А что за слово, Людмила Прокофьевна?

Учительница замялась.

— Ой, простите, простите, пожалуйста, — приложив ладони к груди, заизвинялся директор. — Я… хм… я… я чего-то… чего-то не то… не то хотел спросить вовсе… сказать… Простите, ради Бога.
— Да нет, нет, ничего. Ничего, не извиняйтесь, не извиняйтесь… Он… это… на букву «х» произнёс… слово.
— Ну, Касаткин… — закачал головой директор. — Это… это уже… уже переходит все… все границы. Ругаться матом при взрослых! Да ещё и при женщине!
— Ничего я не ругался…

Учительница снова хотела возмутиться, но директор сделал утихомиривающий жест ладонью.

— Да ну, Касаткин, перестань. Смешно слушать. Напроказничал, так имей мужество признаться в этом. А то: «не делал, не совершал, не ругался». Глупо, глупо, Касаткин сейчас-то уже отпираться. От очевидных фактов. Ладно бы ты, Касаткин, был бы каким-нибудь отличником там, тихоней… У тебя же репутация хулигана, Касаткин. Тем более, это сама учительница говорит, а у меня нет оснований ей не верить. Ладно бы на тебя кто-нибудь из одноклассников ябедничал… «Не ругался»… Смешно слушать, смешно и в то же время грустно. Грустно, Касаткин.

В коридоре прозвенел звонок на урок. Людмила Прокофьевна обернулась на звук, посмотрела на директора и снова на дверь, как когда засидишься в гостях и нужно уже уходить, но не решаешься сообщить об этом хозяевам, поскольку боишься поступить некультурно, и начинаешь переглядываться, растерянно и глупо улыбаться и ёрзать на месте.

— Да, да, Людмила Прокофьевна, — без слов понял намёк директор. — Можете идти. У вас ведь сейчас урок? Тогда идите. А ты, Касаткин, останешься. Мы с тобой поговорим, наедине, по-мужски, так сказать.
— Всего доброго.
— Всего доброго, Людмила Прокофьевна.

Она вышла, и Касаткин с директором остались вдвоём. Директор встал с кресла, обошёл свой письменный стол, присел на краешек.

— Ну что, Касаткин, что с тобой мне делать?

Тот пожал плечами.

— Ну что «не знаю»? А кто знает? Эх, Касаткин… Ну что мне, родителей опять вызывать? Это на тебя не действует. Может, исключить тебя из школы? А?
— Не надо, — тихо пролепетал испуганный ученик.
— Не надо… Да, это, конечно, тоже не метод. Ты же в другой школе вряд ли исправишься. Глядишь, ещё хуже станешь. Тут-то ты у нас хоть под присмотром, а там… неизвестно что и будет. Выпороть бы тебя, выпороть, Касаткин, да не имею права… Не имею я такого права, Касаткин. И жалко, что не имею. Потому что… потому что пороть тебя надо, Касаткин, пороть для твоего же блага. Потому что ты уже переходишь всякие границы. Это уже не мелкие пакости, это уже серьёзно. И не улыбайся мне тут!
— Я не улыбаюсь… — Касаткин на самом деле едва не ревел.
— И плакать мне тут не надо! Не надо, Касаткин, плакать! Ты же мужчина, мужчина! А ведешь себя как девчонка какая-нибудь. А то ругаться матом он – при взрослых! – может, а вот ответить за свой поступок…
— Да не ругался я, не ругался! — уже перешёл на плач и крик Касаткин.
— Как же не ругался, Касаткин, как же не ругался?!
— Не ругался!
— Что же, Людмила Прокофьевна всё врет?!
— Да…
— Да-а?! Да-а?! А ну-ка, Касаткин, давай мы её сейчас позовём, давай оторвём от работы, пригласим сюда и спросим, как всё было на самом деле. Давай, Касаткин, а? Только тогда, Касаткин, уже не рассчитывай на мою благосклонность, не рассчитывай. И, учитывая, что и ты и прежде не отличался примерным поведением, даже наоборот, могу поставить вопрос о твоём дальнейшем пребывании в нашей школе на ближайшем педсовете. И пусть тебя родители пристраивают, куда хотят. Хоть в 194-ую. Мне уже будет всё равно. Хочешь этого, Касаткин?
— Нет…
— Тогда быстро рассказывай всю правду.
— Что… рассказывать?
— Всё, всё рассказывай. Как всё было. И перестань плакать. То же мне: нашёл место…
— Ну…
— Без «ну».
— Ну, у нас был… ну, урок…
— Так…
— Ну, и… мы там читали…
— Что читали?
— Ну, там… этот… рассказ…
— Какой рассказ?
— Ну, там, не знаю… не помню… ну, в букваре…
— Так, продолжай.
— Ну и там… это… я вспомнил, про хлеб был он…
— Кто «он»? Рассказ?
— Да. И… там… было такое… это, ну… «Хлеб – всему голова»…
— Ну, допустим. Известная пословица.
— Ну, и… это… Людмила Прокофьевна, ну… сказала… это… что «хлеб» – это имя существительное… в этом предложении…
— Да, имя существительное. Всё верно. И не только в этом предложении, а вообще.
— Ну и…
— Давай живее, Касаткин. А то чего-то мямлишь, мямлишь, мусолишь. Эдак мы с тобой и до вечера не разойдёмся. К сути переходи.
— Ну и она… это… ну, попросила… назвать другие… ну… имя существительное… это… на букву «х»…
— На «х»? Почему на «х»?
— Ну, мы… это… мы букву «х» изучали…
— Ну и чего, чего дальше?
— Ну… мы называли…
— Кто «мы»?
— Ну… это… ну, все, по очереди… и очередь, ну, дошла… это… ну, до меня…
— Ну?..
— Ну, я и сказал…
— Из трёх букв?
— Да…
— Вот, а говоришь, что не ругался. Стыдно, Касаткин. Ещё и Людмилу Прокофьевну пытался обвинить в клевете. Стыдись! На других валить вину – самое последнее дело.
— Но…
— Ты что, Касаткин, других слов на «х» не знаешь?
— Но, имя существительное…
— Ну, имён существительных, какая разница.
— Но…
— Например, «холодильник». У вас дома есть холодильник? Или – «халва». Любишь халву?
— Но я ведь не ругался…
— Утомил, Касаткин. Утомил, честное слово.
— Но я… — всхлипнул Касаткин и вытер нос рукавом.
— Касаткин, у тебя что. И платка нет?
— Не-а, — мотнул он головой.
— Н-да-да-а, — цокнул языком директор. — Н-да-а-а… Ты только посмотри, Касаткин, на кого ты похож: платка нет, ботинки стоптаны, штаны в пыли все, рубашка мятая, из носа сопля вон торчит. Следить за собой как-то надо всё-таки. На тебя же такого ни одна девочка не посмотрит. Заправься, причешись! Не маленький уже. Ну, живо!

Касаткин провёл рукой по волосам, будто причёсываясь.

— Оставь, Касаткин, — разочарованно махнул кистью директор, — пустое всё, пустое. Кто же из тебя выйдет? А, Касаткин? Не думал об этом? А зря, зря,  Касаткин. Потому что надо об этом думать, надо. Сейчас не то, что прежде, когда всё так постепенно было: пионерия, комсомол, партия, там, глядишь, и в люди выбьется. Сейчас надо самому, самому, с ранних лет, самому всё. Хотя… В прежние времена тебя бы, Касаткин, и в октябрята не приняли. Я уже не говорю о пионерах и так далее, о комсомоле там…

Директор опустил голову, потом мельком взглянул на ученика. Вид у Касаткина был жалкий.

— Ладно, Вася, — впервые назвал его по имени директор, — иди, иди на урок. Я подумаю, как с тобой поступить. И смотри у меня, чтоб больше…
— Я больше не буду…
— Ладно, ладно, не клянись, всё равно ведь не выполнишь обещаний. Иди.

После того как Касаткин вышел, директор посидел задумавшись неподвижно минуту, потом почесал подбородок, выдохнул, подвинул к себе телефон, снял трубку, приложил к уху и уже собирался набрать номер, как вдруг замер что-то вспомнив, беззвучно пошевелил губами, яростно бросил трубку на рычаг.

— Лена! Лена!

Вбежала молоденькая завхоз.

— Вы звали?
— Да, звал. Быстрову – быстро ко мне! — невольно скаламбурил он.

Минуты через три в кабинет вошла взволнованная учительница.

— Лена! — крикнул директор через стенку. — Почему так долго? Я же сказал — быстро! Чёрт подери!
— Вызывали?
— Так, Людмила Прокофьевна, что же это Вы себе позволяете, а?
— Я? Я… что?
— А потом ещё и… Вы… Вам бы унизить, унизить человека, ребёнка, втоптать в грязь, в грязь, обругать, унизить перед всем классом, опозорить… Вы же и надо мной хотели посмеяться!
— Да… да что Вы… я… я что… я не понимаю… когда я…
— Не понимаете? А Касаткина кто до слёз довёл? Кто как не Вы?
— Я?! Да Вы же… слышали… Вы же сами… он же…
— Вы, когда вели сегодня урок, что у него спросили?
— Когда? Я не помню…
— Ладно. Хорошо. Я Вам напомню. Касаткин мне рассказал. Вы изучали букву «х» и попросили ребят, в том числе и Касаткина, называть имена существительные, начинающиеся с этой буквы.
— А, да… Я спросила: «Кто может назвать мне имя существительное на букву «х»?»

Директор откинулся в кресле, опёрся подбородком на левую руку, пристально посмотрел на бледную учительницу, так что та ещё больше разволновалась и побледнела.

— Я не понимаю, — покачал он головой, — я не понимаю, я категорически отказываюсь понимать, как Вы с такой кашей во рту можете преподавать в школе, тем более в младших классах, этим маленьким существам, в том возрасте, когда закладывается основа всех будущих знаний и при этом унижать их морально.
— Но я…
— Вот Вы говорите: «Назовите имя существительное…», а слышится как: «Назовите имя существительного…».
— Но…
— А потом Вы запугиваете их, подавляете личность. Не дай Бог, я узнаю, что вы позволяете себе бить их… Вылетите… как пробка… Ни секунды –   слышите? – ни секунды дольше в этой школе не останетесь.
— Но…
— Я поговорю с ребятами. Я каждого спрошу лично. Пускай расскажут мне всю правду о Вас.
— Но, *** Григорьевич…
— «*** Григорьевич, Хуй Григорьевич»… Что «Хуй Григорьевич»? Я уже 57 лет как Хуй Григорьевич! И ещё никто, никто не надсмехался над моим именем! А Вы себе позволили это! Вы, соплячка!.. Вы, никто!.. над пожилым человеком!..
— Я… я же совсем не в том смысле…
— Молчите! Молчите! И ещё детей хотели заставить смеяться надо мной. В конце-то концов, должно же быть хоть какое-то, элементарное уважение! — ударил по столу директор.
— Я… простите… я…
— Катитесь вон! Вон! Вон!

Осторожно пятясь, учительница вышла. Разгорячённый директор остался сидеть на месте.

Зазвонил телефон.

— Да! Да! Существительный *** Григорьевич слушает! Что?! Что?! Да пошёл ты к чёрту!