Правда о Джеймсе Бонде

На одной из окраин Санкт-Петербурга лежит большое старое кладбище. Там очень много могил и все время прибавляются новые. Там можно найти покрытый мхом склеп какой-нибудь забытой графской фамилии, а можно увидеть совсем свежие, со свежими цветами, могилы солдат. Там тишина, дремлют вековые ели, и ветер, если дует, то дует осторожно. На самом краю, среди захоронений недавних лет, есть простая могила, без ограды, лес вместе с закатом подступает к ней с запада. На скромной гранитной плите, если смахнуть прошлогодние листья, вы увидите годы жизни и имя: Джеймс Бонд.
Едва ли кто, кроме меня, возьмется внятно объяснить, откуда взялась эта странная могила. Но не поэтому я начинаю мой рассказ. Я начинаю его от легкой грусти, и тешу себя верой в то, что если грусть в груди человека сделается легче воздуха, он наконец сможет летать как воздушный шарик.
Бонд прибыл в Россию в рамках сотрудничества по борьбе с одним из видов международных преступлений, название которого я не имею права, да и не хочу разглашать, тем более что это имеет второстепенное отношение к нашей истории.
Мы познакомились в московском аэропорту, откуда вместе летели в Петербург. Бонд пожал мне руку, представился почти без акцента и затем без стеснения замолчал надолго. Он был низкорослым и худощавым, лицо носил не то чтобы некрасивое, но какое-то неопределенное: слабо оформленный подбородок, быстро переходящий в шею, кадык и галстук; небольшой сферический нос; зато производили впечатление добротно скроенные мясистые уши, — отлитые в медь, они могли бы служить пепельницами в какой-нибудь со вкусом обставленной гостиной.
В самолете он всю дорогу читал «Преступление и наказание» на английском языке, раз в пять минут перелистывая страницу, с несколько томным наклоном головы. Отметив его зевок, я спросил, интересно ли ему то, что он читает.
Бонд потер лоб указательным пальцем и спросил в ответ: «Петербург — это действительно город полусумасшедших?»
«С тех пор прошло много времени, Джеймс. По крайней мере, нельзя сказать, что это город счастливых и откормленных людей. Вы любите Достоевского?»
«Я не выспался», ответил Бонд угрюмо. «Гораздо больше Достоевского я люблю спать, но в самолете мне обычно снятся кошмары».
Я предложил ему коньяку, перед моей волшебной фляжкой могут устоять немногие, но Бонд устоял.
«А что за кошмары вам сняться, если не секрет?»
«Мне снится, что я герой нелепого мультфильма, плохо нарисованного, с вялой анимацией». Бонд захлопнул книгу неожиданно резко, при том, что говорил не торопясь. «Мои руки и ноги дергаются сами собой, кто-то говорит за кадром не моим голосом, но ясно, что речь приписывается мне. Я смотрю на все это как бы со стороны. По сюжету я должен спасти мир, но мне это не удается, меня уже во второй или третей сцене убивают какие-то уличные проходимцы. Они забивают меня насмерть бейсбольными битами, с таким однообразным звуком: тук, тук, тук. Мне не больно и не страшно, но просыпаюсь с жуткой головной болью».
Самолет заходил на посадку. В ответ на откровенность я зачем-то сказал ему, что мне снятся летающие коровы, и что я не принимаю это близко к сердцу и не пытаюсь анализировать, потому что когда на лугу, потряхивая выменем и мыча, летают коровы, в этом есть что-то сказочное и поэтическое.
«Больше похоже на рекламу маргарина», заметил Бонд.
Мне понравился ответ, и я сознался, что на самом деле мне сняться крысы: серые, деловитые, с розовыми лапками, они бегают у меня прямо по кровати, и просыпаясь, я попадаю в тот же сон. Когда-нибудь мы не выберемся из своих сновидений, сделал вывод я, и Бонд без видимого согласия кивнул.
В Питере с неделю шел дождь, и даже не так чтобы шел, а все время то начинался, то заканчивался. Наша с Бондом деятельность состояла большей частью в бумагокопании. С утра мы выезжали на объект, получали от местных клерков кабинет и необходимую кипу бумаг и начинали рыть. Я плохо переносил это занятие, у меня обострился насморк, немотивированно хотелось есть, плюс зачем-то я бросил курить, и при звуке падающей с карниза воды мне казалось, что копать лопатой жирную землю, под дождичком и с матерком, куда веселее и полезнее для здоровья. Бонд же нес свою ношу спокойно, как секретарь, которому осталось два года до пенсии, где он сможет всецело предаться разведению капусты. Собственно, главным из нас двоих был он, я ему лишь сопутствовал. Если в кабинете имелись жалюзи или шторы, Бонд сразу, чтобы не отвлекало, закрывал окно. Затем расфасовывал бумаги, одевал небольшие аккуратные очки (вид экипировки, вне работы Бонд обходился без них). Очки сидели на его нескладном носу несколько набок и подчеркивали монументальность ушей. Затем он прикладывал ко лбу указательный палец и неторопливым вращением ввинчивал вглубь мозга исследуемый документ. В черной черепной коробке, — а у Бонда она была чернее, чем простого смертного, ручаюсь, — начинались бесшумные процедуры булевой логики. Когда на выходе после прохождения многочисленных условий оказывался нужный сигнал, Бонд делал в бумаге красный росчерк и откладывал ее в специальную оранжевую папку.
«Джеймс, вам не кажется немного странным, что эта папка оранжевого цвета?»
«Я думаю, что ее так покрасили на фабрике».
Со стороны Бонд выглядел предельно скучно. Его крокодилья молчаливость, черный ящик головы, серый пиджак и серые глаза, которые начинали заметно бегать, если смотреть в них пристально, — у кого может вызвать симпатию такой человек? Однако еще в самолете я почувствовал, что Бонд был несколько аномален, и возможно гораздо более, чем можно было судить, глядя на едва заметную голубоватую трещинку поперек его шершавого панциря. А что если в его параллельном мире бьют фонтаны вина, обнаженные бронзовые люди гуляют по аллеям и читают стихи, а он, скромный властелин своей страны, сидит под деревом и ест яблоко? Этого нельзя было исключать. Учитывая то, что я испытываю странную слабость ко всяким странностям, Бонд сделался мне интересен. Я наблюдал за ним, ожидая, что рано или поздно он приоткроется, как на сквозняке незапертая дверь.
Как-то раз мы провели однообразно заунывный день на большом и секретном оборонном заводе, где вокруг нас все время вился и мешал замдиректора по фамилии Князькин, грушевидный толстяк с улыбкой подлеца и шелушащейся лысиной, и этот Князькин стал едва ли самым ярким впечатлением за весь этот тусклый день. Вечером я и Бонд отправились покушать в Т-34, небольшой, но уютный ресторанчик на Садовой, стилизованный с помощью частей легендарного танка. С потолка свисали гусеницы, гильзы всех калибров стояли во всех углах, из стены торчала пушка, официантка орудовала в ушастом ватном шлеме, а заказ записывался на потертом планшете. Бонда я сюда, можно сказать, затащил, — под предлогом того, что это едва ли не единственное место на планете, где прилично готовят пшенную кашу (существование которой могло стать для него любопытной неожиданностью). Его вялое сопротивление выражалось в лице, какое бывает у человека, разбуженного не вовремя.
Некоторое время мы ели молча. Каша с тушеной бараниной, приправленная чесноком, зеленью и восхитительным сладчайшим соусом, название которого не помню, и точно, была хороша. Я справился быстрее и, потягивая вино, сыто и дружелюбно поглядывал на доедающего Бонда. Поле его зрения ограничивалось радиусом тарелки, челюсти шевелились медленно, но твердо, уши его при этом, казалось, дышали. Я ждал, когда он дожует, чтобы завязать разговор, например, с вопроса о том, как ему нравиться пшенная каша, однако Бонд, не поднимая головы, опередил меня:
«Алексей, у вас невежливая привычка смотреть в глаза. Я давно заметил за вами».
«Вы этого не любите?»
«Нет».
«Нет проблем, я буду смотреть в сторону». Я отвел взгляд, мысленно потер руки и дернул за ниточку: «Первый раз встречаю человека, который открыто заявляет, что не любит, когда ему смотрят в глаза...»
Бонд собрал с тарелки последнюю большую ложку, запустил ее в рот и ответил мне тщательностью последовавших жевков.
Я снова дернул за ниточку: «Просто принято считать, что человеку с чистой совестью незачем прятать взгляд», — и улыбнулся, давая понять, что тон нашей беседы считаю шутливым. Бонд долго вытирал салфеткой сначала пальцы, потом губы, ниточка выскальзывала из моих пальцев, внезапно, когда я уже собирался выяснить его отношение к пшенной каше, он будто бы очнулся:
«По-моему, взгляд», сказал он, «это орган человеческого тела, не менее материальный и не менее интимный, чем язык, например. Поэтому когда кто-нибудь заглядывает мне в глаза, у меня создается ощущение, что меня облизывают, и не просто облизывают, а облизывают, рассчитывая на взаимность. Разумеется, это ощущение мое, оно субъективно, примите к сведению и забудьте».
«Вы странный человек, Бонд», сказал я. «Вам, должно быть, часто говорят об этом?»
«Нет, я ограничил свой круг общения теми людьми, которые ничего мне не скажут, если даже я предстану перед ними в своем истинном обличии - инопланетянином с лампочкой вместо носа».
Я сказал, что его юмор напоминает мне повадки старого невозмутимого фокусника, который, просидев весь день в кресле качалке, нет-нет да и выкинет под вечер что-нибудь такое, даже не совсем похожее на фокус, отчего взволнованные внуки будут ночью плохо спать.
«Выпьем вина», предложил я. «Выпьем за юмор, как образ действия... Улыбнитесь, Джеймс, за юмор нельзя пить нахмурившись».
И Бонд, как это ни удивительно, улыбнулся. Его улыбка была слабой, она смущенно проползла по его губам справа на лево и канула куда-то за подбородок. Я спросил, женат ли он. Быстро допив свой бокал, Бонд неожиданно встал. Нет, он не женат, однако день был тяжелый, он хочет спать, кое-какие дела ему надо уладить в гостинице, но подвозить его не стоит, он, пожалуй, пройдется пешком. Судя по скорости брошенных фраз, на Бонда навалилась резкая нужда одиночества. Выходя он чуть не опрокинул танкиста с подносом и не извинился. Мы попрощались. Его непонятная сутуловатая спина затерялась среди мокрых зонтов, плывущих по тротуару. Трусишка Бонд.
Спустя часа два проезжая по Старо-Невскому, я увидел его снова. Он снимал шлюху, симпатичную крашеную шлюху с профессионально бессмысленной улыбкой. Розоватый свет фонаря стекал с ее умеренно стройных ног на влажный асфальт.
Передо мной дневник Бонда, кожаная книжица, доставшаяся мне уже после развязки. Ее содержание — странички с корявейшим, но крупным английским почерком, очевидно, служившие палитрой, где смешивались оттенки мыслей и впечатлений для будущей работы над каким-то неведомым холстом, так никогда, похоже, и не выставленным за границу испепеленной памяти художника. Позволю себе цитировать этот документ; во-первых, в моем недавнем сне Бонд, почесав лоб указательным пальцем, дал мне на это молчаливое разрешение, во-вторых, я бы процитировал его и без разрешения, перетерпев легкий зуд совести, ибо без поддержки дневника не стал бы начинать этой истории вовсе. Перевод мой.
«Все женщины, в которых я был влюблен», пишет Бонд, «кажутся мне теперь, из глубины моей прожитой половины, никогда не жившими на свете. Эти созданья приходили ко мне из сказок, по каким-то странным извилистым дорогам, едва ли выходившим за пределы меня самого, и уходили так же быстро, оставляя мне, разбитому автомобилю у обочины лишь забытые в бардачке солнечные очки. Я догадываюсь, что все гораздо проще, и эти женщины были телесны, их можно было трогать и целовать, кроме того они продолжают жить, выезжают на пикники и расплачиваются за новый дом, скоро станут бабушками, и я могу при желании их увидеть и обмолвиться парой слов. Но к сожалению, ничего общего со счастьем тут нет и не было, чему виной, надо полагать, мои большие уши, смазанное лицо и полная неспособность к серьезным отношениям, ограниченным здоровым сосуществованием...»
К концу недели Бонд обнаружил несвойственные ему черты, которые стали обозначаться по нарастающей. Два раза он просыпал время нашей встречи в холле гостиницы, мне приходилось подниматься за ним в номер и будить. Под его глазницами закрепился лиловатый полумрак, взгляд приобрел наркотическую отрешенность, он сделался рассеян, забывал закрывать окна, ронял очки, ручку, и даже один раз, поставив красную закорюку на отбракованном документе, положил его не в оранжевую папку, а в общую кучу. Это настолько выходило из ряда вон, что я спросил: «Что с вами, Джеймс?», на что он не очень уверенно обвинил петербургский климат в ущербности. К тому времени и сам Бонд, и моя к нему служебная прикрепленность мне уже порядком надоели. Он был все также закрыт, как замотанный цепью, лежащий на дне сундук, и мне начинало казаться, что кроме мохнатых булыжников и коралловой пыли там внутри ничего нет.
Наконец Бонд исчез. Ключник за конторкой гостиницы сказал, что постоялец из 313-ого ушел вчера вечером и с тех пор не показывался. На мое недоумение обходительный ключник не советовал мне волноваться и выразил надежду на скорое возвращение господина Бонда, потому что для него прогулять где-то ночь и вернуться под утро — обычное дело, так что он задержался всего на пару часов. Вот как? Большое спасибо, - теперь становилось ясно, отчего господин Бонд просыпает работу, правда, все остальное погружалось в интригующий туман его ночных похождений.
Его мобильный телефон продолжал молчать все утро. К обеду мне позвонили из управления и сообщили, что в таком-то отделении милиции обнаружен некто, похожий на иностранца, называющий себя Джеймсом Бондом, уполномоченным сотрудником Интерпола, и что надо приехать и разобраться.
Я застал Бонда сидящим рядом с клеткой, называемой в народе обезьянником, в которой лежал бородатый человек без ботинок, с красно-синим лицом, и негромко пел русскую народную песню, кажется, про любовь. Песня была протяжная, бородач очень старался попадать в мотив. В такт хрипловатой песенной тяге Бонд качал опущенной головой и слегка поводил заостренными коленями, глядя вниз, на линолеум. Запекшийся на печальном лбу кровоподтек, фиолетовость левой скулы, известка и грязь на пиджаке и брюках, таким предстал Бонд, искатель приключений. Веселый лейтенант, веселость которого имела нервное происхождение и состояла в частом и неуместном подмигивании, рассказал, что наряд забрал Бонда ночью, когда тот перемещался, вытирая одеждой стены подворотен, в направлении заводских окраин. При досмотре документов у него не оказалось, нашлось пять мятых евро, жевательная резинка без сахара, расческа и решительное желание, чтобы его оставили в покое. Неизвестный был доставлен в отделение, где ему, конечно, никто не поверил, хотя, как выяснилось, он не был пьян. Бонд слишком хорошо говорил по-русски и своей нелепой легендой довел дежурного до грубости. Лейтенант смущенно приложил палец к своей скуле, имея в виду фиолетовую скулу Бонда, и подмигнул три раза к ряду. Потом, когда пришла информация об исчезновении иностранного коллеги и его приметах, они естественно не поверили своим ушам. Я отпустил грехи дежурному, усатому мужику с ручищами молотобойца, который повинно циркулировал около туалета, Бонду выдали расческу, пять евро, жвачку лейтенант отдал свою, в обезьяннике грянул новый аккорд, — и мы вышли вон.
Из-за туч высунулось солнце, такое сытое и послеобеденное, как будто недельной непогоды не было вовсе. В хрустале капель, не шевелясь, благоухала зелень. Мы постояли, четыре глаза, четыре раздувающихся ноздри.
«Как вам нравится Россия, Джеймс?» спросил я его.
«Она не хуже других», ответил он. «Совсем не хуже...»
«Как ваша голова?»
«Работает».
Бонд осторожно потрогал свой лоб и задумчиво сказал: «Я бы хотел поговорить с вами, Алексей».
«Давайте выпьем пива», предложил я, «я знаю здесь неподалеку отличное летнее кафе. Там подают лучшие на свете фисташки. А уж потом вы примите душ и залижите раны».
Он принял предложение. Летние кафе в этой части города в такое время дня пустуют. Нас было двое, не считая томной скуки на лице барменши, которая забыла дома недочитанный детективчик. Я был весь внимание.
«Алексей, я попал в удивительное положение. Мне нужна помощь. Но дело в том, что кроме вас я в Петербурге почти никого не знаю... Но сразу хочу вас просить, чтобы этот разговор остался сугубо между нами. Все это со стороны должно быть выглядит предельно феерично».
Я приложил руку к груди. Помня его давешнюю щепетильность, я избегал смотреть ему в глаза излишне прямо. Бонд продолжал. По долгу службы ему часто приходиться вести кочевую жизнь, и когда он приезжает на новое место, — потребность это или обычай, — он обычно пользуется услугами проституток. И вот, — друзья мои, внимание! — Бонд влюбляется в одну из питерских ночных бабочек.
«Мы с вами взрослые мужчины, Алексей, и я не стану описывать детали, но поверьте, сильнее того, что я испытываю сейчас к этой женщине, я никогда ни к кому не испытывал. И сейчас моя жизнь кажется мне поразительной ерундой, и ценность ее единственно в том, что ее еще можно обменять на фишку, чтобы сыграть наконец в настоящую игру. Один и последний раз».
Две ночи подряд он покупал эту девушку на панели. На третью они договорились заранее и она попыталась отказаться от оплаты. На четвертую у них происходит бурное и окончательное объяснение, в результате вырабатывается несложный план, по которому он забирает ее с собой из сумрачной России, туда, где не бывает снега и где они поженятся и будут счастливы. Однако в дело вмешивается сутенер Наташи. Он не желает дарить рабыню первому встречному и куда-то прячет ее. Бонд договаривается о выкупе на все деньги, имеющиеся в тот момент на кредитке. Он приезжает в назначенное время и место, подвыпивший сутенер в компании еще нескольких нетрезвых горилл, берет у него пачку, пересчитывает, бьет по голове тупым и тяжелым и выкидывает из машины на ходу, предварительно прочистив карманы. Вот, собственно и все.
«В милицию, как видите, я обратиться не могу, так как дело слишком личное. У меня дома остались кое-какие сбережения, Алексей, и я отблагодарю вас, и так же если могут возникнуть какие-нибудь финансовые расходы...»
Это предложение я пресек и отправил Бонда в гостиницу спать.
Цитата из последних страниц дневника: «Я всегда думал, и был почти уверен, что никакого зла на земле в действительности не существует. У меня никогда не было врагов, мной не познан пафос мести. Хотя мне часто приходилось иметь дело с досадными людьми и обстоятельствами, но как ни странно, я оставался при своем мнении. И даже сейчас, когда мир пошатнулся и я дрожу от холода, я не открыл ничего нового, а лишь только заново подтвердил на личном опыте закон сохранения теплоты».
По статусу я имел право на ношение оружия, однако заполучить его в один день было невозможно по формальным причинам, к тому же я редко навещал тир, а идя на дело спасения проститутки из грязных лап улицы (чисто киношный вариант острого сюжета), хотелось чувствовать себя уверенно по всем законам жанра. Я позвонил Сереге Шмелеву, оперуполномоченному из отдела внутренних расследований, по прозвищу — естественно — Шмель, большому хохотуну и чубатому бабнику, который не только умел стрелять из пистолета, но и был чемпионом по рукопашному бою: выбивать зубы, заламывать руки, — в этом он имел квалификацию. Шмель с радостью согласился.
Часов в одиннадцать вечера мы остановили машину на Старо-Невском и стали ждать. Шмель курил, барабаня пальцами по рулю, Бонд непрерывно сканировал тротуар, я раскладывал на заднем сидении пасьянс. Наш сутенер (Бонд не успел узнать как его зовут) должен был заниматься своим черным делом где-то здесь. Мы простояли четверть часа, и на нас, как бабочки на не опыленную клумбу, слетелись девочки. Одна из блондинок, с темными очками, поднятыми над челкой, выступая как по подиуму, приблизилась и постучала в боковое стекло напротив Бонда.
«Мальчики, отдыхаем?»
«Залезай сзади, птица», сказал Шмель.
Я отодвинул карты, блондинка села рядом.
«Сколько хотите девочек, мальчики? Я подберу вам самых аппетитных. Настоящие персики».
«Как тебя звать?» спросил я.
«Наташа».
«Бонд, эта не ваша Наташа?» хохотнул Шмель, однако глянув на мрачно-сосредоточенного Бонда осекся.
«Послушай, Наташа», продолжал я. «Будь добра, покажи нам того, кто сегодня пасет вашу премиленькую стайку. Нам нужно с ним поговорить».
«А о чем это вам с ним говорить?..» Голос блондинки сразу огрубел и стал туповато тягуч. «Может, он с вами говорить не захочет».
«Так, птица», вмешался Шмель, «ты будешь сидеть здесь, пока мы не начнем разговаривать с твоим сутенером. Можешь сказать своим подружкам, что тебя сейчас изнасилуют три отморозка».
Девица достала мобильник и позвонила. «Петя, нас тут, кажется, хотят обидеть», сказала она. «Напротив мороженицы, серебристое вольво».
Появился Петя, очень длинный и небритый человек с массой золота на пальцах. Не тот, который обидел Бонда. Однако делать было нечего, Шмель сказал «Здравствуй, Петя» и дал ему сначала в пах, а потом в челюсть одной и той же ногой. Петя был посажен на заднее сиденье вместо Наташи и допрошен.
С помощью Пети, оказавшимся довольно покладистым парнем, хотя и тугодумом, мы отыскали квартиру в одном из соседних дворов. Там был обнаружен искомый сутенер, по кличке Морган (как объяснил Петя, в ранней молодости Морган подрабатывал в морге), еще несколько полувменяемых шлюх и темная личность с четко обозначенным на лице нехорошим прошлым, которых Шмель уложил на пол выстрелом в потолок. В комнате было много анаши в мелких упаковках, пустые бутылки, хлам, хрипатый телевизор, показывающий юмористическую программу.
«А-а, освободитель ****ей!» воскликнул Морган, увидев Бонда, и нетерпеливо заерзал по полу, натягивая за спиной наручники.
Морган носил бакенбарды, серьгу в ухе, тату и был вначале крайне заносчив. Но когда был вынужден протереть довольно грязный стол своей белой физиономией и разглядел наши чудодейственные красные корочки, то стал более обходителен и поведал, что Наташа находится за городом, в замке у некоей высокопоставленной особы, у которой был, кажется, день рождения. Морган, добрая душа, предостерегал нас, что это «очень большой человек» и лучше бы нам туда не соваться.
Напоследок Шмель собрался вызвать наряд милиции, чтобы «привести эту конуру в божеский вид»; Бонд однако взял его под руку и на ухо попросил этого не делать. «Вы не заинтересованы в возвращении ваших денег?» удивился Шмель. «Я заинтересован в конфиденциальности». Тут темная личность с нехорошим прошлым, в течение допроса, лежавшая на полу, как все, вдруг взметнулась, молниеносно бросилась к двери, ударила случившегося на пути Бонда в солнечное сплетение головой и выбежала в коридор. Шмель выскочил следом, но личность уже нырнула в открытое окно на кухне и улетела прочь. Бонд, опираясь о мебель, дышал как умирающий налим. Все найденные в квартире деньги — около $1000 – были переданы ему в качестве компенсации, он посмотрел на них немного выкаченными глазами и молча убрал в карман. Уходя Шмель позаимствовал несколько пакетиков анаши (с разрешения Моргана, который это разрешение с удовольствием дал). «Это для жены», пояснил Шмель, «она у меня такая хохотушка».
На берег Финского залива мы приехали уже под утро. Розовый восход вытекал из-за сосен. На первом этаже и в мансарде двухэтажной дачи горел свет. У дороги стоял одинокий джип. К решетке ограды подбежали два по-носорожьи угрюмых ротвеллера.
«Вы любите животных, Бонд?» спросил Серега, передергивая затвор.
«Не сейчас», ответил Бонд. «Не сейчас».
Собаки умирали молча, подставляя дулу широкие лбы. Мы прошли по присыпанной опилками дорожке, входная дверь была не заперта и отворилась без скрипа. Посреди ярко освещенной гостиной на ковре лежала женщина в бикини, сильно смещенном относительно тех мест, которое этот наряд обычно прикрывает, и держала за горлышко полупустую бутылку шампанского двумя руками, как дети держат соску с молоком. Там были другие тела и позы, но первого экземпляра вполне достаточно для понимания ситуации. На столе было рассыпано много белого порошка. «Если бы его здесь не было», философски заметил Шмель, «нарушились бы основные законы этики и эстетики». Из соседней комнаты вышел грушевидный человек в халате, остановился, икнул, пошатнулся, всматриваясь в нас с кроличьей близорукостью.
«Вы кто такие?»
«Вы хозяин кабака?» сурово подступил к нему Серега.
«У меня день рождения», ответил тот растерянно. «Убирайтесь».
Шмель сунул ему под нос удостоверение. И тут я вспомнил этого грушевидного толстяка: это был Князькин, тот самый Князькин, с подлой улыбкой, заместитель директора оборонного завода, на котором мы с Бондом проверяли отчетность. По мне он скользнул мутным глазом и не признал.
«Ищите, Бонд, она где-то здесь», сказал Шмель.
«Бонд?» Князькин вдруг разглядел стоящего в другом углу Бонда и начал выпучивать маленькие глаза. «Джеймс Бонд?»
Бонд окончил осмотр гостиной и направился к нему широкими шагами. Князькин обвел нас затравленным взглядом и крикнул: «Я не виноват! Я не причем! Это он...» Судорожный палец ткнулся в приближающегося Бонда. «Он меня заставил!» Бонд с ходу ударил Князькина в подбородок, жирно при этом шлепнувший, и перешагнул через рухнувшую тушу в следующую комнату.
«Извините, господа», сказал он не оборачиваясь.
«Откуда они друг друга знают?» удивился Шмель.
Я объяснил, что мы вместе проводили проверку на заводе, где этот поросенок является замом директора. 
«Браво, Джеймс!» захохотал Серега. «Если честно, я от вас такого не ожидал».
Бонд нашел свою Наташу в мансарде, затянутую в кожу и посаженную на цепь для садистских развлечений. Рассуждая в духе здравого цинизма, это было лучше, чем если бы он вытащил ее из-под какого-нибудь потного упыря, одуревшую от алкоголя и наркотиков. Он закутал ее в одеяло и отнес в машину. Шмель сказал, что он не может упустить такой счастливый случай взять высокопоставленного члена за жопу, поэтому останется ждать подкрепления. Когда я выходил, Шмель начал играть с Князькиным в игру, идея которой состояла в том, что если Князькин сможет вынюхать весь находящийся на столе порошок, то Шмель его простит. Порошка на столе было очень много, игра была в одни ворота.
Я отвез Бонда и его возлюбленную в гостиницу. Они сидели на заднем сидении молча, обнявшись и глядя вперед, на дорогу, залитую чистым утренним солнцем. Наташа была миниатюрной девушкой с огромными глазами и детскими губами, и по всей видимости с бездонной душой.
«Я забыл поблагодарить Сергея», сказал Бонд, пожимая мне руку. «Передавайте ему спасибо. Ну и конечно — спасибо вам. Сегодня мы совершили доброе дело».
Бонд смотрел мне прямо в глаза. «Вы меня облизываете взглядом, Джеймс!» покачал я шутя головой. «Мне остается только ответить вам взаимностью».
Он улыбнулся, как всегда смущенно, но уже гораздо лучше прежнего. Обняв Наташу за плечи, он двинулся к гостинице.
«Джеймс, вы счастливы?» спросил я вслед.
Он приостановился, посмотрел на небо, потом на личико своей невесты: «А почему бы и нет? Почему бы, черт возьми, и нет!»
Цитата из дневника: «Если бы я был Богом, я бы устроил так: все, кто был счастлив при жизни, обречены жариться на вечных сковородках, а всем несчастным уготована небесная прохлада и любовь. Но я не Бог, и все происходит с точностью до наоборот...»
После ночных приключений я счел свое право на дневной сон законным. Мне снилось что-то очень мирное и забавное, прерванное телефонным звонком. Злорадный голос Шмеля ворвался в уши и сокрушил остатки гармонии:
«Князькин перенюхался, все перепутал и раскололся. И как раскололся! ГЗ выезжает брать Бонда!» кричал он. «Коллега Бонд, оказывается, отпетый засранец. Днем он мирно копается в бумажках, а по вечерам занимается международным шпионажем. Сейчас Князькин чуть проспался и продолжает выдавать удивительные вещи. Бонд сколотил целую группировку из шишек ВПК, швейцарские счета со многими нулями, концы уходят на самый верх. Это серьезный скандал!..»
Я протер глаза. Пошел на кухню, приготовил яичницу. Пока я ее ел, раздумывая о заковыристости человеческого существования, группа захвата поднималась на лифте на третий этаж гостиницы, — я подливал кетчуп, — Бонда в номере 313 не оказалось, только испуганная девушка с припухшим со сна личиком хлопала ресницами и не могла ответить ни на один вопрос. Я залез в холодильник, и отрезал себе еще кусок ветчины. Бонд, возвращавшийся в номер с охапкой роз и авиабилетами до Казахстана, столкнулся в коридоре с человеком в штатском, который преградил ему дорогу, сунул в живот пистолет и попросил не делать глупостей. Бонд ударяет его букетом по лицу, взмах коленом, — здесь я с шипением открываю бутылку лимонада, — погоня на гулкой пожарной лестнице, Бонд выскакивает на узкую улицу, — где прохожие? — он летит над землей, как только может лететь человек с крыльями, летит к спасительному повороту, широко развиваются полы пиджака, но грохот выстрелов заставляет его перейти на шаг, остановиться, засмеяться... Маленькими глотками, выпуская жгучий газ через ноздри, я допиваю свой стакан и ставлю его на подоконник. За окном продолжается лето.
Последний раз я видел Бонда в больнице. Врачи говорили, что его состояние стабильно, но следствию лучше пока его не беспокоить. Он же, как мне сказали, все спрашивал, где его невеста, и я привез Наташу с собой. Она не плакала ни тогда, когда я ей рассказывал о положении Бонда, о том, что ему грозит лет двадцать тюрьмы, ни тогда, когда сидела у его постели и гладила его руку, она только смотрела, смотрела своими большущими глазами, словно от количества увиденного каким-то образом зависело будущее. Бонд выглядел неважно, но по его губам блуждала блаженная улыбка какой-то одному ему ведомой и сбывшейся надежды.
«Вот видите, Алексей, как бывает», сказал он, глядя на свою Наташу. «Я и сам не знал, что так бывает».
Я развел руками в знак солидарности, дескать, тоже не знаю, и вышел. Нам с ним не о чем было говорить. В ту же ночь он и умер.
Оглядываясь назад, я не вижу в этой истории ничего поучительного и совсем не понимаю, что меня заставило за нее взяться. Чем дальше я продвигался, тем темнее становился для меня ее замысел. Можно конечно сделать более-менее пессимистическое заключение о том, что Наташа, снова брошенная людьми, вероятно, вернулась к прежнему уличному занятию. Пусть будет так, ведь об этой девушке я не знаю почти ничего, по правде говоря, не знаю, любила ли она Бонда, и что он в ней нашел, кроме пары огромных глаз.
Закончу, пожалуй, ранней цитатой из самого Бонда:
«Вглядываясь в свою прошлую жизнь, я вижу мельницу, водонапорную башню, где жили аисты, и грушевый сад, где мы играли в прядки. Больше, мне кажется, в ней ничего не было...»