Семь портретов мертвой женщины

Двое сидели на открытой веранде маленького приморского кафе. Утренний бриз игриво теребил  темные кудри, схваченные на лбу черным с руническим рисунком хайрешником и свободно падающие на остро сутулящиеся плечи одного. Второй был почти лыс, только жидкие пряди сосульками свисали за ушами. Оба были в потрепанных шортах и изрядно выгоревших майках. На столике перед ними стояли пластиковые чашечки с кофе и бутылка пива, к которой то и дело припадал лысый. Кудрявый в такие моменты брезгливо косился на него.
— Халява, она халява и есть, — тоскливо бормотал лысый, пиная облезлый этюдник. Длинноволосый зло сверкнул глазами и отодвинул этюдник подальше. Металлические винты визгливо заскрежетали по керамической плитке пола.
— Так какого хрена мы премся в эту дыру?
— Парень обещал пять сотен баксов за портрет своей девки.
— А что за девка?
— А хрен её знает… Чувырла, небось… Хотя у такого козла, может, и неплохая телка швартанулась. Прикид нехилый – мерин, голда на шее. Ну их нафиг, башка трещит.
— Хватит хлебать эту дрянь, поехали!
Длинноволосый встал, дернул за ремень, привычно вскидывая этюдник на плечо. Лысый торопливо заглатывал остатки пива, кадык дергался под загорелой морщинистой кожей. Кудрявый, заметив около веранды двух девчонок в купальниках, помахал им рукой. Девчонки хихикнули и побежали к морю, игриво виляя попками. Лысый жалобно рыгнул и проводил их тоскливым взглядом.
Машина уже ждала у гастронома. Старый раздолбанный «форд», убоище.
Водитель всю дорогу молчал, только истошно орала из магнитолы какая-то блатная попса. Хорошо хоть стекла опускались, и можно было высовываться навстречу пахнущему пряной южной зеленью ветру. Дорога петляла, забираясь по склону все выше и выше в горные дебри. Тропики, мать их… Всё заросло, самшит, лианы, секвойи. Или секвойи – это из другой оперы? Ну и черт с ними, значит, не секвойи. Приехали. Добрались, голову не сломали.
Дом стоял на ровной площадке – с одной стороны – крутой склон, с другой – такой же крутой подъем. Не дом – дворец. С колоннами и ротондой посреди парадного двора. Шпалерные розы, ряды цветущих гортензий, пальмы с неопрятными волосатыми стволами, похожими на ноги снежного человека. Колониальный стиль, того и гляди, выскочит чернокожая челядь в тюрбанах. А два бугая со стволами у пояса – лишние. Противные рожи. Да и хозяин не лучше, вон с балкончика смотрит, гнида. У крыльца – два лимузина, а за ними прислал какого-то ублюдка на тарантасе.
Лысый проснулся и обозрел поместье. Цыкнул зубом, почесал живот.
— Вылазим? Папик нам ручкой машет.
— Вижу.
Длинноволосый выбрался наружу, встал рядом с машиной, размышляя, куда идти – у дома было сразу три входа: центральная двухстворчатая дверища и две боковых, поскромнее.  Словно подсказывая, распахнулась центральная, и появился тип, жутко смахивающий на дворецкого из голливудских фильмов – в черной ливрее и бакенбардах. Лысый резво потопал зачуханными сандалиями по ковровой дорожке, ведя за собой длинноволосого, чтобы показать, кто из них двоих главный.
— Богато…
— Да уж, шикарно этот хепс обосновался.
Дворецкий неодобрительно поджал губы, жестом указал на обитые светлым шелком диваны и удалился. Дал понять, что их кликнут, когда понадобятся. Как собачек.
Длинноволосый не сел, закружил по периметру овального холла, рассматривая картины в дорогих рамах. Фигня картинки – большей частью копии Ренуара и Дали. Лысый пялился на жирных разноцветных рыбок в мраморном фонтане. Даже цветущие кувшинки плавают – вылить бы сюда пару ведер водяры, то-то веселуха рыбам была бы. Небось выписывали бы виражи кверху брюхом. Лысый хихикнул, но сморкаться в фонтан не решился.
Их пригласили только через четверть часа. К этому времени они рассмотрели помещение и принялись совещаться, пытаясь определить, где тут сортир. Особо психовал лысый, после пива. Косился на фонтан.
Но пришлось так и идти, чтобы халдей опять губу не поджимал.
Кабинет, где их ждал хозяин был тоже неплох. Пижонство так и сочилось с высоченных книжных полок с корешками нетронутых шеренг дорогущих изданий. Глобус в три обхвата в углу.  Компьютер с жидкокристаллическим монитором на дубовом столе. Небось гоняет на нем шарики или палит из базуки по монстрам. И девок по порносайтам разглядывает.
Сам хозяин дома был похож на худосочного колхозного хряка – массивная, но какая-то мосластая фигура, близко посаженные злобные глазки,  ровно подстриженная редкая  щетина голове. Сквозь щетину просвечивала розовая кожа. Урод. И скалится уродски. И одет в какой-то дебильный халат с драконом.
— Марат Янович, — представился хозяин.
— Леонид, — ища глазами протянутую руку, и не находя её, буркнул длинноволосый. — Можно – Лео.
— Анатолий, — вякнул лысый.
— Знакомы, — хозяин посмотрел слегка раздраженно. Потом повернулся к Леониду и спросил: — Всё нужное с собой? Краски там, кисточки.
— Это с собой. Но если хотите большой размер, то холста или картона нет такого. Придется в город за ним ехать.
— Парни мои съездят. Объяснишь, что надо – привезут. А размер примерно такой, – он ткнул в висящий на стене пейзаж, на котором был  сосновый лес а-ля Шишкин. Только вот так, – изобразил он поворот полотна на девяносто градусов. — И чтобы — как живая, в белом платье и с розой в руках. Сможешь?
— Смогу, ноу проблемс. Будет вам с розой. А кусок холста примерно такой у меня найдется. Подрамник только сколочу и загрунтую. Надеюсь, мастерская или что-то подобное у вас есть?
— Должно быть. Тебя проводят. А ты, Толик, езжай с богом, не крутись под ногами. Вот тебе за труды. — Марат Янович протянул лысому стодолларовую купюру и  жестом показал «иди, иди».
Анатолий ухватил бумажку, сунул в карман, потоптался ещё, не зная, что говорить. Потом хмыкнул и удалился, кинув напоследок длинноволосому Лео:
— Твори! А я у Марго перекантуюсь. Дождусь тебя.
Хозяин по мобильнику соединился с кем-то, велел прийти. Явился один из бугаев, отвел художника  в большой каменный сарай, показал верстак и кучу деревяшек. Заодно сообщил, что комната ему отведена на третьем этаже. Типа мансарда.
— А писать где? Там же?
— Писать? Ты чё, писатель?
— Нет, писать – это рисовать красками.
— Хозяин покажет, — туманно ответил бугай и, вытирая потный загривок, уселся на ящик наблюдать.
Подрамник Лео сколотил быстро, натянул на него холст, белой клеевой грунтовкой покрыл и оставил сохнуть.
— Жрать охота, — пожаловался.
— Так чего не сказал? Пошли, похаваем, — обрадовался бугай. — Меня, кстати, Рубиком зовут. А тебя?
— Леонидом. Лео.
Поели за столом, застеленным яркой клеенкой в огромной, просто необозримой кухне. Пожилая повариха навалила жрачки с верхом – жаркое и салат из помидоров. Запили молодым кислым вином. Сразу стало клонить в сон, но у Рубика запиликал мобильник – хозяин звал Лео к ноге.
Ждал он на террасе, полулежа в сплетенном из тростника шезлонге. Но одет был странно – в черный костюм и штиблеты из мягкой кожи. Лео подошел, хотел присесть, но Марат Янович вскочил, повел куда-то по каменным лестницам вниз, в цокольный этаж, потом ниже. Художник плелся, ничего не понимая. Где шмара, портрет которой нужно написать? Он что, держит её в подвале?
Винный погреб впечатлял – ряды пыльных бутылок на полках, бочки, замурованные в стены, отдельно – маленькие бочонки на подставках. Эх, сюда бы на недельку с подружками… Да тут прямо лабиринт – кладовые, какие-то закутки.  Наконец, хозяин подошел к трем белым, отсвечивающим голубым в мертвенном свете галогеновых ламп, металлическим дверям. «Морозильники» - догадался художник. И сердце отчего-то неприятно шевельнулось в груди. Марат Янович открыл левую дверь. Ключом открыл. Пахнуло стужей. Лео почувствовал себя крайне неудобно в майке и шортах. За порогом была зима,  легкая изморозь была даже на внутренней стороне двери.
Хозяин что-то недовольно пробормотал и посторонился, пропуская гостя вперед. Лео поежился и вошел. Довольно небольшая комната – метра четыре на три, какие-то металлические дырчатые штанги под потолком, по двум стенам – хромированные полки. Пустые. Но его взгляд приковал к себе стоящий посередине железный стол. И тут Лео затрясло по-настоящему — крупной истошной дрожью. На столе лежало человеческое тело. Укрывающая его в несколько слоев прозрачная пленка не могла изменить очертания. Голова и ноги были четко видны.
Марат Янович что-то буркнул, щелкая рубильником на стене. Потом, ссутулясь, подошел к столу, сдернул ломко зашелестевшую пленку, и Лео увидел женщину. Она лежала, вытянувшись в струнку, руки вдоль тела, словно застыла, поднявшись на цыпочки. И на ней было белое платье, шелковое, без всяких украшений, с овальным вырезом. Длинная, до щиколоток юбка аккуратно расправлена. Мертвое платье на мертвой женщине.
Мраморное лицо, окутанное русой волной длинных волос, синева вокруг закрытых глаз. Наверное, при жизни она была очень красива.
Вялая рука Марата Яновича, украшенная массивным кольцом с синим камнем, положила на грудь трупа белую розу. Откуда он достал её? И вообще – что, черт побери, тут происходит? Этот папик – настоящий псих! Держит в холодильной камере мертвую бабу. А таких камер – три! Что, если и в других?…
— В остальных — продукты, — буркнул Марат Янович. — И не трясись так. Это моя жена. Напишешь её портрет, хорошо заплачу. Откажешься — пойму. Подумай до утра.
— Портрет? Мертвой? — голос Лео позорно сорвался.
— На портрете она должна быть живая. Как я и сказал — в этом белом платье и с розой в руках. А уж там в кресле она сидит или у окна стоит — решай сам.
Лео окончательно перетрусил, представив, как ему позирует труп, посаженный в кресло. Марат Янович внимательно посмотрел на художника и разозлился.
— Твоё дело — нарисовать. Моё дело — заплатить. Есть какие-то проблемы?
— Как я могу написать портрет живой, если живой её не видел?
— Я дам тебе её фотографии, видео — несколько кассет.  Там она более чем живая.
— Ну, блин… Лучше бы вы мне только фото и видео дали, а это, — он указал на тело, — не показывали. Было бы легче.
— А я должен думать о том, чтобы тебе было легче, или о том, чтобы ты написал именно её портрет? Настоящий портрет, не с бумажки или экрана. — Марат Янович тоже ткнул пальцем в застывшую фигуру.
— Прямо тут? — растерялся Лео. Убежденность в том, что хозяин этого ужасного дома – законченный психопат, стала полной.
— А зачем я тебя сюда привел? Ты что ваньку валяешь? Не согласен, так и скажи.
— Ну отчего же… Только как?  Я же тут замерзну насмерть, в шортах-то.
— Теплую одежду тебе дадут, а температуру я повысил, будет около нуля. Пошли наверх. Сегодня посмотришь кассеты и фото, а завтра с утра скажешь, согласен или нет.
Стуча зубами и откровенно нервничая, Лео выскочил из холодильной камеры. Почти до темноты он просидел на террасе в обществе вазонов с юкками и агавами. Микроскопическими дозами поглощал бренди  и пытался навести порядок в дикой круговерти мыслей. Солнце напрасно старалось прогреть его насквозь – внутри оставалось блуждающее пятнышко холода, которое становилось особенно неприятным, когда касалось сердца.
Тень от кипарисов тянулась с горы, садовник шелестел струей воды из шланга, орал в зарослях павлин, а Лео  томился собственной иррациональной трусостью и желанием перелезть через мраморные перила и бежать вниз, теряя сандалии и расшибаясь на круче. В конце концов, он выпил остатки бренди прямо из горлышка, пнул бутылку и ушел, провожаемый укоризненным взглядом старика-садовника.
Фотографии и просмотр кассет его совершенно не успокоили, там резвилась и хохотала красивая, но слегка жеманная женщина, обнимала и смачно целовала у борта роскошной яхты Марата Яновича, кормила чаек на пирсе, встречала изысканно одетых гостей и опять довольно неприятно смеялась.
Лео криво усмехался и отшвыривал просмотренные изображения живой Ольги, так её называли разные люди в увиденных им на экране сценах. Вместо холеного и уверенного лица вставало другое – безразлично застывшее, хранящее иней на кончиках ресниц, полное тайного смысла. Ни грамма макияжа, волосы небрежно брошены на шею, никакой наигранности в позе… Оболочка, ставшая новым смыслом.
Он просидел почти до рассвета. В углах огромной комнаты с покатым потолком и удобной, хотя и не дорогой мебелью блуждали тени, ночные птицы тревожили далекими криками, пели цикады и кралась за окном огромная луна. В шкафу Лео нашел несколько теплых свитеров и стеганые штаны. Даже сапоги на меху там были, словно ждали его глупого решения.
Утро встретило его спящим поперек широкой кровати. Там же его обнаружил пришедший в полдень Рубик. Лео сообщил ему, что видел странный сон.
Потом он поел на кухне и  вспомнил, что сон не был сном. Голова трещала, словно шарик для пинг-понга под ногой неуклюжего игрока. И ему было уже все равно. Если какому-то ненормальному идиоту нужно, чтобы он написал портрет его мертвой жены, он его напишет. Он получит свои бабки и хоть какое-то время сможет делать то, что хочется. Возможно, он даже пошлет ко всем чертям Толика, и вернется в Питер, в свой полуподвал, где пахнет растворителем, бедностью и свободой.
И он сказал Рубику, что ему нужен ключ. Хозяин знает, какой.
Ключ ему был передан, и для чего-то Лео повесил его на шею на обрывке грязной тесемки. Потом он надел два свитера, неуклюжие штаны на вате, ботинки с шерстяными носками и спустился в подвал. При этом, все время повторял про себя, что ему плевать.
В холодильнике ничего не изменилось. Только появилось большое резное кресло, обитое черной с золотом тканью. Кресло ему не понравилось. Он снял с мертвой Ольги ворох полиэтилена и увидел умершую от холода розу, опавшую и жалко сплющившуюся. Розу Лео отшвырнул в угол. Потом установил этюдник и закрепил на нем подрамник с холстом. Краски придется забирать с собой, чтобы не промерзали, а этюдник пусть стоит тут, пока он не окончит работу. Да, это работа, всего лишь работа. Пусть необычная, неприятная и угнетающая, но нужно потерпеть.
Потом он, стараясь не думать ни о чем, подошел к столу и обеими руками поднял тело Ольги. Удивительно, но оно не примерзло, легко отделилось от поверхности из нержавеющей стали, вот только нести было неудобно, пришлось обхватить, прижимая к себе. Стылый трупный холод ощущался даже через свитера. Пятясь, Лео поставил Ольгу у стены, стараясь прислонить боком. Отступил, придерживая. Она повернулась на кончиках пальцев, которыми опиралась на пол. Повернулась, и её лицо оказалось совсем рядом. Волосы упали с плеча, обнажив белую кожу с голубыми прожилками. Закрытые глаза. Он помнил по фотографиям, что они у неё темно-голубые. Были. Есть…
Механическое движение застывшего тела повергло Лео в состояние шока. Он боялся отпустить её плечи, боялся, что она упадет. И это самое невинное, что она могла сделать.
«Ты кретин!» - беззвучно орал сам себе Лео. «Ты безмозглый ублюдок! Урод! Трус! Просто козел!» Он и сам знал, что этот крик смешон и бесполезен. С болезненным равнодушием он анализировал собственные эмоции, понимая, что уже шагнул за грань неприятия происходящего. Ещё пару дней назад он был спивающимся небесталанным художником с простыми желаниями и грандиозными амбициями, растущими на дрожжах непризнанности. И вплетение себя в некий кафкианский сюжет воспринял с аристократической покорностью. Но остаться в подземном холодильнике вдвоем с трупом, чтобы написать его… её портрет, это… а что, собственно, такого? Холст и краски готовы, натурщица обрела устойчивость, осталось взять в руки кисть, обмакнуть её в темную охру, которой он всегда делал первый набросок картины. Впрочем, на этот раз теплый цвет неуместен. Пусть это будет сажа с кобальтом.
Спустя два часа Лео осознал, что пальцы окоченели настолько, что не чувствуют кисть, и он пишет странными долгими мазками, превращающими фигуру в плывущий книзу силуэт. Он выбежал из холодильника, закрыв дверь, и поднялся на террасу. Хозяин был там. Перед ним на столике стояли стаканы и несколько бутылок.
Лео пил молча, постепенно сбрасывая с себя одежду и расслабляясь. На Марата Яновича старался не смотреть. Дрожащая в воздухе знойная истома, запах роз и вкус виски (почему-то он выбрал этот напиток) раздражали. Глаза слезились, кожа чесалась, хотелось нырнуть в море, но до него было далеко.
Когда он, наконец, решил, что можно уже и поговорить, хозяин молча встал и удалился, поправляя на голове мятую панаму. Его сланцы шлепали по каменным плитам. Лео сидел в плавках и теплых носках. Ботинки валялись в стороне. Подошел Рубик.
— Жрать пойдешь?
— Нет, отвали. После такого жрать не хочется.
— Не груби. — В голосе Рубика было больше сочувствия, чем упрека.
— Ладно, не буду. Выпить хочешь?
— Плесни на три пальца.
Лео бросил в виски три куска льда из контейнера и протянул стакан Рубику. Тот уселся на краешек шезлонга, покосился в сторону дома и отпил глоток. Усмехнулся.
— Расскажи мне об умершей хозяйке, — попросил Лео. — Какая она была, от чего умерла?
— А я не видел её живой, — Рубик отпил ещё глоток, любуясь тающим в янтарном напитке льдом.
— Как не видел? Так ты тут новичок?
— Ну, я тут три месяца. Пообвыкся.
— Она умерла в больнице?
— Тут она умерла. В бассейне утонула. С тех пор бассейн стоит без воды. Марат хотел его вообще снести, но пока руки не дошли. — Льдинки в стакане звенели, он смотрел через них на  солнце. Лео подумал, что не такой уж Рубик и противный — вполне нормальный упитанный южанин.
— И когда это случилось? —  поинтересовался он тихо.
— Ну, раз я её не застал уже, значит, больше трех месяцев прошло.
— Она что, купалась в бассейне в марте?
— А чего – он же с подогревом. Всю зиму плавать можно было. Жаль, что воду не наливают, сейчас бы окунуться!
Лео сидел с глупой физиономией, размышляя, знает ли Рубик о том, что труп жены хозяина хранится в холодильной камере. А если не знает, о почему не удивился, увидев разбросанную вокруг теплую одежду? А если знает, то почему не даст понять, что знает? Или это тут уже стало привычным – мертвое тело в холодильнике?
— Ну что, похавать не надумал?
— Нет.
— Ну тогда я пойду, а то Жанна ворчать будет, что поздно явился. — С этими словами Рубик вытряс в глотку остатки льда, причмокнул и удалился. Лео обратил внимание, что передвигается парень совершенно бесшумно, словно разжиревший тигр.
Ему очень не хотелось возвращаться в подвал. Протестовало всё – и душа, и тело. Ощущение внезапно обрушившейся на плечи старости, тоскливое прощание с солнечным светом. Но идти на попятную сейчас уже было глупо. Лео решил, что постарается закончить портрет за три дня. Выложится, выжмет себя на холст, размажется по нему отработанными эффектами, не станет думать об оригинальности и стремиться превзойти себя. Ну его к черту, не до одуванчиков… Эта ледяная женщина пугала его все больше, хотя, вроде бы, он никогда не боялся покойников. Учась в академии, запросто ходил в анатомичку рисовать вскрытые тела, подробно рассматривал мышцы и суставы на лишенных кожи конечностях, даже сам помогал лаборанту препарировать материал. Материал! Там были абстрактные  трупы, без имен, без глаз, без звучащего в голове резкого смеха. Ольга.
Он выбрал в кустах роскошную белую розу, с трудом сломал её стебель и отправился вниз. Под толстыми подошвами ботинок скрипел налипший песок.
Ольга сидела в кресле, когда он вошел. Тонкие пальцы на подлокотниках, опущенная голова. Глаза скрыты упавшими на лицо волосами. Он оказался снаружи, с грохотом захлопнул дверь и запер её на ключ. Посидел на корточках у противоположной стены.  Не было никаких мыслей. Страха тоже не было. Но войти в холодильник он сегодня уже не сможет, просто не сможет заставить себя открыть эту белую дверь. И черт с ними, с красками, пусть мерзнут.
До заката он гулял по площадке, окруженной затейливо подстриженными кустами туи, вокруг пустого бассейна. Его удивляла голубая кафельная глубина, чистота его дна и кувыркающееся эхо от воплей, исторгнутых в его нутро. Рубик неодобрительно наблюдал в распахнутое окно второго этажа за улюлюкающим в бассейн художником.
Потом Лео стал голоден, но есть не пошел, а отправился в свою мансарду и упал в бессмысленный тягостный сон, где не было ни его, ни Ольги, вообще никого.  Кафельный стерильный сон.
Утром она по-прежнему стояла у стены на своих холодных пальцах, а у порога валялась увядшая роза, оброненная им вчера. Тут было усыпальница роз.
Лео писал остервенело, не думая о результате, лихорадочно смешивал цвета для подмалевка, грея тюбики с краской в ладонях, дыша на выдавленные на палитру яркие колбаски, теряя терпение. Белая стена, белое платье… Он решил, что напишет саму фигуру, а уж фон выберет потом, наверху, в свете солнца. Пусть это будет интерьер гостиной или розовый куст в саду, или балюстрада террасы. Только бы написать саму Ольгу. Её окутанную шелком фигуру, хрупкие руки, приподнятое навстречу свету лицо, темные, цвета штормового моря глаза. Она не смотрела на него, только мимо. Он так окоченел. Пора наверх. Она повернула голову ему вслед. Зачем?
Рубик ждал его в шезлонге у бассейна и пресек попытку снова поорать туда.
— Марат вернулся, не шуми.
— А он разве уезжал?
— Да, вчера. Только утром вернулся. Злой, как черт.
— Что пьешь? Пиво? Нет, пиво не покатит. Где бы водки добыть?
— На, — Рубик  нашарил где-то позади себя бутылку. — Замерз?
— Уши в трубочку свернулись. Послать бы все…
— Послать успеешь. Марат за портреты щедро платит. Так что есть смысл померзнуть.
— З-за какие портреты? — обалдел Лео.
— За портреты жены. У него их целая коллекция – штук шесть уже.
— Блин! — Лео глотнул из горлышка и едва не поперхнулся. — И все – написаны с мертвой?
— Все. Сдвинулся наш Марат на этом. В остальном – нормальный здравый мужик. А тут – просто копец… — Рубик печально покачал головой.
— А можно на эти портреты глянуть? — услышанное с трудом укладывалось в голове Лео.
— Нет, он их никому не показывает. Мы по художникам считали. И где он только вашего брата отыскивает? Двое сбежали в первый же день. Остальных – не обидел, хотя один пил тут до позеленения и спал под кустами.
Лео поднялся, задумчиво потоптался на бортике бассейна, вздохнул и пробормотал:
— Идти надо. Работать. Быстрее кончу, быстрее смотаюсь отсюда.

После водки он мерз уже меньше и почти не думал о том, что делает — руки двигались привычно, глаз автоматически схватывал нужное, а перенести на холст, побыстрее, побыстрее… Какие тонкие у неё пальцы. И эта тень под подбородком. И очертания ноги под непрозрачной тканью — только намеком. А ступня слишком напряжена, нужно смягчить. Завтра он напишет её лицо, поймает отблеск в волосах, шелковый и сумрачный в глубине. Нужно попросить у Рубика какую-нибудь шапку, очень голова мерзнет. Хотя откуда у Рубика шапка? Тут и холодов не бывает. И снега, похожего на белизну её шеи, и льда цвета её глаз. Не бывает…
Он бежал — позорно и поспешно. Выкинул за дверь палитру и ящик с красками и помчался наверх, к теплу, к еде, к живым людям. Пил на кухне горячее какао, жадно и трусливо поедал куски мяса с хлебом. Потом снова пил какао. Рубик куда-то исчез. По дому бродили незнакомые люди с неприветливыми лицами. Он тоже бродил, не останавливаясь взглядом ни на чем. Кого он искал?
Уснул в углу, на каком-то диванчике, никто не разбудил, не сказал, что так не принято, что надо бы спрятаться с глаз. Было холодно, все равно было холодно.
Ночной взгляд луны разбудил его непонятно когда. Было темно, а часов поблизости не было. И он пошел искать тиканье, натыкаясь на мебель и таинственные предметы, которых днем не бывает.
Он выглянул в окно, когда понял, что часов в доме нет. Или он все умерли. Как женщина, лежащая на дне пустого бассейна. Он увидел её, освещенную смешными китайскими фонариками, которыми был наполнен сад.
Зачем он заплакал, если нужно было кого-то звать, будить и просить сказать, не сошел ли он с ума? Но он комкал свою грязную майку и тихо плакал, потому что вдруг понял, что никогда не сможет уехать, убежать из этого странного дома, что жизнь свернулась в сумрачный кокон, и его заплело тонкой шелковой паутинкой, притянуло к этому кокону. И он вот-вот станет бездумной личинкой…
Поднимаясь в свою мансарду, он увидел Рубика, чистившего у тусклого бра за столиком свой пистолет, и сказал ему про женщину в бассейне. Рубик кивнул:
— Опять выкинул.
Лео не стал выяснять, кто и кого выкинул, он просто продолжил спать, пытаясь найти в этом какой-то смысл. А утром Ольги в холодильнике не оказалось, и он облегченно схватил свой этюдник, холст, и поднялся наверх. Там он писал до вечера, обгорая на солнце, становясь ящерицей в пустыне и с ужасом думая о том, что буйная зелень, написанная вокруг ледяного силуэта Ольги, делает портрет грубой дешевкой. Но остановиться уже не мог. А ещё его пугала безглазость её лица, он не мог понять, куда она смотрит, морщился и ругался, но продолжал наносить мазки, словно опаздывал куда-то.
В сумерках Лео прокрался к бассейну, заглянул в него, но там никого и ничего не было. Ни человека, ни даже пятнышка. Куда она делась?
Нужно было спустится в подвал и проверить, но он был уверен, что если она там, то наружу выйти он уже не сможет. Выйдет она. И тогда бассейн наполнят водой. А он будет лежать на ледяном столе.
И он вернулся к холсту и почти в темноте нарисовал её глаза. Смешивал краски, не глядя, с последнеё каплей белил, нанесенной  наугад, пала бездонная тьма, и зажглись звезды. Тогда он уснул в шезлонге рядом с портретом.
Утром Рубик кормил его бутербродами и подливал кофе из термоса. Он же отдал ему конверт с пятью сотенными зелеными бумажками. И можно было уходить, тем более, что подрамник с холстом уже забрали. Он так и не увидел её глаза, написанные в темноте. И не знал, хочется ли ему их увидеть.
Торопливо укладывая в деревянные гнезда этюдника  кисти, пузырьки, тюбики и тряпки, испачканные красками, он вздрагивал от каждого звука, словно вор. Грязный растворитель пролился на мраморные плиты террасы. Он поспешно растер пятно подошвой и пошел, закрываясь от солнца ладонью. Чудилось, что сквозь легкую кисею штор за ним следят десятки глаз. Бурый след от правой ноги тянулся за ним до самой песчаной дорожки. У бассейна в шезлонге распласталась сдутая резиновая женщина со свалянными волосами. Не ей ли он рисовал глаза, бессмысленно вытаращенные на плывущие в небе перышки облаков?
Лео усмехнулся и помахал рукой тем, кто прятался за призрачной кисеёй. Всем семи портретам Ольги, Марату Яновичу, дворецкому и лакеям, поварихе Жанне, Рубику и самой Ольге. Тонкий силуэт, предательски очерченный боковым светом брезгливо вздернул плечи.
Он отказался ехать в драном «форде» и зашагал вниз по дороге. Мимо коряжистых деревьев, увитых цепкими плетями растений паразитов, мимо сладковато-пряного запаха субтропической гнили, мимо птичьей возни, мимо зарастающего травами в придорожной канаве мертвого Анатолия.
Вниз, вниз…