Гуляш

Настучать на румына меня подбил Тимофей. Я убедился, что он не врёт, когда собственными глазами, несмотря на ночной полумрак, разглядел румына, входившего на цыпочках в казарму со свёртком в руке. Вдобавок к этому Тимофей назавтра развязал оба мешка, лежавшие у ворюги под кроватью, и там оказались консервные банки с гуляшом.
Мы вот уже несколько недель валялись на своих лежанках в Синае, время от времени выезжали в патрульные поездки, а все остальные нескончаемые часы спали или, преодолевая отвращение и изжогу, жрали крутые яйца да помидоры и запивали эту мерзость горьким кофе, мечтая о чём-нибудь – неважно о чём, но о чём-нибудь другом. Румын же в это время таскал со склада банки и рассовывал их в мешки под кроватью.
Тимофей поскрёбся в дверь офицерской комнаты; к нам, щурясь, вышел сонный полуодетый, в брюках с незастёгнутой ширинкой, майке навыпуск и сандалиях поверх серых шерстяных носков, старлей Моше. В комнату он нас не пригласил, прикрыл дверь и навалился на неё спиной.
– Ну?..
– Румын таскает со склада гуляш.
– Ну, и?..
– А мы давимся яйцами.
– Ну, и?..
– А румын складывает банки с гуляшом в мешок под кроватью.
– В мешок?
– В мешок.
– Под кроватью?
– Ну да.
– Под чьей?
– Под своей.
– Чем же вы недовольны?
– А тебе бы это понравилось?
– Что?
– Что румын таскает гуляш со склада.
– Ну, и?..
– Что – "ну, и"!
– Ну, я тебя слушаю.
– Румын ворует гуляш.
– Ворует?
– Ворует!
– Ну, и?..
– А мы жрём яйца!
– Ай-яй-яй! Мне не выглядит, что румын крадёт гуляш. Ведь он не работает ни на складе, ни на кухне. Верно? Не-ет, он не крадёт гуляш. Вы что-то путаете.
– А где же он берёт?
– Не знаю.
– Может быть, он крадёт с кем-нибудь на пару.
– С кем?
– Мы не знаем.
– Чего же жалуетесь, если не знаете?
– Но ведь румын...
– Гуляш едят венгры, а не румыны. Идите, я выясню, – оборвал старлей.
Мы ушли и молча залегли – каждый на своей лежанке.
– Ехезкель, к командиру! – позвали из коридора.
Румын медленно спустил ноги на пол, встал. Он был худощав, смугл, усат, лет на десять старше нас, тридцатипятилетних. Бывалый солдат.
Вернулся он быстро и, ни на кого не глядя, запустив руки под кровать, проворчал:
– Идиоты! Можно подумать, что это я для себя. Давитесь! – и, вытащив один из двух мешков, развязал верёвку и высыпал на одеяло круглые жестяные банки; на наклейках чернели "цадики" – армейская собственность. Мы не пошевелились. Тогда румын стал бросать банки каждому на кровать.
– Жри! И ты жри! И ты тоже! И ты! И ты! Давитесь!
– Ну-ну, так ты голову проломишь, – запротестовал индус Рахамим.
– На одну дурную башку станет меньше.
Второй мешок остался у румына под кроватью.
– А с тем что? – не выдержал Тимофей. Он был борцом за справедливость.
– С тем ничего. Завтра командир уезжает в отпуск и возьмёт его с собой. Госпожа любит консервы из варёной говядины. Идиоты! Учитесь удовлетворять жену.
– Первый мешок был твой?
– Моего тут столько же, сколько твоего. Хер да яйца, много яиц, и все куриные. Как твои мозги.
– Ну-ну, – сказал Тимофей, – тоже, гений выискался.
Продолжать пререкания было лень. Рахамим с сержантом Хаимом стали собираться в патруль. За маленьким окошком быстро темнело. Я заснул в одежде и не проснулся даже к ужину. Всегда приходится выбирать между чувством голода и изжогой. На этот раз меня мучили во сне и изжога, и голод.

Тимофей ткнул меня в спину. Наша смена начиналась в полночь и продолжалась до четырёх. Я сполз с койки, извлёк из-под подушки тёплую куртку, натянул на голову "шапку-чулок" с вырезом для глаз и, постепенно просыпаясь, поплёлся к выходу. Дверь не открывалась, сопротивлялась нажиму, пришлось приналечь на неё плечом. Дул сильный ветер, перед глазами время от времени стремительно пролетали белые точки-снежинки. В сводке погоды, конечно же, сообщат: "Ночью в Синае наблюдался обильный снегопад."
Ни разговаривать, ни даже думать не хотелось.
– Ты спал? – спросил Тимофей. Я кивнул, но в темноте моего ответа он не увидел.
– Румын опять приволок две банки.
Я кивнул ещё раз.
– Что будем предпринимать, Иеремей? – Гуляш не давал Тимофею покоя.
– Бить ненавистного врага до полной нашей победы.
– С тобой каши не сваришь. Ты соглашатель. А румын ворует наш гуляш.
– Тебе сказано, что румыны не едят гуляша.
– Правильно. Они его только воруют.
Подлетел и затормозил джипп. Хаим и Рахамим закончили смену.
– Горючее на исходе, – сказал сержант.
– Порядок, – ответил Тимофей. – Спокойной ночи.
– Приезжали какие-то офицеры из штаба. Нас будут перебрасывать на ту сторону.
– Всю жизнь мечтал побывать в Африке, – проворчал Тимофей. – Предсказания пророков и мечты идиотов всегда сбываются. – Он сказал это по-русски, и кроме меня никто его не понял. – "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!" А в Африке, а в Африке... Кстати, какое расстояние отсюда до Лимпопо?
– Рукой подать, – ответил я, усаживаясь за руль. Остервенелый ветер пробирал до селезёнки. Тимофей достал из-за сидения две каски, одну протянул мне, другую водрузил поверх своей "шапки-чулка". Низко над нами проревел реактивный самолёт, за ним, с промежутком в несколько секунд, пролетел ещё один. Где-то, на самом пороге слышимости, прогрохотал взрыв.
– С Богом, – пожелал себе и мне Тимофей.
Я положил руки на баранку, в глаза ударил порыв морозного воздуха. Ночь, раздираемая лучами фар, рванулась нам навстречу.
Объезд базы занял часа полтора. Около вагончика стояли ещё джиппы – три или четыре, изнутри доносились голоса, горьковато пахло горячим кофе. Я заглушил мотор.
– Едем в Африку? – спросил Тимофей, когда мы вошли.
– Военная тайна, – прошептал пацан с грустными глазами и ефрейторскими нашивками и приставил указательный палец к губам.
– Понял, – усмехнулся Тимофей. – Молчу. Когда выезжаем?
– В десять.
– Чёрт меня дёрнул попасть на эту войну.
– У тебя был выбор?
– Пока человек жив, у него всегда есть выбор.
Солдат со шрамом через всё лицо протянул нам по стакану кофе.
Прорычал и замолк мотор, дверь распахнулась, нас обдало холодом, в чёрном проёме выросла коренастая фигура старшего лейтенанта Моше. Головы повернулись к нему, но никто не сдвинулся с места.
– Это у вас называется патрулём? – тихо проговорил старлей и вдруг закричал: – Прекратить!
– Ты чего орёшь? – спросил солдат со шрамом. – Это у нас называется перерывом. Попьём и поедем по второму кругу.
– С тобой не разговаривают, помолчи! – оборвал старлей. Тимофей стоя дул на горячий кофе. – Ты, видно, гуляша объелся, теперь всё время пьёшь? – это относилось к Тимофею. Затем, уже к нам обоим: – Вы теперь целую неделю будете гуляшом срать... Быстро – в джипп и вперёд! Скажите спасибо, что я утром уезжаю в отпуск, жалко на вас время тратить, а то показал бы вам, что такое воинская дисциплина.
Он отступил в темноту, даже не прикрыв за собой дверь. Сверкнула и исчезла пара фар.
– Недоразвитый, – сказал солдат со шрамом.
– Нет, всё правильно, – возразил Тимофей и перешёл на русский: – Ну, что, Иеремей, будем бить ненавистного врага до полной нашей победы? Отрыгнётся нам ещё этот гуляш...
Мы допили кофе, поблагодарили и пошли к машине. Ветер не унимался.
– Спишь? – дошёл до меня вопрос.
Вся рота сидела на своих койках, румын с мешком стоял у двери.
– Идём, – сказал Тимофей, – посмотрим на наш позор.
Я вылез из-под одеяла и стал одеваться. Хотелось спать.
Румын толкнул ногой дверь. Солнце уже поднялось, небо очистилось и безмятежно голубело.
Тьма коридора скрывала нас, а нам видна была площадка перед казармой, румын с мешком наперевес перед свежевымытой машиной; её поднятая задняя крышка делала багажник похожим на разинутую пасть глянцевого бегемота, ожидавшего подношения.
Румын напрягся, подтянул кверху мешок, сунул его под задранную челюсть и хлопнул по ней ладонью. Челюсть, лязгнув, захлопнулась. Белый "Ford" рванулся вперёд и замер у воинской бензоколонки. Старлей выпрыгнул из машины и быстро залил в бак горючее. Вскоре облачко пыли завихрилось на дальнем пригорке и скрылось из глаз.
– Тебе это надо? – спросил Тимофей румына.
– Он мой балабайт*, – ответил грустно румын. – Двадцать лет. У него своё дело, небольшое, но доходное. Умеет делать деньги! – В голосе румына то ли зависть прозвучала, то ли восхищение.
– Вор! – зло сказал Тимофей.
– Не без этого, – вяло согласился румын.
– Его баба будет жрать наш гуляш, а мы будем давиться яйцами.
– Каждый устраивается, как может.
Он стоял перед Тимофеем, сутулился и, смешно выпячивая нижнюю губу, дул на усы, а они не хотели топорщиться и грустно свисали, сбегая вниз – по щекам к подбородку.
Спать не хотелось.
_____________________________________
* балабайт (иврит) – хозяин.
_____________________________________

Прошло несколько лет, я уже чувствовал себя бывалым израильтянином и, в соответствии со статусом, стал ежегодно выезжать в зарубежные турне. Названия не очень дорогих и вполне приличных отелей, средневековых замков, знаменитых музеев и престижных картинных галерей мелькали, как бы вскользь упоминаемые, в моих беседах с друзьями; фразы "а вот когда я – не помню, то ли во второй, то ли в пятнадцатый раз – отдыхал на Лазурном берегу..." или "карнавал я снимал камерой, которую купил в шопе на сорок второй улице..." перемежались с подробными описаниями военных кладбищ Нормандии и Филиппин, развалин Трои и подземных магазинчиков Сеула, буддийских храмов Таиланда и дворцов индийских магараджей. Словом, я стал израильтянином и всегда, возвращаясь домой, трогательно всхлипывал и одержимо хлопал в ладоши, когда наш самолёт совершал приветственный круг перед приземлением в аэропорту имени Бен-Гуриона. У меня в бумажнике, рядом с иностранным паспортом и международными водительскими правами, лежало разрешение на выезд заграницу, выданное моей воинской частью, потому что я был военнообязанным и исправно выполнял свой гражданский долг – служил в армии. Эта сторона моей израильской самоидентификации была обычной и естественной, о ней в разговорах с друзьями не принято было упоминать.
Мы бродили по Лувру. Об этом я говорю не для форса; после Эрмитажа и Пушкинского музея Лувр кажется мне несколько сухим и малокровным, но, тем не менее... Короче, мы бродили по Лувру. В соответствии с протоколом постояли перед Монной Лизой, восхитились загадочной её улыбкой, я высказал предположение, что художник изобразил на картине черты своего лица. Мои спутники-парижане согласились, поудивлялись глубине моих познаний и точности наблюдений и намеревались продолжить ознакомление с шедеврами музея.
И тут я обратил внимание на одиноко шедшего вдоль стены мужчину. Он был невысокого роста и, как многие низкорослые люди, скользил взглядом поверху, откидывая назад голову.
Вдруг я узнал его. Трудность состояла в том, что я никогда не видел старлея в гражданской одежде. Неожиданно для себя самого я бросился к нему:
– Моше!
Он остановился, недолго рассматривал меня и тоже сделал шаг в мою сторону. Мы обнялись.
– Что ты здесь делаешь?
Моше усмехнулся:
– Что может делать нормальный еврей в Лувре? Прицениваюсь...
– Ну, и?..
– Думаю, что дороговато.
– Ну, и?..
– Надо подождать.
– Когда ты возвращаешься?
– Через пару недель.
– А ведь мы с тех пор не виделись. Я не встречал тебя в части.
– Э-э, дружище, какая часть! Я уже отстрелялся. Теперь очередь за внуками.
Я опомнился, что веду себя неприлично: мои спутники стоят поодаль и ждут, а я никак не могу закончить беседу со случайным встречным.
– Это мой командир, – представил я старлея. – Мы вместе воевали в Синае в семьдесят третьем.
В моём голосе прозвучала гордость, а они, парижане, граждане великой Франции, с уважением пожали руку боевого офицера Армии обороны Израиля, героя войны Судного дня.

С Аароном Ароновым мы почти нос к носу столкнулись в маленьком городке в Германии. Я путешествовал по Romantische Strasse и остановился на площади перед городской кирхой, у лотка, на котором были разложены красочные открытки с видами – чей-то маленький туристический гешефт. До моего слуха донеслась непривычно громкая немецкая речь; у одного из беседовавших звучал тяжёлый русский акцент. Я оглянулся.
– Вот это да! Тимофей!
Аарон – я уверен, что это был он – равнодушно взглянул в моё лицо и отвёл глаза.
– Nein, mein Herr, Sie sind nicht gerecht! – ответил он на реплику своего собеседника. "Боже, какой акцент! – подумал я. – Как этот Herr должен презирать его!"
А он повернулся спиной ко мне и, подчёркивая каждое слово, повторил:
– Sie sind nicht gerecht, mein Herr!
И, предупредительно подхватив немца за локоть, повёл его ко входу в кирху.

2.01.97.