От души

Вечерний Лондон, 199* год, я опять на панели, сижу и смотрю на фонарный столб напротив, немного дует со стороны реки и солнце как назло зашло, как всегда, и звезды не слишком яркие, даже мелькнула мысль вызвать электрика, а то с таким освещением зрение быстро садится, впрочем, как и нервы. Ночью воздух свежий, поэтому я и люблю гулять ночами, тем более что днем мне приходится возвращаться в своего хозяина, Ивана Петровича Соломонова, а он, скажу я вам, ― даже мыться не спешит, не говоря о чистой одежде на каждый день, и ночные прогулки – это единственный способ хоть самые неприятные впечатления выполоскать, как искупительной молитвой. Обычно я прогуливаюсь по крышам, конечно, но через пару дней я все равно спускаюсь на полчасика на свою любимую панель, чтобы поглазеть на этот красивый, серо-голубой, будто лужица осенью, панцирь фонарного столба. Знаете, о чем я думаю обычно? Я мечтаю о морях, о пиратах и их зарытых сокровищах, я радую себя мыслями о принцессах, которые нежны кожей и добры сердцем, мне почему-то нравится рисовать их на воздухе глазами в длинных платьях, отороченных желтыми ленточками и с охапками алых роз в тонких руках, и обязательно перед ними на коленях благородные пираты, чисто выбритые и с такой детской доверчивостью в глазах, стоят на коленях и молят о благосклонности, суля горы злата и чудес.

И после этого я возвращаюсь обратно в комнату, где по-кабанячьи храпит он, мой вечный хозяин и моя королевская боль в заднем проходе, вычищающая в тот самый момент, как я проникаю внутрь него, все мои светлые образы и розовые мечты. Иногда мне кажется, что так больше продолжаться не может, что нужно срочно что-то делать с этим смрадным, громким, глупым ― о, вы еще не знаете о его глупости! ― хотя в общем-то безобидным и никому не нужным, а оттого и не таким хлопотным сукиным сыном. Я каждый раз, спускаясь на облюбованную мной и навозными мухами панель думаю о своей судьбе, иногда я спрашиваю у соседних мух совета, но молчат мухи, и я не могу не уважать их за это, потому что это мудро и будь мне сто лет в обед, я бы сам промолчал.

Я хочу курить, я хочу нажраться водки и трахнуть бабу, но черт возьми! ― я всегда буду только облизываться на других, посылая их всех к богу через ****у, а мне ничего, я буду только облизываться, мать их всех так!

Все! Поплелся наверх, заебало сидеть на этом гребаном морозе и дрочить на этот ***в фонарный столб, когда даже навозные мухи мне молча сочувствуют ― вы не знаете, но поверьте мне, это жутко унизительно, чувствую себя от этого даже не дерьмом, а пустым стаканом на крыше заброшенного дома.

Как всегда приходится осторожно ползти вверх по стене, который раз изучая все трещинки, впадинки и изгибы железобетонной поверхности нашего жилища, просовывать голову сквозь стекло, щекотно подтягивать торс и ноги, зажмуриваться от ослепительного огня настольной лампы ― стоп! Почему горит свет? Никогда еще хозяин не позволял себе такой возмутительной наглости и противоречия всем правилам и законам, никогда еще так наплевательски не относился ко мне. Но если я тут, пробираюсь в комнату, то кто же руководит им в данный момент и почему он пишет, ведь пристрастия к сочинительству никогда его не посещало, что он пишет, кому и зачем? Ну слава Богу, ложится спать, теперь я пойду и почитаю его писанину, которую он озаглавил… «23.04.9*. буря. человек. убийство». Дурак.


«Крысы непременно сдохнут в великих мучениях, никогда не забыть им моей радости за их смерть.
Умирать, не поднимая головы, и не думать о том, что остается позади, насрать на всех, а еще лучше утащить с собой в зазеркалье одного-другого из этих лживых и паршивых червей, которых так много вокруг.
Пошел дождь, солнца больше нет, ветер подул сильней, тучи окрасились в траур, и под ребрами жалостно забился кровянистый моторчик, призывая беду. Деревья изгибаются, будто половые тряпки, страшно.
День только начался, а смерть уже пришла, не скрываясь и не таясь. Она искала молодых, не готовых к ее объятьям. Ее блестящий силуэт метался по земле в надежде учуять жаркую плоть.
По земле не ходил в этот миг ни один живой человек, все укрывались за толстыми стенами своих обителей около теплых обогревателей, с вкусным обедом на столе. В этом множестве ничем не примечательных лиц можно было заметить лишь одно неправильное, выделяющееся на фоне этой однородно-ординарной массы, – это лицо Гнавы. Единственное лицо, завороженно выглядывающее на улицу, где стихия бесится, мучимая эпилептическим припадком.
Гнава встал из-за стола и припал к стеклу лбом и носом, он кожей вибрировал со стеклом в такт, упиваясь дрожанием ветра, в его глазах метались молнии, словно буря росла из его сознания. Но внутри его мозга рождались другие молнии, не сверкающие сквозь небо взрывами. Это были тягучие, тяжелые всполохи, стремящиеся вьюнком по сухожилиям и мышцам к беззащитному сердцу.
Высокая струйка алой маслянистой жижицы и тело, падающее навзничь, живой клубок кошек, раздирающих его на куски, пачкая тусклое помещение без окон и дверей в мясницкие тона. Руки с содранной до локтей кожей, шевелящие костяшками в вони и гнили кошачьего визга. Дрожащие голубые глаза очевидца, который тоже в глубине кошка, он хочет еще, откусывает мясо. Соль.
В спальне Ролав, он приехал на выходные. Наверное, спит, как младенец, в обнимку с Ирой. А в другой комнате Катя, распластанная по мятым простыням и чуть прикрытая стыдливым одеялом. Зачем мы отдельно, и они отдельно, почему не вместе? Вот о чем он хочет, но никак не может подумать, хотя мысли крутятся вокруг этого вопроса; а его собака на поводке тихо сидит в конуре. Если бы не было поводка, она бы все равно не шелохнулась, потому что в такой момент на улице ужасно.
А что будет завтра? А завтра они поедут на озеро, если ничего непредвиденного не случится. Они купят по дороге ящик пива, пирожков и еще чего-нибудь, положат в машину, сядут сами и покатят к водной сфере. А будет ли солнце?
И дрель так мягко входит в ее живот, вот только лица не опознать за оцепеневшей гримасой. Где-то там внутри нее должен быть человек, судя по рентгеновским снимкам, железо должно размесить кулачок его неокрепшей головы. Кто же она, чье горло он будет пилить после кофе? Ее реснички кажутся знакомыми, но вот усики над верхней губой не те, таких он не припомнит. Какое же удовольствие, все нарастающее возбуждение от криков и от ослабевающего сопротивления, от незнакомки. Кто же она, все-таки?
Вчера был день рождения, сегодня, завтра будет день рождения, послезавтра. Каждый день кто-то рождается, а потом умирает: вчера, сегодня, завтра, послезавтра.
Кто-то живет, а кто-то ищет смысл жизни. Кто-то борется, а кто-то мучается. Гнава говорил с ангелами и спрашивал их, как ему найти Смысл. Они флегматично пожали крыльями и посоветовали попробовать убийства. Гнава кивнул, и попробовал.
Его ловили, потому что смысл его жизни не давал найти смысл в других жизнях, которые прекращались, как по мановению волшебной палочки.
Липкая слизь заволокла лицо, крики внизу, из-под его ног, раскалывали голову, будто пуля герметично закрытую банку с водой. Пальцы постоянно пристают ко всем поверхностям, словно это не кожа, а скотч, на языке плавает вкус железа и ржавчины.
Колья, неумело заостренные кухонным ножом, торчат из земли. Подвязанный за пояс человек свисает с дерева, грузно покачиваясь по прихоти ветра в многообещающей близости над деревянным частоколом. Горит обязательная свеча, и противовес скоро улетит на землю.
Он с удивлением отметил про себя, что жизнь вдруг стала удивительно дорога. Он понял, что острие деревяшки, подпиравшее его кадык только что, входит с удушаемым хрипом в его мозг. Таков его конец. А было ли начало?
Он умер, не поднимая головы и не думая о том, что осталось позади , насрав на всех, но перед тем он утащил в свое зазеркалье длинную вереницу лживых и паршивых червей, которых было так много вокруг него. А душа его переселилась в другого. Наверху слишком любят зрелища, чтобы позволить подобному изуверу раствориться в земле. Похлопывая перьями и перепонками, они любят наблюдать эти бесподобные  патологически жестокие убийства».

Всего несколько листочков, но мне хватило, я увольняюсь, больше Ивана Петровича Соломонова охранять и направлять, советы давать и утешать я не буду, теперь пусть сам разбирается в своих бурях, человеках и убийствах, пусть хоть кровью ухаркается, ебнутый маньяк, мой карниз с этих пор через два квартала, над суши-баром, подле головы усатого дракона, атипично дергающегося от пневмонического зуда в хвосте.