Как сделан

 Внешняя форма “самой грустной из книг” строится следующим образом: ставя героя в самые нелепые ситуации, которые логически следуют из его сущностной заданности, Сервантес тем самым разграничивает, разъединяет действительность и искусство методом приведения к абсурду возможности их дигнитета. Синтез — Дон-Кихот. Существование его — нелепость. Следовательно, искусство и действительность несопоставимы, а герой смешон потому, что верит в их сопоставимость, верит в эту метафору, и, следовательно, верит в самого себя. Он верит также и в другие мнения-метафоры: “по его мнению, по одежде узнают короля”. И каждый раз автор разрывает смыслообраз смехом.
   Нечто противоположное происходит во внутренней форме, потому что с нарастанием во внешней форме “смешного” происходит нарастание трагедии изнутри, разъединенные действительность и искусство тянутся друг к другу и сплетаются в художественное единство. Символические соответствия апокалипсичны. Метафоры приобретают пророческое значение, став за пределами романа метонимиями. Так, метафора “ветряные мельницы — великаны” уже обрела в истории причинно-следственную связь. Промышленность, в которую разрослись мельницы, действительно стала чудовищем, с которым пытаются бороться безумцы, озабоченные спасением человечества от экологических катастроф. Чудовища и мельницы по большому счету оказываются сопоставимы, искусство и действительность — тоже, слова и вещи нерасторжимы, а герои трагичен потому, что видит ту внутреннюю связь, которую не видят другие. Их “невидение” как и его “видение” доведены до абсурда. И каждый раз автор скорбит вместе со своим героем, и каждый раз смеется над ним.
   И эта несопоставимость внутренней и внешней формы “Дон-Кихота” и есть несопоставимость профанной реальности с реальностью духовной, несопоставимость поверхностного и глубинного видения. И если М. Фуко говорит нам, что “Дон-Кихот” рисует нам мир Возрождения, то это и значит, собственно, что рисует, что художественная (внешняя) метафора здесь — всего лишь рисунок с ложной действительности, где “письмо перестало быть прозой мира, сходства и знаки расторгли свой прежний союз; подобия обманчивы и оборачиваются видениями и бредом; вещи упорно пребывают в их ироническом тождестве с собой, перестав быть тем, чем они являются на самом деле; слова блуждают наудачу, без своего содержания, без сходства, которое могло бы их наполнить; они не обозначают больше вещей; они спят в пыли меду страницами книг”.