Культура как тюрьма или искушение нормой

«Служите Господу с веселием...»
Псалом 99


Культура умирает.
Еще недавно это звучало как приговор. Об этом кричали постоянно и неистово как о катастрофе, все  попытки помешать которой роковым образом терпят неудачу.
А если так - то это конец.
Потому что без культуры нет человека.


Эта история началась с удивительного совпадения.
В один прекрасный момент совершенно разные люди, не сговариваясь, начали задавать мне один и тот же вопрос: «А человек ли ты вообще?» Любопытный вопрос, не правда ли? Сама я как-то никогда себя об этом не спрашивала (интересно, случалось ли кому-нибудь?), но тем не менее. «Ты не несешь никакой культуры». А это уже ответ. И вполне определенный.
Вот так мы и встретились - я, не несущая никакой культуры, а, значит, безусловно, не человек, и умирающая культура.
Ситуация весьма прозрачная: пока на свете существую нечеловек-я, культура обречена - это я ее и убиваю. Так что, или я - или она. И если во мне есть еще хоть капля совести, то лучше самой. Пока люди не помогли. И вот, значит, почем нынче спасение человечества.
Нет, я не стану совершать этот благородный поступок. И не только потому, что я - отпетая эгоистка. И даже не потому, что это все равно не спасет человечества. А по гораздо более простой причине - потому, что его не от чего спасать. Ничто ему не грозит. И культура жива и здорова и умирать совсем не собирается. (И я - человек как человек. Но это - так, к слову.) А умирает совсем другое - умирают вчерашние представления о культуре (и о человеке, естественно). Тяжело и болезненно умирает старая культурная норма.
Все мы когда-то родились в этот мир. Каждый из нас. Каждый начал свою жизнь с крика: «Я пришел!» В этот мир пришел Я, именно Я. Мир изменился, мир стал другим в этот момент, потому что теперь в нем есть Я.
Ну и что такого? Сколько сотен, тысяч, десятков тысяч лет родятся дети. И всех их кормят. Всем меняют пеленки. И всех знакомят с тем, что такое жизнь.
Оказывается, все уже есть, все уже известно. Это - чашка, а это - ложка, в лесу растут деревья, а люди строят дома и в них живут. А еще бывает плохо и хорошо. Плохо - это когда плохо людям. А хорошо - это когда им хорошо. И чтобы было хорошо, нужно делать так и не делать этак, иначе будет плохо. А почему, чтобы было хорошо, нужно делать именно так? А потому, что ничего другого люди пока не придумали.
И поэтому нужно ходить в ясли, садики и школы. Нужно вот так учиться петь, рисовать, читать, считать и писать, вот так изучать историю с географией, вот так уважать старших - так, а не как попало. Даже если  тебе этого не хочется, если тебе скучно или грустно - все равно - есть такое слово «надо». Иначе, если каждый - свое, если кто в лес, кто по дрова, тогда уже не жизнь, а полный беспорядок, тогда очень плохо.
Ну, ладно, беспорядок - это, пожалуй, и в самом деле плохо. Пусть не будет беспорядка. Но как же насчет «хорошо»?
А это - потом. Для этого нужно сначала вырасти, получить знания, найти свое место, освоить профессию. А тогда уже.
С профессией немного лучше. Тут хоть можно выбирать. Можно, на худой конец, ее поменять, даже не один раз. Выбирать, правда, приходится только из того, что уже есть, потому что за то, чего еще нет, денег не платят, но это уже мелочи по сравнению со всем предыдущим.
И вот, наконец-то, начинается взрослая жизнь. Теперь, в свободное от работы время, можно все, что хочешь. И так, как хочешь. Можно расставить мебель, как тебе нравится, взять собаку или поставить бильярд. Можно завести свой собственный, родной порядок в жизни и детей своих воспитывать так, как считаешь нужным это делать ты.
И все начинается сначала.
И так - каждый раз. Каждое поколение приходит в этот мир, чтобы ощутить на себе всю прелесть существующей нормы, создать взамен свою и сложить ее на голову следующему поколению.
В свое время фильм «Зеркало» поразил меня точностью образа - жизнь как анфилада отражений, в которой разыгрывается один и тот же сюжет, один и тот же в каждой человеческой судьбе. Из бесконечности в бесконечность.
Сегодня эта бесконечность обрела конец (впрочем, начало у нее тоже было). Сегодня та норма, для которой ситуация «каждый - свое» означала беспорядок (да что там - хаос, гибель культуры и человека), умирает окончательно. Так, как было, уже никогда не будет.
В общем, если воспользоваться хорошо знакомой формулировкой, то получится так: «Вся история человечества до сих пор была историей борьбы человеческого «Я» с культурной нормой» (конечно, - с точки зрения развития культуры, чтобы не повторять ошибок классиков).
А может быть и не вся.


«В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...»

Все, что однажды появилось в мире, оставляет в нем свой след. Капля точит камень. Камень отбрасывает тень. В тени вырастает мох. Ничто не проходит бесследно.
Человек прижимает руку к сырой поверхности глины. Его ладонь оставляет отпечаток. Это так просто: вот жест человека, вот ответ глины на этот жест, а вот след - результат их взаимо-действия, взаимо-чувствия - и человек и глина одновременно и, в то же время, уже что-то третье, особенное, начинающее свою собственную самостоятельную жизнь и достойное имени.
Двое на мгновение становятся одним, и родится третье, новое - новое чувство, новая мысль, новая вещь, новая жизнь. Что же это, если не любовь?
Когда-то человек осознал это чудо впервые: оказывается, мир откликается на жест, откликается естественно и откровенно. Мир живой, он хочет общения с человеком, он доверяет ему то, чем живет сам - смысл и тайну творчества - свою любовь. Простой отпечаток вместил бесконечно много. Вернее - он вместил все. Он - и свидетельство открытости мира для освоения, и рассказ о способе этого освоения, портрет человека и портрет мира, но, прежде всего, он - клятва любви и память о пережитом счастье. Он - первый в мире знак. Слово - его неуловимый близнец - возникло из восторга осознания его смысла.
Вот и родилась культура. Наша бесценная, без которой нет человека. Вся она, новорожденная, уместилась в одном отпечатке. (Впрочем, она и сейчас - просто след человека в мире. До предела разросшийся след.)
Что чувствовал в этот момент ее счастливый родитель, сам заново родившийся вместе с ней? Что пережил он, человек, осознавший себя человеком - творцом отныне и навсегда? Понял ли он, что его ждет, любимый ребенок огромного мира, только что сам научившийся любить?
Ведь и мир стал другим. И со всем этим теперь предстояло разбираться. Все потрогать, поцарапать и погладить, помять и поломать. Что-то к чему-то приспособить. Вот уже и получилось. Хорошее. Пусть живет.
Можно все, что хочешь. Важно только разобраться из чего и как. Тот же след руки может остаться и на камне. Просто для этого придется крепко потрудиться. Зато жить он будет гораздо дольше глиняного.
А мир так необъятен. И все в нем такое разное. И все открыто для познания и творения нового. И каждый жест полон смысла. И каждый след хранит этот смысл. И каждый раз это - чудо, это - заново пережитое счастье.
Кто же сумеет понять такое, кроме другого человека? Кто может быть роднее и ближе? И из чего, если не из желания поделиться опытом счастья, родился язык? Для чего, если не для того, чтобы объяснить, как воспроизвести этот опыт, родилась норма?
Все испробовать, научиться отличать одно от другого с помощью имени, освоить, научиться передавать, сберечь, развить и опять пере- дать каждую крошку драгоценного опыта. Человек учил человека счастью любить мир и понимать любовь мира. Человек учил человека творчеству через совместное творение языка культуры, через совместное творение нормы как способа воспроизводства опыта.
Все было впервые. Все было творчеством. Похоже, они были очень счастливы, эти наши далекие и катастрофически неблагоустроенные предки. И знали этому цену. Сколько тысяч лет нужно было, чтобы след ладони на глине стал глиняным горшком, а возглас удивления и радости - речью.
Как они поразительно талантливы и терпеливы, эти серьезные дети. Ну как же таких не любить? Они достойны своего счастья.
И все было бы прекрасно. Все и всегда. Если бы не смерть.
 Нет, они никогда не были трусливы. Когда осваиваешь мир с помощью собственного тела, невозможно не знать, что такое боль. Но всегда есть то, что важнее боли - уверенность в ответе. Отрицательный опыт - тоже опыт. Его тоже можно освоить.
И только в двух случаях опыт не дает знания: когда человек родится и когда он умирает. Опыт рождения и смерти невозможно ни повторить, ни освоить, ни передать. Здесь мир молчит. Почему? За что? Они растеряны, бедные дети. Им страшно. И это страх не перед самой смертью - что такое смерть - всего лишь еще одно лицо мира - это страх перед непостижимостью ее безмолвия.
Безоблачного счастья вечной любви с миром не состоялось.
Смысл раскололся надвое и превратился в двусмысленность: любовь под знаком страха, жизнь под знаком смерти.
Равновесие вечности нарушилось. Время обрело направление. В парадоксе расколотого смысла человечество и его культура обрели судьбу. Началась история.
Парадокс стал ее двигателем и толчком к движению: уже сама проблема непостижимости смерти была парадоксальна. Ведь опыт рождения и смерти не только неповторим - он еще и неминуем и в этом смысле не нуждается в передаче - его и так получает каждый. Каждый в одиночку.
Но вот этого уже никак нельзя. Всякий опыт должен быть выражен, должен обрести имя и образ, должен стать знаком и получить место в языке культуры. Всякий опыт должен быть передан. Без исключения.
Незаметно подрастают дети. Незаметно начинают они менять жизнь родителей. Едва успев родиться, норма начала проявлять характер - из средства она начала превращаться в цель.
Опыт каждого человека принадлежит человечеству. Опыт каждого человека принадлежит культуре. Человек принадлежит культуре, культура принадлежит человечеству. Человек не принадлежит больше самому себе.
В каждой судьбе есть точки, в которых она предстает целиком, вся, точки, из которых видно будущее. В этом судьба человечества ничем не отличается от судьбы человека. Такое ее начало предполагало вполне определенный конец, уже не парадоксальный, а поистине абсурдный: жертвуя индивидуальной свободой ради коллективного воспроизводства опыта, человечество жертвует тем, что сделало человека человеком - творчеством, которое всегда индивидуально и без этой свободы немыслимо.
Проще говоря - превращение нормы из средства в цель обрекало человечество на самоубийство.
Как же такое могло случиться? Кто выучил культуру такому предательскому двуличию? Кто заставил ее изменить своему создателю так коварно и так бессмысленно - ведь и ей без человеческого творчества суждена смерть? Без культуры нет человека - без человека нет культуры. Этот круг замкнут. Из него не существует выхода.
Человек создал колесо. Он показал его людям, показал, как оно устроено, и как его сделать. Теперь они это знают. Но только это. Потому что они не знают самого главного, того, без чего не было бы никакого колеса - они не знают, как, каким образом человек понял, что колесо вообще может быть создано, каким образом он породил его идею. Они не знают, как человек творит.
Он и сам этого не знает, он просто переживает момент творчества. В этот момент он счастлив. Почему-то счастлив. Из-за чего-то счастлив. И пока ничто не мешает этому счастью, нет причин о нем задумываться. Нет причин искать его и отвоевывать, пока оно просто есть. Пока.
Не было ни двуличия, ни коварства. Человек сознавал себя человеком, человек сознавал себя творцом, человек не сознавал того, как он этим творцом и человеком стал. Человек не сознавал того, что именно и каким образом делает его человеком, что учит и заставляет творить. Он творил так же естественно, как дышал. Пока. У каждого возраста свои проблемы. И созданная человеком норма, и самое загадочное ее выражение - слово - послушно выполняли то, что от них требовали - осваивали и воспроизводили уже обретенный опыт. О том, как этот опыт вообще возможен, о смысле творчества или человеческого существования их просто никто не спрашивал. Ответ был всегда. Он ждал своего вопроса.
Все, что сотворено, несет в себе точную информацию о способе своего сотворения и способе творчества вообще - о смысле любого творчества. Нужно только суметь увидеть. А для этого нужно захотеть увидеть.
А захотеть можно только того, чего у тебя нет.
Для того, чтобы захотеть понять смысл творчества, нужно обнаружить, что ты его не понимаешь. Нужно разучиться творить и осознать это. Нужно разучиться быть человеком. Нужно уничтожить в себе человека и понять, что с тобой произошло. Нужно утратить смысл собственной жизни и пережить это. Нужно обнаружить, что не понимаешь жизнь и из-за этого не можешь жить.
Для того, чтобы понять жизнь, нужно захотеть жить. Для того, чтобы почувствовать, что значит хотеть жить, нужно узнать, что такое смерть.
Для того, чтобы научиться жить, нужно пережить и понять смерть.
Для того, чтобы человек научился жить человеком осмысленно, для того, чтобы он научился осмысленно творить, нужно, чтобы это стало для него проблемой, нужно, чтобы он осознал, что перестал быть творцом, и пережил это как смерть своей человеческой природы. Другого способа нет.
Культурная норма просто показала человеку смысл и цель ожидающего его пути - понять смерть и стать до конца самим собой, стать творцом и хозяином своей жизни. Только и всего. Еще бы, правда, знать - как? Но это уже в конце. Это там, где смерть.
А пока есть опыт творения культуры и непостижимо расколовшийся смысл отношений с миром. Пока ясно одно - у мира есть тайна, которую он не хочет человеку открывать - тайна сотворения жизни. А без знания этой тайны невозможно вернуть смыслу целостность.
Но и жить с расколотым смыслом невозможно, если ты сам есть целое, если ты чувствуешь, переживаешь себя этим целым, если твое сознание целостно, как твое тело. Если ты сам давал имена тому, с чем сталкивался, чувствуя, что имя - знак целого. Если ты не можешь не ощущать целостности мира и своих отношений с ним.
Норма не просто показала человеку его судьбу, она заставила его узнать его собственный, чисто человеческий страх - страх перед неумением понять то, что есть. Оказывается, человеку может быть очень плохо, смертельно плохо тогда, когда он вполне сыт, здоров и вокруг все спокойно. Оказывается, то, чем переживают счастье творчества и любви, умеет болеть, как болит рана, даже еще хуже - невыносимо болеть.
Человек обнаружил собственную душу (как еще ее обнаружишь, если не заболит?) и то, как страшна бывает угроза ее безопасности и покою.
Человек дорос до первой настоящей проблемы.
Проблема - всегда парадокс. Проблема - это, когда абсолютно невозможно жить дальше без того, что весь твой предыдущий опыт так же абсолютно бессилен тебе обеспечить. Проблема - это достижение невозможного, для которого человек почти буквально выходит из себя. Это самый естественный и самый болезненный момент человеческого развития - момент творения самого себя.
Проблема - это то, чего невозможно не решать. Как бы там ни было, смысл может быть только целым и должен быть выражен как целое. И пусть действительный опыт рождения и смерти не поддается культурному освоению, есть еще опыт виденья, опыт наблюдения за рождением и смертью других и переживания этого, есть опыт сновидений, есть, в конце концов, еще то, что заставляет вообще отличать смерть от жизни. Правда, все это существует отдельно одно от другого, и нужно что-то, что соберет все части в целое так же прочно, как это происходит в момент переживания того знакомого непосредственного опыта, источником которого служит тело.
Когда отступать некуда, обнаруживается новый путь.
Человек открыл в себе воображение - новое средство получения воспроизводимого опыта. На свет появился миф.
Миф как выраженное переживание целостности смысла. Миф как предвосхищение реального опытного знания. Миф как спасение от страха перед непостижимым.
Проблема смысла была решена как проблема средств. Если нельзя сделать так, чтобы стало понятно, приходится делать так, чтобы перестало быть страшно.
Они хотели жить, эти удивительные дети, они не собирались сдаваться. Пусть тайна жизни и смерти не перестала быть все-таки тайной, пусть эта победа над страхом была явно неокончательной, но они научились выигрывать время у страха и экономить силы. Они научились сами себя успокаивать перед лицом неведомой и неизмеримой опасности. Некому было баюкать их и рассказывать им сказки - они научились делать это сами.
Но этой ли полуправды хотел от них мир? Ведь это даже почти ложь - слишком очевидна разница между воображением и знанием, между тем, что может быть, что, скорее всего, так и есть, и тем, что просто есть.
Они никого не собирались обманывать, но то, что получилось, было слишком двусмысленно и грозило уже вполне заслуженной потерей доверия, а это страшно ничуть не меньше, чем утрата целостности смысла (скорее - это вообще одно и то же).
У них просто не было другого выхода - появился культ - попытка объяснить миру свои переживания, попытка найти специальный язык для общения с миром.
Может быть, они снова что-то сделали не так, о их чувства были совершенно искренни (да и бывает ли вообще иначе?) и выразить они старались самое главное: то, что они знают, что у мира есть тайна, и уважают его право на нее, уважают доверие мира ко всему, что посвящено в эту тайну и хранит ее, что они любят его таким, какой он есть, хоть им и больно от его молчания, что им ничего не жалко для этой любви, они отдадут самое лучшее, самое дорогое, что у них есть, и будут счастливы, если ему это тоже понравится, и совсем счастливы будут, если он им на все это хоть как-то ответит.
Впрочем, и это было скорее способом успокоить себя, чем подлинным решением - ведь судить, ответил ли мир, и что именно он ответил, предстояло им самим, и это ничем не отличалось от все той же полулжи-полуправды. Язык общения страдал односторонностью, в действительности он был лишь способом оформления нуждавшихся в выражении переживаний, еще одним средством спасения от страха.
Но был еще опыт, в истинности которого не приходилось сомневаться: в борьбе со страхом обнаружилось до сих пор неизвестное чудесное свойство нормы - ее способность через имя и образ, через знак делать неведомое доступным для контакта и освоения, делать жизнь нестрашной - знакомой, всегда предсказуемой и открытой человеку даже там, где в глубине прячется тайна.
Норма оказалась волшебным успокоительным средством.
Нет, не вся история человечества была борьбой человеческого Я с культурной нормой. До этой борьбы еще нужно было дорасти, как и до осознания самого Я. Нужно было перерасти необходимость прятаться от страха перед великой тайной мира, ощутить в себе силы раскрыть эту тайну. Нужно было расстаться с детством и перестать нуждаться в няньке.
А до тех пор норма получала дополнительные обязанности - защитницы от страха и утешительницы, бессменной склейщицы расколотого смысла и посредницы в отношениях человека миром.
Норма получала власть над истолкованием смысла.
Впрочем, тот, кто способен защитить от страха, всегда получает власть, как и тот, кто способен этот страх внушить. И за необходимость прятаться приходилось расплачиваться весьма любопытным образом: через миф и культ делами человека в самой жизни начинала распоряжаться смерть.
В попытках отвлечься от непосильной еще проблемы человечество делало первый шаг навстречу своей смерти.
То, что движется парадоксом, обречено на неожиданности. Смысл как сумел - склеился. Начало раскалываться человеческое сообщество.
Первая его трещина прошла между мужчиной и женщиной. Ведь жизнь человека зарождается в теле женщины, она вынашивает и рождает его в мир, ее тело не может не знать, как это происходит, но не открывает тайны, больше того, оно и ребенка заставляет забыть, откуда он пришел. Этого невозможно не бояться.
Отношения между мужчиной и женщиной утратили свою первозданную естественность. Доверие человеческого родства начало размываться страхом - страхом мужчины перед тайной женщины и страхом женщины перед страхом мужчины.
Отныне человеку предстояло обретать жизнь, уже изначально оттененную этим страхом. Тень смерти являлась вместе с жизнью.
Но не только телу женщины мир доверил свою тайну. Для того, что- бы создать миф, как и для того, чтобы создать культ, с этой тайной тоже надо было столкнуться, пусть одним только воображением. И столкнуться не человеку вообще, а вполне конкретному, живому, тому, кто пережил проблему расколотости смысла как свою собственную, кто спасал от страха перед непостижимым прежде всего самого себя.
Первая трещина была лишь началом осознания того, что люди могут отличаться друг от друга, и очень существенно, - по степени причастности к тайне.
Человеческое сообщество рассыпалось. Его осколки начали выстраиваться в иерархическую структуру - по направлению к тайне мира. Под властью страха человек приобретал власть над другим человеком. Отношения людей приобрели символическое значение. В жизни человека появился ритуал. Доверие и родство остались в прошлом.
Нет, во всем, кроме тайны смерти, мир не перестал быть открытым освоению и творчеству. Опыт, доступный человеческому телу, остался таким же целостным и безусловным. Но и он приобрел новый оттенок: каждый акт творчества, каждый его продукт - это еще и подтверждение того, что мир не перестал любить, еще одна гарантия от страха. Просто любви уже не хватало - требовались ее доказательства. Обнаружилось, что любовь можно даже измерить, и совсем несложно - по количеству этих доказательств. Проблема любви становилась вопросом собственности. Смерть проглядывала уже и там, где ей, кажется, вовсе нечего было делать.
И все же жизнь не была бы жизнью, если бы ее в состоянии был сломать страх. И они были слишком живыми и слишком детьми, чтобы только прятаться. Может быть, это было безрассудством дерзости или любопытства, а, может быть, они чувствовали свои силы и свое право, но совершенное было абсолютно неслыханным - они приручили огонь - самую грозную и непостижимую из стихий, огонь, являющийся только с неба или из-под земли и всегда несущий с собой смерть.
Возможно ли большее доказательство любви и избранности? Или с их стороны это было непростительной бесцеремонностью, и они не должны были прикасаться к этой опасной игрушке?
Но, что сделано, то сделано. Огонь начал жить на земле. Смертоносная стихия согласилась служить человеческой жизни. Отныне человек получил свое, исключительно человеческое место в мире - у огня. Культура обрела пространственный центр (впрочем, не был ли огонь просто ее собственной душой?) и замкнулась в кольцо. Пределами этого кольца жизнь человека разделилась на «внутри» и «снаружи». Взгляд человека на мир обрел смысловую ось.
Все великие превращения в судьбе происходят мгновенно. Неожиданно все само собой встало на свои места. Оптический эффект, как в калейдоскопе, собрал и упорядочил разрозненные детали. Человеку предстала целостная и завершенная картина жизни. В ней все, что обжито творениями человека и им самим, все, что безопасно, понятно, нестрашно, все, что «свое», оказалось расположенным «внутри», а все, что непредсказуемо, что всегда может оказаться опасно, непонятно и страшно, все «чужое» - «снаружи».
«Внутри» и «снаружи» почти буквально совпали с «хорошо» и «плохо».
Теперь не приходилось сомневаться в том, что нужно для того, чтобы было «хорошо»: «внутри» должно быть как можно больше, и оно должно быть надежно защищено от «снаружи».
Картина была не просто картиной жизни - она оказалась ее программой. И программа эта была подозрительно безупречна.
Да, долгая и упорная борьба со страхом завершилась действительно немалой победой, победой, восхитительной по красоте и остроумию - они просто создали свой собственный мир - целостный, понятный, абсолютно открытый человеку, мир, все тайны которого предсказуемы. Конечно, «снаружи» ничего не изменилось, но «внутри» об этом наконец-то можно было забыть. «Внутри» ждал покой, он достался дорого, и теперь его необходимо было не утратить. Культурная норма завершила первый цикл своего развития - она выстроила шкалу ценностей «плохо-хорошо» и стала нормой жизни в созданном человеком мире.
Впрочем, этот мир по сути и был безусловным царством нормы, и творчество в нем уже перестало быть самоценным счастьем - у него появилась цель - обеспечивать «внутри» неизменное «хорошо», обеспечивать прочность нормы, подарившей человеку покой. Цели и средства окончательно поменялись местами.
А в общем же просто судьба человечества впервые миновала точку равновесия творчества и нормы, впервые спасение от страха недвусмысленно потребовало определить творчеству границы. Это могло означать только одно - конфликт между творческой природой человека и ограничившей творчество спасительной нормой жизни становился неизбежен - рано или поздно должен был наступить момент, когда «внутри» станет «плохо» не от страха, а от давления нереализуемой творческой энергии.
Следующее превращение в судьбе обещало стать взрывом.
У безупречной программы достижения надежного «хорошо» был только один  изъян - она была заведомо обречена на провал.
Но до этого провала было еще далеко, а дел хватало уже сейчас - появление ценностного измерения в корне меняло отношения с миром (скорее, это было уже отношением к миру) и освоение нужно было начинать заново, при том, что миров теперь стало два, и свой требовал отдельного внимания.
Человек учился жить на два мира.
Вернее, он обследовал наружный мир на предмет его возможной полезности для обустройства своего собственного. Новое освоение оборачивалось откровенным присвоением всего, что нравилось или могло пригодиться, в том числе и пространства. «Внутри» увеличивалось в объеме и расширяло свои границы, отвоевывая место у «снаружи». Конечно, чем больше становилось оно само, тем сложнее становилась его структура, и тем большей заботы требовало поддержание порядка, но чего ни сделаешь для того, чтобы было «хорошо».
Они любили свой мир. Они сами его создали, неважно, что нечаянно. Теперь он прилежно берег их покой, и они делали все, что могли, чтобы у него это хорошо получалось. Для этого существовала норма жизни. Ее смысл составляли два магических слова - «нельзя» и «надо». На этих словах соединялись в целое миф, культ и ритуал. В конечном счете «нельзя» и «надо» и были единственной гарантией покоя - скелет человеческого мира держался именно на них - на их незыблемости.
Как же далеко ушло время естественной жизни человека в мире, время, когда не было «нельзя», а было только «невозможно», не было «надо», а было только «хочу». И что же будет теперь, если вдруг «хочу» и «возможно», но «нельзя», или «невозможно» и «не хочу», но «надо»? И разве не абсурдна уже сама ситуация, при которой прочность мира, построенного ради спасения от страха перед тайной смерти, зависит от сохранения в нем законов смерти и страха? Ведь славная норма жизни могла спасать от непостижимого единственным доступным ей способом - превращая его в знак, и вся конструкция человеческого мира со всеми ее вариациями «надо» и «нельзя», с ее мифом, культом и ритуалом была ни чем иным как прямым воплощением тех же самых смерти и страха. «Внутри» непостижимого было ничуть не меньше, оно было просто тщательно замаскировано желанием этого не видеть. Мир человека держался всего лишь на иллюзии. Как долго ей сужено было прожить?
Впрочем, разве способен целый мир, пусть даже и самодельный, удержаться на одной только иллюзии? И разве иллюзией, а не живой реальностью были создавшие его люди, их отношения между собой, в конце концов - их отношения с тем, первым миром, так напугавшим их своим молчанием? Если они жили иллюзией, то как могли они не чувствовать реальности? А если ни ее чувствовали (возможна ли вообще жизнь, лишенная чувства реальности?), то как им удавалось сохранять иллюзию?
Да и была ли вообще иллюзия, или они просто мирились с вынужденной условностью на месте того опыта, который так упорно не желал поддаваться освоению? Не была ли эта условность реальна для них как знак возможного?
Но чем она несомненно была - это испытанным средством отвлечения от невозможного, пока еще невозможного - средством забвения. И каждое новое поколение, рождаясь в уже созданный человеком мир, получало его для освоения как свершившийся факт, как то, что просто есть.
Замечали ли они, как процесс освоения мира оставляет след, как мир меняется с этим освоением? Или - как освоенный опыт становится автоматизмом, как стираются из памяти культуры причина и способ его обретения? Впрочем, для того, чтобы это заметить, нужно осознать забвение как проблему - нужно обнаружить, что ты забыл что-то очень важное, что-то, без чего нельзя обойтись сейчас. Им еще рано было это замечать. Больше того - им нельзя было этого замечать, иначе культура вообще не знала бы развития - без механизма «забвения» она не могла бы уплотнять время (и, в конце концов, разве «помнить» не означает уметь вовремя «забывать»?).
А жизнь шла своим чередом. Человек привыкал к существованию двух миров, и рождающиеся дети уже не могли себе представить, что так было не всегда. «Снаружи» потихоньку перекочевывало «внутрь», добавляя структуре новые детали и внося появляющиеся в связи с этим изменения в миф, культ и ритуал.
И однажды наступил момент, когда «снаружи» оказалось чье-то «внутри».
Вероятно решение далось им нелегко. Но слишком многое было поставлено на карту. Точнее - все: все усилия, потраченные на спасение от страха, все принесенные ради этого жертвы и все полученные в этом достижения. Весь человеческий мир оказался под угрозой.
Потому что «снаружи» тоже стоял человек.
Но человек этот был другим, непохожим на тех, что «внутри», и это было особенно страшно. И это поневоле подсказывало выход.
Нет, они еще не смели прямо взглянуть в глаза своему страху, они вынуждены были принести и эту жертву - признать, что человек может быть человеку чужим - непонятным, опасным, «плохим», ненастоящим человеком.
Да просто не человеком.
Потому что «человек - это я».
Человек научился убивать человека. Человек научился делать человека собственностью. Страх имел все основания праздновать великую победу. Победу, предвещавшую приближение того самого неизбежного и рокового для человеческого мира взрыва.
Разве могли они это знать? Разве могли они разглядеть недоброе в том, что было таким чудесным открытием: оказывается, «изнутри», из гарантированно безопасного места можно наблюдать, как живет «наружный» мир, можно разглядеть и понять в нем то, что никак иначе разглядеть и  понять невозможно.
Существование «внутри» позволило человеку открыть в себе умо-зрение. В освоение мира включился разум.
Как же было не радоваться тому, что на каждый вопрос находится ответ? Как было заметить в этих незаменимых «почему?» и «зачем?» смертельную опасность для «нельзя» и «надо» - для основы основ, для единственной защиты?
Настоящая опасность всегда неожиданна. Именно в той точке времени и пространства, где «внутри» достигло такого порядка в своем устройстве и в отношениях с внешним миром, что он навсегда потом будет казаться образцом гармонии и совершенства, именно тогда и именно из самой глубины этого совершенства грянул первый гром: человек посмел задаться дерзким вопросом о жизни и смерти. Хуже того - он посмел на него ответить: он понял, что жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь, он понял, что мир живет их вечной войной-превращением.
Он сделал то, что человеку делать было категорически «нельзя». И при  этом он был «своим».
Наверно все замерло в этот момент - момент равновесия жизни и смерти в человеческом мире. Ну разве не возможно чудо? Разве не на этот вопрос они так упорно ждали ответа? Разве не сумеют они сейчас понять, что этот ответ наконец-то найден? Но чуда не случилось. Видно его время еще не настало. Или в самом ответе что-то было не так. Или чего-то в нем не хватало.
Так или иначе - чуда не случилось, просто раскололся миф.
Конечно, это тоже было немалым потрясением, но с ним вполне удалось справиться - осколки разбитого мифа скрепил закон - в нем норма жизни обрела имя и образ - а в человеческом мире появились государство, философия, искусство и наука. Опасный инцидент казался исчерпанным. Культура обнаружила, что начинает превращаться в цивилизацию, а смерть - что равновесие между ней и жизнью начинает нарушаться и отнюдь не в пользу жизни.
Видимо они это чувствовали. Что же иначе не давало им покоя? Что заставляло вести бесконечные войны и строить все более грандиозные храмы и все более роскошные жилища? Какая тревога гнала их на поиски все более острых ощущений - от изысканной пищи до смертельной опасности? Чего не хватало им в их надежном и послушном мире? Или они уже выросли из его игрушек и сказок? Не об этом ли говорят совсем не игрушечные «почему?» и «зачем?» - о том, что мало успокоительного волшебства, неопределенного «возможно», если нет ясного «так есть»? Не об этом ли говорит и разбитый от бессильной обиды миф, такой прекрасный, но уже такой бесполезный - о том, что детство человечества подходит к концу. И не покоя хотят они теперь. Они хотят знания.






«ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?»

Ни один настоящий вопрос не остается без ответа.
В мире людей родился человек, не забывший смысла своего рождения - человек, посвященный в тайну и неподвластный страху. В культуре человечества впервые прозвучало отчетливое и осознанное «Я».
Нет. Чуда не произошло и на этот раз. И это было уже совершенно непостижимо.
Ведь он же ничего не скрыл от них, он сказал действительно все: что человек есть дитя живого мира, любовью творящего новую жизнь, что любовь и есть закон подлинно человеческой жизни, что нет никаких тайн, а есть только неумение спрашивать и понимать, и  нет  поэтому для страха  никаких реальных причин, что попытки заколдовать страх знаком - трусливая ложь по отношению к смыслу, что жизнь людей переполнена этой ложью и требует основательной чистки, что смерть - это, в конце концов, просто возвращение к той вечности, из которой человек  родился.
Почему же не нашлось никого, кто спросил бы его о смысле - о том, как он узнал то, о чем говорит, о том, как спрашивать, чтобы получать ответ? И почему единственный обращенный к нему действительно достойный вопрос остался без ответа? Почему он говорил о любви и при этом отвергал? Почему он творил духом и не творил телом? Наконец, почему он ни о чем не спрашивал сам?
Возможно ли было чудо, могли ли они понять его, когда он любил как истинную жизнь то, что для всех остальных было смертью и страхом, и был абсолютно безразличен к тому, что так любили они - к их культуре - культуре, творимой телом?
Он напугал их насмерть.
И они не смогли ему этого простить.
Он принял их ответ как должное.
Он ушел.
Он ушел, но обещал вернуться.
Он ушел, оставив им искушение свободы, истины и любви.