На еврейском кладбище в Ленинграде

Только железнодорожное полотно разделяет еврейское и христианское Преображенское кладбище. И значимым символом на еврейской стороне прочно обосновался монументальный 3-х метровый железный крест…
«И здесь вы под нашей сенью, и здесь мы следим за вами» - молчаливо провозглашает он.
И администрация еврейского кладбища, и уборщики, и даже камнетесы, высекающие тексты еврейским шрифтом на надгробиях, все русские люди…
Никуда не уйти нам. И те евреи, которые нашли свой покой в сырой русской земле, на бывшем еврейском кладбище, не будут иметь покоя. И что думаете: преспокойно будут веселиться на еврейских костях.

И все же это было одним из немногих мест, где еврей, хотя бы на минутку мог почувствовать себя евреем.
Восточный купол старой кладбищенской синагоги естественно и красиво вписывается в густую зелень старой части кладбища. Богатые дореволюционные надгробия и памятники и ограды, с любовью ухоженные цветники, еврейские лица на портретах, еврейские слова, написанные еврейскими буквами и… Моген-Довиды… Дорогая память о нашем народе, древние и такие юные Моген-Довиды. Только здесь мы могли смотреть на вас, не страшась, только здесь вы высечены «навечно» не позорным желтым пятном. И мы смотрели на вас, белых и золотых, гранитных и мраморных, и перед взором вы вдруг начинали колыхаться голубой звездой на развевающемся белом с синими полосками моря полотнище*…

И только здесь мы чувствовали себя равными среди равных, могли перекинуться понимающим взглядом или короткими репликами. И, не глядя на все запреты, это все же была еврейская земля.
Я приходил к тебе, отец, чтобы сказать, что не пускают нас еще в Эрец Исраэль, что многие товарищи мои отдают лучшие годы за счастье твоего народа, но что мы верим в ИСХОД,  и никто не убьет в нас этой великой веры…

И я никогда не забуду, дорогой Зеев, мой незнакомый американец, как два еврея, не имея общего языка, понимали друг друга по взглядам, жестам, по неслышной музыке еврейских душ. И я всегда буду помнить, как ты сидел на фоне черного гранита и белого снега и старательно выводил  на блокнотном листке замерзшими, посиневшими пальцами еврейские буквы, первый еврейский алфавит в моей 28–летней жизни…
 
Помню, какая ярость и лютая ненависть ко всем антисемитам мира застлала мне глаза, когда я однажды на черном граните памятника рядом с фотографией самого дорогого мне человека увидел жирный фашистский знак, с необычайной тщательностью выведенный чьей-то грязной рукой. А на стоящем неподалеку белом мраморном постаменте, рядом с портретом юной красавицы, погибшей в застенках гетто, той же рукой была начертана черная свастика…
Я стирал эти страшные знаки ногтями, я плакал, проклинал, страдал и клялся… Директор кладбища все твердил: «Мы не ответственны за деяния хулиганов, не все русские люди такие».
И только, когда своей ногой наступил в кучу испражнений на могильной траве, то, потеряв спокойствие, выругался «по-русски»...
Ну, что же, спасибо и на этом, товарищ русский директор еврейского кладбища…

В один из погожих весенних дней, когда ярко светило солнце, и молодая зелень кладбищенского сада набирала силу, я пришел полить цветы на могилке. Было покойно и мирно кругом, и тихая радость наполняла сердце...
Я взял старый бидончик и пошел за водой, чтобы полить цветы. Единственный кран на новом участке кладбища не работал, и все вынуждены были ходить за водой за ограду кладбища,  где в 25-и метрах была уличная водопроводная колонка, которой пользовались и жители одинокого железнодорожного дома, сложенного из красного кирпича. Был будний день, и никого вокруг не было видно.
Издали я заметил у колонки одиноко стоящую седую старушку, которая набирала воду в пластиковый мешочек, за неимением другой посуды. Старушка выглядела очень древней и немощной, руки ее дрожали, и вода проливалась мимо мешочка. Только я хотел ей помочь, как увидел, что из дома вышла пожилая женщина. Она вдруг резко оттолкнула старушку и со словами «Нечего ВАМ здесь делать, эта колонка не для ВАС», взгромоздила корыто с бельем под колонку и начала полоскать там белье.
От неожиданности вначале я просто опешил. А дрожащая старушка, бормоча какие-то извинения, заспешила, затопала маленькими шажками к кладбищу, проливая остатки воды. И еще долго были видны сверкающие на солнце капли воды, выливающиеся из дрожащих рук старенькой еврейской мамы, удалявшейся вглубь поселения мертвых...

Как без тебя мы осиротели.
И нет защиты, и нет тут друга.
Пускай земля тебе подстелит
Большое тело лебяжьим пухом.
Со мной ты вечно в делах горячих,
И потому не паду я духом.
Спи, мой сердечный,
                земли пусть мячик
Постель твою устелит пухом. Май 1964г.