Осенняя песнь валькирии

                Scriptor

Осенняя песнь валькирии

Липким августом 1983 года рабочий поселок Керамзит, судорожно раскинувшейся по берегам грязной речки Канаш, был немало взбудоражен. Волнение затронуло главным образом дородных семейных женщин и холостых мужчин в поре токования. Возможно от жары, возможно и от отсутствия свежих новостей, слухи о появлении новой преподавательницы СПТУ облетели всех, кто был неравнодушен к судьбе родного поселка.
Во втором СПТУ — "фазане", как говорили местные жители, — новой преподавательнице предоставили комнату, панцирную кровать с двумя деревянными спинками, несколько комплектов казенного постельного белья, а учитель черчения Василий Вершинин по-соседски вставил оконное стекло недавно выбитое местной шпаной.
Ничего удивительного в приезде "учительши", или "училки", не было. В ПТУ
— "помоги тупому устроиться", опять же по местному выражению, — преподаватели менялись почти каждый год. Выпускники солидных вузов сюда не шли. Большей частью штатные единицы занимали бывшие офицеры, агрономы, механизаторы или студенты-заочники. Училище готовило каменщиков, сварщиков и плотников. Учились в нем только парни, девицы же ехали учиться в "швейку", располагавшуюся в поселке с красивым названием "Агапино". Самые же старательные — из тех, кто всегда получал четыре и иногда пять, — ехали пытать счастья в райцентр, в кооперативный техникум, именовавшийся в народе почтительно "кооперагой".
Когда поутру допризывники, вытолканные из дома бессердечными мамашами или невыспавшимися мастерами производственного обучения из общежития, угрюмо плелись на занятия, сидевшие на завалинках старушки испуганно крестились и шепотом говорили: "Отчаянные!". И не по глупости. Драки в ПТУ были регулярными, их можно было отнести даже к местной традиции. Резали, впрочем, не часто — раз в два-три года. Из райцентра приезжала женщина, работавшая в детской комнате милиции, читала лекцию.
Для зашиты аборигенов от фазановской шпаны ПТУ располагалось не в самом поселке, а на отшибе, за нервным ключиком. Оно включало в себя мастерские, здание бани и прачечной, двухэтажный учебный корпус и вытянутое буквой "L" общежитие. В последнем жили не только студенты, но и часть преподавателей. Они размещались в отдельной секции, и подниматься к ним нужно было не направо, а налево от вахты.

Директор училища Иван Потапович Пирумов был, что называется, военной косточкой. Отслужил в армии двадцать лет и даже сумел стать старшим прапорщиком, то есть прапорщиком на офицерской должности. Учащиеся любили директора: он не придирался по пустякам, покрывал мелкие грехи, не жаловался родителям и проводил "Зарницу".
Коллеги относились к бывшему старшему прапорщику снисходительно, но и они в целом были довольны своим руководителем. Он позволял каждому вести полторы ставки, регулярно устраивал именины, выезды на природу, словом, активно поддерживал связь с массами. На пикниках и за общим столом он охотно хвалил чужую стряпню и ладно сготовленный винегрет. Пил изрядно, но всегда удерживался от прилюдной блевотины, а при случайно вырвавшемся бранном словечке виновато говорил: "Простите меня, я иногда по-простому". Большую часть отчетности составляла за директора его жена, Антонина Михайловна, преподававшая спецдисциплину в том же училище. В августе она уезжала к их сыну на Дальний Восток, где тот мыкался по гарнизонам второй десяток лет, Иван Потапович мужественно исправлял обязанности руководителя до самого сентября.
18 августа 1983 года Иван Потапович Пирумов сидел в директорском своем кабинете за обшарпанным двухтумбовым столом. Он, морща в мелкую складку лоб, выводил на бумаге каракули и напряженно размышлял о том, где достать - пятьдесят метров погонных труб для замены вконец изоржавевшей ветки водопровода. На грешной земле убогого поселка Керамзит труб не было и появиться обычным путем не могло. Помочь Пирумову мог внезапный приезд предсовмина или Божья милость, в которую, как старый атеист, Иван Потапович верил слабо.
Директор воздел очи горе, а, прозаически выражаясь, посмотрел в окно и... Челюсть его мягко упала на грудь, а в уголках губ показалась серебряная струйка слюны. Судорожно сглотнув, Иван Потапович поднялся, нервно одернул глаженную рубашку цвета уставшего хаки и походным шагом вышел на кабинета.
Что же могло поразить старшего прапорщика, не боявшегося Ml голых баб, ни пьяных дембелей, пристрелившего не одну бешеную собаку и возвращавшегося домой через старое кладбище даже в ночную пору. Удивила его преподаватель истории. Она висела на турнике, уцепившись за перекладину ногами, облаченными в джинсы и кроссовки. Руками преподаватель производила замысловато-восточные движения, а девичье лицо висевшей раскраснелось как после второго фужера шампанского. Толстая коса, прихваченная бархатной "резинкой" цвета маренго, касалась грязно-желтого песка.                                                
Резво спускаясь по ступеням из мраморной крошки, Иван Потапович прокручивал в памяти информацию о новом преподавателе истории и географии. Двадцать семь лет. Историко-филологический факультет Челябинского университета. Два года преподавания в военных гарнизонах. Родители живут в Асбесте, нет, в Алапаевске. Припомнил Пирумов и то, как Наталья, как бишь её, Михайловна впервые пришла к нему в кабинет: широко раскрытые наивные глаза, черная водолазка, серая плиссированая юбка ниже колен, светлные капроновые чулки и дорожные поношенные туфли из бежевой замши. "Все по уставу, — подумал он тогда. — Если выдать замуж за Ваську Вершинина, пожалуй, приживется".
Обогнув угол здания, Иван Потапович чуть было не крикнул: "Отставить! Но сдержался: ну как брякнется с испуга, шею свернет.
— Висим? — негромко осведомился он.
— Ой, — хладнокровно ответила Наталья Михайловна и заправила в джинсы край футболки, прикрыв некстати обнажившийся пупок.
— Не продолжить ли нам разговор в вертикальном положении? — сказал Пирумов и понял, что сморозил чушь. — Немедленно покиньте снаряд, предназначенный для учащихся.
Наталья Михайловна ухватилась руками за боковую стойку турника и пружинисто спрыгнула. Взгляд директора непроизвольно упал на надпись "Огайо", пересекавшую желтую ткань футболки. В серединках букв "о" Иван Потапович в изумлении узрел пигментные пятна сосков, отважно темневших сквозь тонкий хлопок, словно мишени для снайпера.
— Здра-а-вствуйте, Иван Потапович, — радостно протянула Наталья Михайловна. — Как хорошо, что я вас встретила: я как раз собиралась зайти к вам. Мне говорили, что у вас есть превосходный рецепт икры из кабачков.
Иван Потапович еще не отошел от намерения отчитать преподавателя за неподобающее статусу поведение. В то же время вид темных сосков, проступавших сквозь желтую майку, привел душевные чувства бывшего прапорщика в сумбурное состояние.
— Рецепт у меня есть, но ваша экипировка, Наталья Михайловна, оставляет желать много лучшего. Когда у преподавателя, по-солдатски выражаясь, из-под пятницы голая суббота выглядывает, учащиеся могут решить, что она, с позволения сказать, на вторую букву алфавита!
— Что вы имеете в виду? — дружелюбно уточнила Наталья.       
— Некомплект нижнего белья в верхней его части, — раздраженно выпалил Иван Потапович.
— Верхнего... Нижнего... Я запишу, а то перепутаю, — засмеялась Жмакова. — А за рецептом я все-таки зайду.
Наталья с места рванула к дверям общежития. На полпути обернулась и озорно крикнула:
— А лучше вы заходите!
Иван Потапович успел увидеть пористые подошвы кроссовок, толстую косу, ударявшую хозяйку по тугим джинсовым ягодицам, но все это молниеносно исчезло за толстой бордовой общежитской дверью.
Пирумов проверил на прочность стоику турника, попинал носком ботинка песок и, буркнув "Кругом некомплект", отправился во внезапно опостылевший кабинет.
— Сегодня в повестке педсовета распределение учебной нагрузки, пополнение недобора учащихся, задачи училища в учебном году и "разное".
Иван Петрович читал по бумажке, не поднимая глаз на присутствующих. В ПТУ был первый рабочий день, но учебные занятия должны были начаться лишь через полмесяца. Царила откровенная скука, каждый думал о своем и тихонько удивлялся, почему отпуск кончился так быстро. На лицах преподавателей читалась покорность порядку вещей, при котором положено десять месяцев в году тянуть лямку — вести занятия, составлять отчеты, дисциплинировать подопечных.
Коллектив керамзитовского ПТУ составляли две группы сотрудников — "бродяги" и "наземные". Последние издавна жили в своих домах, имели приусадебный участок, косили сено, пили домашнюю бражку и коровье молочко, воспитывали ребенка, чаще — двух и не отличались ни эрудицией, ни тягой к знаниям. Свою работу в ПТУ они считали чем-то вроде необременительной барщиы. "Бродяги" жили в общежитии, имущества не имели, детьми были не обременены, пили водку, считали, что их недооценивают. Иногда "бродяги" переходили в разряд "наземных": покупали дом, шли в примаки" к местным. Эти мезальянсы в Керамзите не поощрялись, так как к семейной жизни новообращенные явно были неспособны. Как правило, они быстро рвали брачные узы и навсегда оставляли благословенный Керамзит. Наземные, напротив, никогда не становились бродягами: принцип ниппеля действовал бесперебойно.
Исключением была семья Воронцовых. Александр Петрович, некогда молодой "физик", клюнув на заманчивые обещания квартиры, переехал в Керамзит, взял жену из местных, обзавелся детьми, да так и не получил своего жилья. Пэтэушники постоянно досаждали ему, жена регулярно уходила к маме, а дети росли сами по себе, как сорняки в огороде. В общежитии Воронцовы снимали пол-секции, которую захламили старыми вещами. Жили они как робинзоны на острове: "бродяги" не звали их на холостяцкие пирушки, а "наземные", естественно, не приглашали их на семейные посиделки.
Даже на официальных мероприятиях "наземные" и "бродяги", как в английском парламенте, сидели по разные стороны.
Быстро распределив часы, директор перешел к вопросу о недоборе учащихся. Аудитория насторожилась. Все, даже "бродяги", знали, что предстоят неприятные хлопоты.
— К сожалению, — в голосе директора зазвенели металлические нотки, — несмотря на наши усилия, недобор составил двадцать три человека. Цифры настораживающие, даже угрожающие.
— Иван Потапович, вы не забыли? Я должна везти дочь в райцентр, ей нужна обувь с супинаторами, у нее плоскостопие. А ведь там единым днем не обернёшься, там не меньше трех дней нужно! — прерывая налаженный ход заседания, вскочила Клавдия Львовна.
Аудитория встретила это заявление неодобрительным гулом.
— А мне вшить торпеду нужно, — недовольно заворчал Вершинин. — Только вот в Свердловск собрался выбраться, И на тебе. Мне что, я свою норму знаю, это ведь вы недовольны.
— А я выезжаю на встречу с однополчанами в Витебск. Я приглашение получил, — с достоинством доложил Никодим Ксенофонтович Кокшаров, 72-летний крепко сбитый невысокий старичок с орденскими планками, грозно топорщившимися на перелицованном двубортном офицерского сукна пиджаке цвета морской волны. Преподаватель иностранного языка был взволнован более обычного. — Это важное идеологическое мероприятие. Мое отсутствие будет воспринято как политическая акция.
Он нервно отбивал ритм немецко-русским разговорником по костяшкам пальцев левой руки.
— А мне торпеду вшить нужно, — уныло бубнил Вершинин.
— А у меня племянница в Березниках родить должна, — высунулось усатое лицо Зои Ивановны.
Пользуясь молчанием директора, подав одно плечо вперед, с первого ряда поднялась долговязая Люда Зайцева. Просторный батник в крупную красную клетку почти спадал с ее худых плеч. Очки чудом держались на лисьем финно-угорском носу, большие часы "Ракета" она держала за потертый ярко-желтый ремешок и почесывала ими красовавшуюся на скуле темно-коричневую родинку размером с копеечную монету.
— Я полагаю, — начала она с той непосредственностью, которую большинство принимает за наглость, — что творческая личность — я не имею в виду присутствующих — имеет право на реализацию сущностных сил. Я в третий раз получаю приглашение на экзамены в Литинститут, надеюсь, в атом году я смогу поехать: Директор радостно вздохнул и пошел в контратаку:
— Людмила Николаевна, я уважаю вашу творческую сущность, но ведь и в Керамзите Дом культуры работает.1 В прошлом году вы по нашей путевке в Туапсе ездили, гастрит лечили. Так что выбирайте: Москва — так Москва, Керамзит 4 — так Керамзит. И потом: какой, к черту, Литературный институт, если вы даже не кандидат в члены партии? Поживите в глубинке, наберитесь опыта, а там, лет через пять! и в институт съездите... "
— Да, — поддержала директора Раиса Михайловна Слинькова, заместитель Пирнова и парторг ПТУ. — На субботнике вас за прошедший год ни разу не видели, деньги в Фонд Мира не переводите, а американцы в это время "Першинги" в Европе устанавливают. Вы бы лучше свой химфак закончили и подняли нам процент дипломированных специалистов. Университет рядом, в Свердловске. Не нравится — в Омск поезжайте, а в Москве и без вас народу хватает.
Директор удовлетворенно посмотрел на Слинькову. Людмила Николаевна вытащила пачку "Опала" и принялась внимательно изучать надписи на упаковке.
— Я целиком разделяю стремление товарища Вершинина победить тот недуг, который столько неприятностей доставляет нашему учебному заведению, — директор неуклонно развивал контрнаступление, — но ведь, помнится, два года назад вы уже вшивали капсулу. Только на полмесяца вас и хватило, до ноябрьских праздников. Кто перочинным ножом в собственной, прошу прощения у дам, хамсе ковырялся? А потом у вышеупомянутой Зайцевой спирта под это дело для дезинфекции выпросил? Да сам же его и выпил? Спасибо, нам вашего цирка хватило.
Зайцева покраснела, сунула пачку в сумочку и уставилась на портрет Ушинского, висевший над стендом с объявлениями.
— А вы, Зоя Ивановна, в июле говорили мне, что племянница на пятом месяце, у неё что же, опережение графика? А у вас, Клавдия Львовна, деньги липшие на автобусе раскатываться? Машина наша в райцентр пойдет в конце августа, заодно и вас подбросим. Что касается вас, уважаемый Никодим Ксенофонтович... Мы все с радостью отправляем вас на встречу с однополчанами. Дело нужное, военно-патриотическое. Вернётесь — расскажете, доклад в Доме культуры сделаете. Кокшаров заулыбался.                               
— Всегда готовы, так сказать, содействовать росту военно-патриотического сознания и непримиримости к идеологическому противнику... — польщенно забормотал он.
— Чтобы возместить недобор учащихся, — дождавшись конца тирады Кокшарова, продолжал свою речь директор, — чтобы довести цифры до штатного расписания, до кондиции, так сказать, нам необходимо направить подвижные группы на поиск тех, кто уклоняется от общественно полезного труда и не желает продолжать образование. Дело это привычное, и операция мной заранее подготовлена. Я созвонился с райкомом ВЛКСМ, детской комнатой милиции и районе. Обещал помощь наш поселковый совет. Адреса уклонистов известны. Наша задача — убедить детей; если не подействует — родителей. Зона действия — поселок Керамзит, деревни Клевакина, Логинова, Забродина, Дьячкова. Для поездок вне Керамзита я выделил две машины. В первой старший — Пирумов, он же за рулем, во второй
— Раиса Михайловна, за рулем — водитель Кузеев. От площади Ленину до Постройки по адресам работают — Зоя Ивановна и Клавдия Львовна, в районе станции и элеватора агитируют Роньжина и Бунакова, от Раструса до Совхоз фроя прочесывают Зайцева, Вершинина и Лиходеев, улицу Томина — всю и улицу гшрова до барахолки закрывают Карамышев и Бикеев. Прием старших курсов и  новоприбывших обеспечивают мастера производственного обучения Удальцова, Ивашкина и Суетин, старший — Тагильцева. Сразу же напоминаю: вшивых — в медпункт, кто без свидетельства и медсправки — отправлять обратно без разговоров и — главное — беспощадно отбирайте водку! Это не проводы в армию! Проштрафившихся — на покраску стен, белить клумбы, подметать футбольное поле и посыпать дорожки щебнем. Да что я вас учу, товарищи, все как обычно... А пока — перекур десять минут, обсудите, договоритесь о месте встречи — с завтрашнего дня
Директор одиноко стоял возле пожарного уголка в конце коридора, курил "Беломор" и вдумчиво рассматривал красные конусные ведра. Краска на некоторых из них уже облезла, и директора заботили хозяйственные проблемы. Из-за угла появился Вершинин, и по сутулой фигуре чертежника, по полувопросительной улыбке на лице директор почувствовал подвох или, точнее выражаясь, ехидство. Вынув пачку "БТ", — и откуда у алкоголиков деньги берутся! — Вершинин прикурил от директорского "Беломора", затянулся, выдохнул дым из ноздрей, посмотрел полминуты в сторону и наконец вымолвил:
--- Иван Потапович, насчет торпеды я, конечно, погорячился. А вот что меня интересует. Втроем от Раструса до Сельхозсгроя нас не то чтобы мало, но — одна девушка и двое холостых мужчин: как бы на этой почве конфликта не было. Вы, конечно, не подумайте, что я на Зайцеву какие-то виды имею, к ней я почти равнодушен...
—- Ну, гусар! — восхищением скрывая раздражение, парировал директор. — Ты будешь с Зайцевой ходить, а Лиходеев на печке бока отлеживать?
—  У Лиходеева водонагревательный котел в собственном доме.
—  Короче, что нужно?
—  Еще одну девушку. Для симметрии. Новенькую.
— Помнишь анекдот? "— У тебя "Стюардесса"?" — "У меня "Опал"". Новенькую я с собой возьму. Для симметрии... А торпеду ты все-таки вшей.
Директор поплевал на окурок и аккуратно опустил его в урну — с почтением, как избирательный бюллетень. Он достал расчёску из пластмассового футляра, расчесал почти не начавшие редеть волосы и пошагал по коридору.
У дверей закрытого директорского кабинета Пирумова поджидала Раиса Михайловна.
— Не бережете вы себя, — начала Слинькова сочувственно, — все курите... Директор молча открыл кабинет и пропустил вперед даму.
— Я слушаю вас, присаживайтесь, — бесстрастно произнес он, указывая рукой на стул с мягким сиденьем, стоявшим напротив его стола.
Слинькова положила на край стола кожаную красную папку с вытисненной надписью "Делегату XVI районной партконференции'', сказав "Извините". Потом, ухватив кончиками пальцев края темно-песочной сатиновой юбки и сжав коленки, опустилась на сиденье со змеевидными разводами на желтом фоне. Поправила синий в горошек воротничок плотной батистовой блузки.
— Не буду отнимать у вас время, Иван Потапович: возьму, как говорится, быка за рога.
Она говорила рублеными предложениями, словно диктовала телефонограмму.
— Я пришла к вам как коммунист к коммунисту: есть факты, которые нельзя игнорировать. Вы знаете, что педагогический коллектив в полном смысле этого слова у нас не сложился. Партийная организация прилагает все' силы для улучшения нравственной атмосферы. Яркий пример Воронцовы. Мы добились того, что эта семья не только не распалась, но и стала более прочной, чем была два-три года назад. Малейшая ошибка может свести на нет, не побоюсь этого слова, хрупкое нравственное равновесие в нашем коллективе. Администрация, партком, другие общественные организации должны быть бдительны, не упускать из виду ни одного факта, могущего поставить под угрозу целостность педколлектива. В педагогическом труде нет мелочей, и тем более их не может быть в партийной работе. Мы должны быть примером для поселка. Между тем... — она сделала внезапную паузу и попыталась поймать взгляд директора.
Между тем, директор разглядывал сувенирную подставку для перьевых ручек, представляющую собой крейсер "Аврору" из белого дюраля с флагом из красного оргстекла.
— Я слушаю вас, — скучающе и в то же время ободряюще произнёс директор. — Вы, вероятно, хотите привести какой-то случай?
— Есть факты, — почему-то заторопившись, заговорила Слинькова, — вызывающие тревогу. Поведение нашей новой сотрудницы, о которой, я к сожалению, узнала всего неделю назад, кажется мне, — и не только мне, — несколько странным. Не знаю, кто рекомендовал её к нам в училище, но некоторые её поступки. Некоторые. Не соответствуют педагогическим нормам.
Она помолчала, ожидая, что директор спросит: "Какие?". Но, не дождавшись, продолжила сама.
— Недавно, точнее три дня назад, Наталья Михайловна приобрела двенадцать бутылок водки. Из них восемь "Русской" и четыре "Сибирской". В магазине ОРСа.
— Почему ОРСа? —.автоматически спросил директор и поморщился: у парторга это спрашиваете не стоило. Но все же продолжил. — Самый дальний магазин от нашего "городка".
— Мне бы тоже это хотелось знать, — подхватила Слинькова. — Во всяком случае, она несла их в сетчатых авоськах: в одной руке "Русская" в другой — "Столичная".
—  Вы сами это видели?
— Не сама, но об этом сказали три члена партии, и я перепроверила сигнал у продавщицы магазина, Ираиды Пашковой. Все точно.
— Может быть, у нее был день рождения, она угощала новых коллег, — неохотно высказал предположение Иван Потапович.
— Не знаю, я, к сожалению, не имела возможности ознакомиться с личным делом новой преподавательницы. День рождения её мне неизвестен.
— Пока водка продается открыто, мы не можем ставить в упрек покупку ее в государственном магазине. Но ведь это, как я понимаю, не все.
— Почти в тот же день она запуталась в мерёжах Кандаурова. Вы же знаете, он понемногу браконьерничает. Говорят, прыгнула с моста. Солдатиком.
— Не вижу криминала, — серым голосом произнес директор. — Кандауров обнаглел, скоро весь Канаш своими сетями перегородит. Не знаю, куда участковый смотрит.
— Вы правы, но почему бы ей не купаться на пляже, где есть песок, и днем, а не утром, когда вода холодная? А когда ее вытаскивали, она хохотала и не стеснялась своего вида...                                — У вас есть что-нибудь еще? Перерыв и без, того затянулся. — Иван Потаповнч вздохнул и расправил плечи.
— На второй день после приезда она шла в обнимку с мужчиной, с алкоголиком. С тем самым Акуловым, который всю жизнь валялся, никого не трогая, перед парком школы номер два. Якобы она хотела ему помочь до дому добраться. А на вопрос участкового "Это ваш муж?" ответила "Пока не знаю. А какая разница?" и продолжила путь. Это нормально?      
—  Предлагаете уволить по статье?
— Зачем же так сразу? — от неожиданности Раиса Михайловна даже заерзала. — Просто надо поближе с ней познакомиться, провести воспитательную работу, взять шефство, быть может. Я, как парторг, обязана прореагировать на сигналы, поставить в известность руководителя.
— Спасибо, Раиса Михайловна, мы учтем, примем к сведению, — спокойно сказал Пирумов. — Потребуется — пропесочим в административном порядке. Вам еще к докладу готовиться.
— Спасибо, я пойду.
Раиса Михайловна встала, выжидательно посмотрела на Пирумова, раскрывшего какую-то папку и погрузившегося в чтение, направилась к выходу.
Чтобы обрести душевное равновесие, утраченное при разговоре с директором, парторг решила перед докладом сделать остановку в женском туалете. Слинькова не любила посещать это помещение, поскольку в ПТУ оно было общим для рядовых преподавателей и руководства, а во время дискотек, праздников и родительских собраний туда набивались распаренные родительницы, накрашенные девицы и вообще все, кому не лень. Зеркало после таких мероприятий было исписано помадой, а мыло исчезало. Но больше всего Раису Михайловну злило то, что в туалете курила Зайцева. Людмила Николаевна отвоевала себе эту вотчину, однажды отбрив замечание парторга бестактной фразой: "Прикажете в мужской туалет идти? Или стрелять бычки у учащихся на заднем дворе?"
В туалете было накурено и вызывающе пахло дефицитной "Красной Москвой". У Раисы Михаиловны от возмущения к горлу подкатила тошнота. Она включила воду. Кран сначала зафыркал, а потом пустил тонкую струйку ржавой жидкости. Через минуту вода стала почти бесцветной, и Раиса Михаиловна опустила кончики пальцев в холодную струю/
— Пропесочить... Интересно, чем и во что, — раздраженно пробормотала она. — Тоже мне, самум керамзитовский...
Она стала закручивать кран. Тот загудел, задрожал, заскрежетал изношенным сальником и, наконец, умолк. Раиса Михайловна извлекла из нагрудного кармана блузки розовый платочек с волнистыми краями и, бережно промокая ногти, безнадежно добавила:
— Эта тоже хороша... Почище Зайцевой будет...
Она взяла папку с подоконника под закрашенным окном и, придав лицу официальную сухость, отправилась делать доклад.
...Кто из разумных людей утверждал, что во время докладов на общественно-политическую тему бывает скучно? Педагогический коллектив керамзитовского ПТУ слушал Слинькову и занимался увлекательными делами. Вершинин "добивал" кроссворд в журнале "Огонек", Зайцева вращала грани престижно-малодоступного кубика Рубика, директор рисовал трехцветной ручкой грудастую русалку с чешуйчатым хвостом. Никодим Ксенофонтович в маленьком блокноте составлял список адресов, по которым ему необходимо будет зайти в Витебске. Воронцова была поглощена вязанием носка из козьей шерсти для мужа, дремавшего с открытыми глазами н вдумчивым выражением лица. Клавдия Львовна и Зоя Ивановна что-то тихонько обсуждали между собой. Остальная публика тоже не теряла времени даром — делала пометки в календариках, заполняла ведомости, составляла учебные планы, полировала ногти...
— Седьмого июля 1984 года Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза рассмотрел вопрос о дальнейшем улучшении партийного руководства комсомолом н повышении его роли в коммунистическом воспитании советской молодежи. В постановлении отмечалось, что ленинский комсомол достойно выполняет роль надежного резерва партии, комсомольцы и молодежь с честью трудятся на важнейших стройках народного хозяйства, учатся, служат в армии. В настоящее время молодежь является производительной силой нашего общества. Без нее невозможны ни великие свершения, ни будничные дела...
Слова Раисы Михайловны звучали четко, предложения следовали одно за другим, словно колонны демонстрантов мимо трибуны. В конце каждого абзаца Слинькова отрывалась от текста, строгим взглядом обводила аудиторию, которая, повинуясь какой-то неслышной команде, тут же прекращала заниматься посторонними делами и устремляла ответный заинтересованный взор на докладчика. Удовлетворенная вниманием слушателей, Раиса Михайловна зачитывала следующий абзац:
— Невозможно представить себе будничную работу и великие сверешния без участия нашего славного юношества. Яркий тому пример — строительство газопровода Уренгой-Помары-Ужгород... Вот так трудится наша молодежь. Но, к сожалению, не вся! — в голосе парторга появились угрожающие нотки. — Некоторые даже неспособны выслушать толково составленный доклад, занимаются черт знает чем, — голос ее задрожал, — в кубики играют и пишут невесть что. Я думаю, что наш коллектив вынесет порицание отдельным своим членам.
Все посмотрели по направлению гневного взгляда Раисы Михайловны и уткнулись в Наталью Михайловну Жмакину. Раскрасневшаяся, не обращающая внимания на происходящее, Наташа с увлечением строчила в большой амбарной книге, чуть высунув от старания кончик языка.
В учительской повисло неловкое молчание. Наташа продолжала строчить. Дописав предложение, возмутителышца спокойствия подняла голову и дружелюбно взглянула на коллег.
— Не могли бы вы зачитать коллективу последнюю фразу из трактата, от которого вы не отрываетесь на протяжении всего моего доклада, — с язвительной вежливостью попросила Раиса Михайловна.
Радостно улыбнувшись, Наташа вскочила и с ходу зачитала:
— «Невозможно представить себе будничную работу и великие свершения без участия нашего славного юношества. Яркий пример тому — строительство газопровода Уренгой-Помары-Ужгород». Тут у меня чуть пропущено... «Некоторые даже неспособны выслушать толково составленный доклад, занимаются черт знает чем, в кубики играют и даже пишут невесть что... Я думаю, что наш коллектив вынесет порицание...».
— Довольно, — остановила ее Слинькова. — Вы что, конспектировали всё моё выступление?
— Да, я привыкла на политзанятиях, — сказала Наташа н, опустив голову, села.
— Вы по комсомольской линии работали? — чтобы скрыть неловкость, спросила Слинькова.
Директор оторвался от-рисунка:
— Она работала в другой организации, — внушительно произнес он. — Докладывайте собранию дальше.
Раиса Михайловна смешалась. Она собиралась рассказать еще о многом: о превосходстве советского образа жизни, об углублении общего кризиса капитализма, о революционных завоеваниях никарагуанского народа, о планах "звездных войн", о наступлении консервативных сил в США и деятельности администрации Рейгана. Но хотя все это было аккуратно написано на отдельных листах мелованной бумаги, Слинькова внезапно почувствовала себя неуверенно. Кто знает, в какой организаций работала раньше эта Жмакина и кому потом она эти записи покажет? Ведь далеко не все Раиса Михайловна зачитывала, были фразы, которые она произносила от себя.
— Вэ-А-Джанибеков, Эс-Е-Савицкая и Игорь Петрович Волк полетели в космос. Они продолжают успешно выполнять задания социалистической Родины.
Эту фразу парторг проговорила жалобным тоном, потом начала перекладывать пронумерованные листки своего доклада и растерянно забормотала:
— Атомный ледокол "Россия" — величайшее достижение советской техники. Он будет трудиться на бескрайних просторах Северного Ледовитого океана... С большой речью на заседании Верховного Совета выступил депутат Верховного Совета министр финансов Гарбузов... В Монакове развернута выставка плакатов "Нет войне!"...
Фразы Раисы Михайловны сбивались в кучу и толкали друг друга, как женщины в очереди за колбасой. Продолжительность пауз нарастала. Парторг уже старалась не смотреть на подопечных: больше всего она боялась увидеть Жмакову, записывающую ее рассыпающийся доклад.                               
Но Наталья Михайловна не записывала. Прижимая маленькую деревянную линеечку левой рукой к амбарной книге, она аккуратно подчеркивала понравившиеся ей фразы. Остальные, почувствовав, что доклад вот-вот кончится, зашевелились, заскрипели стульями, начали переговариваться. Зайцева уже спрятала в ридикюль кубик Рубика и мяла в руках сигарету. Директор кашлянул и дробно постучал по столу костяшками пальцев.
— Я заканчиваю, — с нажимом произнесла Раиса Михайловна. — Следующий доклад о международном положении мы попросим прочитать...
Она сделала паузу и уже уверенным тоном произнесла:
—    ...Людмилу Николаевну. Вы как?
— Я уже вышла из комсомольского возраста, — раздраженно дернув плечом, ответила Зайцева.
— В таком случае — Наталью Михайловну.
Слинькова, не выказав недовольства демаршем постоянной воэмугительницы спокойствия, перевела взгляд на Жмакову. Та с интересом смотрела на парторга, аудитория с любопытством — на новенькую.
— Итак, через месяц на ближайшем педсовете мы все с удовольствием выслушаем ваш доклад о международном положении. Надеемся, вы творчески, с огоньком подойдете к возложенному на вас общественному поручению. В случае необходимости обращайтесь к руководству, мы все вам поможем.
Наташа в такт словам кивала головой и тщательно записывала.
— Если у Раисы Михайловны всё и ни у кого нет вопросов, мы закругляемся, — объявил Пирумов.
Все как по команде встали и двинулись к выходу.
— Задержитесь, Наталья Михаиловна, — окликнул директор Жмакину. Та остановилась и подошла к Пирумову. — Жду вас завтра в 8.30 у учебного корпуса. Я буду за рулем.
Слинькова быстро взглянула на Пирумова и засобиралась к выходу. Ее догнала Наташа.
— Раиса Михаиловна, какова продолжительность моего доклада?
— Повестку заседания утверждает директор, но я полагаю, что в пределах учебного часа. Мы так привыкли.
— Если мне будет что-то неясно, я к вам подойду.
— Конечно, Наталья Михаиловна, — Слинькова кивнула и повернула к выходу.
Если бы Наташа посмотрела ей вслед, она бы обнаружила, что фигура Раисы Михайловны излучала уверенность и силу, но Наташа изучала стенд "Служба Родине — почетная обязанность каждого гражданина". Солдат в зеленой каске с автоматом Калашникова наперевес пружинил грудь и свысока разглядывал молодую преподавательницу...
Вечером, когда измотавшееся за день солнце скрылось за горизонтом, чтобы причесаться и сделать помидорную "маску", а жители поселка, придя с работы, поливали огороды и доили коров, Василий Вершинин сидел на скамейке напротив гипсового памятника Ленина в скверике. Скверик находился между разрушенной церковью и оградой ПМК-12, а в руках у Василия находилась зеленая бутылка "жигулевского» пива. Пиво по обыкновению горчило хмелем и плохо приготовленным солодом, было теплое и отдавало муками долгой тряски от райцентровского пивзавода.               
Василий был изрядно навеселе после водки, выпитой у Кандаурова. Угощение было формой вознаграждения за смену сгоревшего кинескопа у цветного "Горизонта". Кандауров был в ударе: он ворчал на изготовителей, когда Вершинин менял кинескоп, ворчал на жену, когда та накрывала на стол, постоянно ворчал на начальство и городские власти. Когда жена ушла на кухню, Дмитрий Степанович начал ворчать на женщин, а когда она вернулась, продолжил ворчать на свою работу, на поселок Керамзит, на погоду и на телепередачи.
На Вершинина он ворчал за то, что тот носил импортные джинсы, купленные за двести рублей на толкучке: за то, что тот-неженат и потому свободен от постоянного контроля супруги, за то, что не держит огорода, за то, что пьет, и, имея золотые руки, пропадает на преподавательском жалованье. "Дурак ты, Васька, пороть тебя некому — повторял он. — До тридцати дожил, а ума не нажил. Вот и мой такой же: уехал в город, работает прорабом. Зарплата 320, и не знаешь, когда его посадят. Весь в дуру мать...". Он не успел объяснить, почему мать — дура, и рыкнул:
— Неси пирог с рыбой!.
Вершинин пил, ел, еще пил и не спорил с грубоватым хозяином. Будучи слесарем-инструментальщиком на ЖБИ, Дмитрий Степанович всегда мог изготовить нужную деталь, достать краску, стекло или олифу. Но самое главное, у Кандаурова всегда была рыба, а рыбу, особенно вяленую, Вершинин любил со студенческих лет. Что может быть лучше подсушенного, а затем поджаренного в вольном воздухе русской печи распластанного карася, карпа, или провяленного на чердаке жирного
леща? Разве не возвращает он человеку с похмелья ощущения полноты жизни, не напоминает романтичных походов по пивнушкам, похожим на гигантские аквариумы, по подвальчикам ресторанов с лавками, стилизованными под дуб, по уютным летним кафе с длинноногими охотно одалживающими официантками, по барам на речных теплоходах с колеблющейся палубой под ногами, по рабочим столовым, по буфетам кинотеатров, по вокзальным пельменным, да сколько их еще — тех сладостных мест, где ты пьешь пиво, красив, молод и весел.
 — Ешь, ешь, — между тем угощал Вершинина Дмитрий Степанович, — небось, в вашей столовке вам такого не подают.
 Пирог действительно удался на славу: верхняя поджаристая корочка была срезана по периметру, снята и отложена, а под ней, словно пляжные отдыхающие, в изнеможении лежали сочащиеся серебряные караси, напоминавшие без чешуи противопехотные мины. Между ними дышала картошка, радовал глаз нарезанный колечками лук и лукаво подмигивала рыжая икра.
 — Бабы совсем с ума посходили, особенно приезжие, скоро рыбу в магазине покупать начну, — снова заворчал Кандауров. — Поймал тут на днях одну жене на подмену. Слышь, Зоя? Может, поставим твою центрифугу на консервацию?
— Не с твоим агрегатом на молодых зариться, — мигом отозвалась дородная супруга.
— О чем речь? — поинтересовался Вершинин, со вкусом обсасывая сочный рыбий хвост.
—  Да о соседке твоей новой, — не без яда отозвался Кандауров. — Я через нее чуть мерёж не лишился. Встал с петухами, отвязал лодку, гребу к заводи улов посмотреть. Слышу, по воде кто-то костомашит. Что за черт, думаю: водяных у нас отродясь не бывало, сомы перед войной повывелись. Подгрёб ближе, а там — мать честная! — девка голая в мереже бьется. Русалка из кино и только. Главное, молча! Ухватилась за весло, до-борта добралась, а за ней мережа тащится. Я ей руку подаю, в лодку втаскиваю, а она хохочет. Перевалилась через борт, я ей мережу с ноги снимаю, а она закатывается, за меня хватается.
Вершинин взглянул на тугое кандауровское брюхо, выпиравшее из-под ремня, на его сузившиеся от удовольствия глазки, на хитроватую улыбку и заметил вслух:
— Ты, Дмитрий Степанович, вроде не шибко расстроился?
— Я-то не шибко, а вот бабка Анна — живет через дорогу — расстроилась. Пока я утопленницу, — хекнул Кандауров, и сделал выразительную паузу, — до берега довез, пока мережи разобрал, улов какой-никакой собрал, пока домой добрался, моя уж ополчение собрала.               
— Ты уж скажешь, Степаныч! Никто б ее бить и не стал — с довольной усмешкой отозвалась Зоя Васильевна. — Просто бабы no-соседки сбежались, а тут и ты подоспел.
— А с чего ты взял, что это моя соседка? — опрокинув граненую рюмку травяной настойки, полюбопытствовал Вершинин.
— Паспорт предъявила! — хохотнул Дмитрий Степанович. — Училка из "фазаны". Натальей Михалной назвалась. Живу, говорит, с Васькой... По соседству... у
— Так и сказала?               
— Так и сказала. И еще много чего. Вставил, говорит, ты ей две недели тому. Стекло или ещё чего, не помню...                                                Вершинин нетвердо прошествовал к телевизору и включил его.               
— "Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня", — весело запел Гнатюк. Неестественно яркие цвета экрана окрасили губы певца в вульгарный кумач: телевизор работал на славу.                                                
— Я её как следует еще и не видел, — неохотно проговорил Василий. — Кто её знает, что за птица.
И после паузы добавил:
— Пора и честь знать, спасибо за угощенье...
Поцеживая пиво, Вершинин сидел на скамейке напротив .гипсового памятника и вспоминал разговор у Кандаурова.
Утверждают, что обычный мужчина думает о женщинах каждые полчаса. Вершинин не был обычным мужчиной: он думал о женщинах редко и неохотно . Куда чаще сами женщины думали о Вершинине.
Благо, он не имел отвислого живота, не был мелочно-жадным, обладал здоровыми зубами и врожденной способностью говорить удачные комплименты. Его мягкие изжелта волосы закрывали уши, но не доставали до плеч. Вершинин часто закладывал, но всегда добирался домой на своих двоих. Лишних денег у Василия не было, но курил он исключительно болгарские сигареты; если же табачные изделия братьев-славян не доходили до Керамзита, то Вершинин предпочитал не курить вовсе. Единственный в поселке выписывал журнал "Моделист-конструктор", а друзья, осевшие после окончания Челябинского политеха в Москве, время от времени пересылали ему журнал "Америка", упакованный в почтовый пергамент. Получал он также еженедельник "За рубежом" и газету "Советский спорт". За корреспонденцией Василий Вершинин заходил в отделение связи, где абонировал почтовый ящик. Досужая молва утверждала, что регулярное посещение почты Вершининым связано с Натальей Куприяновой, работавшей там заведующей. Когда особо ехидные керамзитовские бабенки донимали его вопросами: "Что, опять к своей пошел?", — Вершинин, благодушно улыбаясь, ответствовал: "Бранить тебя — осердишься, бить тебя — обсерешься..." и невозмутимо шествовал дальше. На вопросы ж мужиков Василий лениво цедил: "Чем о бабах трепаться, давай лучше выпьем" и, в зависимости от реакции, либо шел пить, либо продолжал движение к почтовому отделению.
Будучи по природе флегматиком, Вершинин не отказывал женщинам, в особенности привлекательным и опрятным, но не предпринимал усилий для их удержания. Все выходило как-то само собой и не сбивало жизнь преподавателя черчения с привычного ритма.
Глотнув со дна остатки теплой пены, Вершинин с сожалением поглядел на бутылочное стекло и поставил посуду на желтые рейки скамьи. Отмахиваясь от появившейся мошкары, он двинулся по улице Кирова к ключику, отделявшему район городка ПТУ от центральной части поселка. Вершинину было лень плестись три квартала до большого деревянного моста, и он предпочел пройти напрямик через мостки, старое кладбище по заросшей чертополохом и лопухом тропинке.
Улица Кирова была почти безлюдна. Коров уже привели, и на накатанном грунте остались редкие незасохшие "лепешки". В окнах домов светились экраны телевизоров: показывали очередную серию фильма "Тени исчезают в полдень". Где-то слышался магнитофонный голос Высоцкого, а возле ключика на вытоптанной траве играли девчонки и парни. Высоко взетал мяч, слышался топот ног, звонкий возглас "Штандар!". Дальше следовали три плевка, три прыжка, бросок мяча, и все начиналось сначала.
Вершинин прошествовал мимо, несколько неуверенно прошел по досочке, перекинутой с берега на берег и углубился под сень кладбищенских тополей и берез. Мошкара почти исчезла, и на смену ей пришли долгоносые комары. Василий лениво обломал ветку и незлобливо помахивал ею у лица. Кладбище, по которому неспешно шагал Вершинин, было полузаброшено. Последние двадцать лет здесь почти не хоронили: не было места. С одной стороны кладбище упиралось в реку, с другой стороны — в крутой косогор, увенчанный училищным "городком", а с третьей — по щебенистой почве был проложен грейдер, ведущий в райцентр. Могилы заросли репейником вперемешку с крапивой, дикой акацией и сиренью. Лишь нередка можно было встретить оградку с не облезшей краской и скамейкой внутри.
Вершинин скользнул пустым взглядом по деревянным крестам, по металлическим пирамидкам со звездами, по жестяным проржавевшим венкам. Родственники покойных посещали кладбище в родительский день, выпивали граненый стакан водки или красного вина. Подновляя таблички, расчищали от травы холмики, остав-ляли новые венки, купленные в "Службе быта", бумажные цветы, конфеты и вареные яйца, после чего забывали о существовании кладбища до-следующего года. Вершинин шел по дороге, разделяющей кладбище надвое. Именно по ней совершали романтические рейды влюбленные парочки. Те ж, кто хотел скрыться от любопытных глаз, уходили вглубь кладбища: ближе к Канату в аванс и в получку устраивались керамзитовские мужички, не желавшие опустошать карманы перед женами, а собиравшиеся здесь выпить бутылочку-другую с приятелями и потолковать за жизнь. Там дежурили незаметные старушки, всегда готовые предоставить стакан, «»ль в газетном кулечке и даже ломоть черного хлеба. Выгода была очевидна: благодарные выпивохи никогда не забирали посуду с собой. Место же возле грейдера было облюбовано теми, кто не спешил соадать семью. Сюда в сопровождении кавалеров устремлялись женщины, на которых, по меткому народному выражению, "пробы некуда было ставить". Любопытные пэтэушники восполняли пробелы в образовании, подглядывая за разгоряченными парочками, и подчас они не отказывали себе в удовольствии прервать рандеву издевательскими воплями и похабным смехом.
Часть кладбища, примыкавшая к "фазанке", осенью и весной наполнялась будущими каменщиками и грядущими плотниками, удалявшимися от опостылевших занятии за частокол крестов — покурить, подраться, поиграть в "секу" и в "буру".
Вершинин миновал кладбище и по узенькой тропинке стал подниматься в гору. На полпути до общежития два второкурсника, негромко похохатывая поочередно, пялились в черный бинокль, нетерпеливо вырывая его друг у друга.
— Першин, Аносов! Чем занимаемся? К армии готовимся?
— Василий Иванович! А мы вас и не заметили, — растерянно ответил Глеб Аносов, долговязый желтоволосый парень в китайских кедах и синем трико.
— Дай сюда, — устало приказал Вершинин и ваял бинокль из рук неподвижного Першина.
— Василий Иванович, — попытался воспрепятствовать изъятию Шурик.
— Вопросы после, — перебил его Вершинин и направил окуляры бинокля в сторону, куда раньше смотрели второкурсники. — Орлы, однако...
Километрах в трех ниже по течению Канаша в прибрежных зарослях девчонки лет тринадцати-пятнадцати выжимали купальники..
— Сегодня подглядываем, а завтра? Откуда у вас военный бинокль?
— Брат с погранки весной вернулся, — со скрытым вызовом ответил Глеб. — Велел вечером вернуть.
— Вернешь, — снисходительно заверил его преподаватель.
— Туг в окошко новенькая плачет, хотите посмотреть? — предложил Першин, низкорослый скуластый крепыш с рваными клочьями рыжего пушка, переходящего со щек на шею.
— Что еще за новенькая? — недовольно парировал Вершинин попытку увести разговор.
— Ну эта, тонула которая, у нас преподавать будет, — объяснил рыжый Александр,
— Держи прибор, — Василий Иванович не глядя протянул бинокль. — Шли бы вы домой. Здесь вам не Бейрут, а вы — не "голубые каски".
Ничего не понявшие пэтэушники предпочли ретироваться в сторону кладбища, крикнув в спину Вершинину "До свидания!"
Неожиданная встреча вывела Вершинина на состояния приятной подпитости. Захотелось "накатить" еще по маленькой, послушать под гитару знакомую песню, просто "пообщаться", в конце концов.
Вершинин миновал всегда распахнутую калитку запасного входа на территорию училища, прошел мимо здания бани и прачечной, штабелей проржавевших водопроводных труб и неторопливо направился к дверям общежития. Он поднялся на второй этаж по лестнице, залитой неярким неоновым светом, навлек из заднего кармана джинсов плоский латунный ключ и открыл дверь в преподавательскую секцию.
Комната Жмакиной была первой справа.
— Трем, та-та-та, — вкрадчиво пробарабанил Василий и, не дожидаясь отклика, переступил порог.
— Добрый вечер, — проговорил Вершинин и после секундной паузы вынужденно прибавил, — коллеги.
На кровати, закинув ногу на ногу, сидела Зайцева.
— Надеюсь, я не помешал?
— В лучших общежитских традициях: сначала входим, потом спрашиваем, — прокомментировала Зайцева. — Так вот и живем, Наталья Михайловна...
Наталья Михайловна, облаченная в простенький домашний халатик без пуговиц
— малиновые цветы на темно-синем фоне — приветливо улыбнулась Вершинину, смахнула со спинки стула юбку с джемпером, сняла с веревки под потолком многоцветное полосатое махровое полотенце и спелые дынные половинки купальника.
— Здра-а-а-вствуйте, Василий, — тягуче произнесла она. — Сейчас мы будем пить чай с маминым вареньем. Я чай на кухне свежий заварю, а вы пока развлеките Людмилу Николаевну.
Наташа скользнула мимо Василия в дверь, едва не коснувшись его отворотом халата. Вершинин с преувеличенной галантностью посторонился.
— Хоть бы кроссовки снял, коллега, — в спину уходящей Наташе неприязненно процедила Людмила,
Василий медленно опустился на стул, неторопливо подмигнул Зайцевой, неспешно расшнуровал кроссовки, протяжно подмигнул Зайцевой и выставил кроссовки за дверь.
— Как жись? — осведомился он, вернувшись и уверенно обосновавшись на стуле. Зайцева шумно повела острым носом и в свою очередь задала вопрос:
— Что, уже?
— Уже что? — переспросил Вершинин.
— Вкатил для храбрости? — ядовито уточнила Людмила.
— А ля герр ком а ля repp, законные наркомовские... Кинескоп вставил.
— А сюда зачем пришел? Здесь телевизора нет... Обмен репликами напоминал шахматную блиц-партию.
— Зато есть ты. Ничем не хуже.— Сама знаю, что не хуже. Кто бы оценил...
— Оценят... — многообещающе успокоил Василий. — Когда-нибудь.
— Кто-нибудь, когда-нибудь, — угасшим голосом откликнулась Людмила.
Крашеная белая дверь со скрипом растворилась, из коридорной полутьмы выглянуло улыбающееся Наташино лицо. В руках она держала небольшой жостовский поднос с вазочками под варенье, чайными ложечками, сахарницей с металлической крышечкой. Жмакина прошла через комнату, поставила на маленький столик у окна поднос, переложила стопку книг на подоконник:
Садитесь к столу, — пригласила она. — Сейчас я схожу за заварочным чайником и кипятком...
— Позвольте мне, — Вершинин поднялся и отправился к двери, — внести посильный вклад...
Едва Вершинин перешагнул порог, Людмила произнесла в пустоту:
— Напьется и начинает по комнатам шастать, к соседям приставать. Конечно, что еще в Керамзите делать, как не пить. Меня творчество спасает, другие к власти рвутся, а Вершинин — выпивоха и бабник. Поэтому и к вам пришел.
Наташа, доставшая к атому времени банку варенья из встроенного шкафа, обернулась и удивленно приподняла брови:
— Мне показалось, он не за этим пришел.
— За этим тоже, — отрезала Людмила. — Слава богу, уже не девочки, знаем, что им надо: попить, поесть да...
Скрип открываемой двери прервал монолог Зайцевой.
Вершинин вошел, держа в вытянутых руках чайники — заварочный и с кипятком. Взгляд у него был веселый, движения — механические.
— Какой вы молодец, — задушевно пропела Наташа. — Она быстро выложила на стол ажурные подставки из проволоки —- Давайте все сядем к столу и попробуем мамино варенье. Оно с клубникой и грецкими орехами. Василий, откроите, пожалуйста, крышку...
— Работа не для женских пальчиков, — Василий плотно обхватил горловину банки одной рукой и медленно, чтобы не расплескать варенья, снял упругую крышку. — Готово.
Людмила пристально посмотрела на Вершинина.
— А мы здесь стихи читали, — разливая чай по чашкам, сказала Наташа. — Люда, накладывайте варенье себе и Василию. Вы любите варенье, Василий?
— Я все люблю, Наташа. Ем все, что не приколочено.
— Всеяден, это точно, — встряла Людмила. — Весной на пикнике ел сырую рыбу с черным хлебом.
— Вы что, и на пикники ездите? — удивилась Наташа. — Как интересно!
— Директор поощряет неформальное общение. Демократ! — Вершинин иронически-одобрительно хмыкнул.
— Плебей! — Людмила не приняла шутливого тона Василия и раздраженно продолжила. — Думает, что все без ума от его либерализма. А водку, между прочим, на профсоюзные деньги покупает.
— Профсоюз для людей ведь создан, — примирительно отвечал Вершинин.
— И тебе. Люда, наливали, чего ты в самом деле?
— У тебя любой разговор к одному сводится: сколько, где и кому. Давайте лучше чай пить. Только после этих слов Людмила начала раскладывать варенье по вазочкам.
—  Вы та-ак все интере-е-сно расска-а-азываете, — протянула Наташа, выкладывая на белую тарелку мелкое фигурное печенье из целлофанового мешка. — А меня на пикник возьмут? Я тоже хочу сырую рыбу! Это как в Новом Завете.
Василий польщенно улыбался, аккуратно помешивая ложечкой в чашке. По комнате плыл аромат клубники, хорошо заваренного уфимского чая и легкого винного перегара.
За окном совсем стемнело, и чернильная тьма равнодушно наблюдала за чаепитием преподавателей керамзитовского ПТУ. Вокруг трех рожков дешевой люстры со стеклянными бусинками летало несколько заблудившихся мошек. От окна к двери мчались на взмыленных лошадях охотники в дворянских камзолах с позументами, рассекая пространство недорогого ковра, висящего над узкой общежитской кроватью. Под ногами лошадей на лету распластались гончие, преследующие оленя, вдалеке виднелась зубчатая стена замка, один из всадников трубил в охотничий рог. Вершинину хотелось тишины, он мечтал услышать звуки дальней охоты, ему мешала люстра, хотелось полутьмы и робких, неуверенных ласк. В этот сладкий миг нервная трескотня Людмилы звучала особенно неуместно.
— Далеко не каждый может стать поэтом. Тряпкин, Чичибабин, Найдич, я их видела, как вас, могла читать свои стихи. Самому Найдичу! А сейчас сижу в Керамзите, в общежитии, даже в районной газете не печатаюсь. Вы знаете, в этих редакциях есть поганое выражение: "Давай закуривай". Это значит, что твои стихи не взяли. Вот уровень местной культуры. А ведь я бы могла публиковаться в центральной прессе.
Людмила отхлебнула чай, ложечкой выудила из вазочки грецкий орех и положила его себе в рот. Василий лениво помешивал чай в чашке. Наташа похрустывала печеньем, с интересом разглядывая гостей.
— А мне в Керамзите нравится, — безотрывно глядя на хозяйку комнаты, брякнул Вершинин. — Грибов в округе много, коллеги культурные, — он чуть заметно качнул головой в сторону жующей Людмилы. — Рыба с рук семьдесят копеек кило — карась, язь, карп зеркальный. Шахматный клуб работает при ДК, шесть перворазрядников на поселок и один мастер. Пива вот только своего нет, приходится райцентровским обходиться.
— У меня альбом с фотографиями есть, — откликнулась Наташа.
— Хотите, я стихи почитаю? — предложила Людмила, и Вершинин дернул левым уголком губ.
— Стоит ли, Люда? — участливо отозвался он.
— Конечно, стоит! — горячо вступила Наталья Михайловна. — Я очень хочу дослушать то, что вы читали до прихода Василия. Помните, про сумерки?
— Хорошо, Василий, вы потерпите? — обиженно перешла на "вы" Зайцева. Вздохнула, поправила волосы, цыплячьи вытянула шею и пустила тонким речитативом:
Казня и милуя усталые нейроны,
Разглядывая сумерки души,
В предчувствии последней смертной комы
Я рвусь в бушующую жизнь.
Что для меня грядущие заботы?
Дешевка, мелочь — и не стоит вспоминать!
Так к облакам прижатые пилоты
На землю в равнодушии глядят.
Вершинин отодвинулся от стола и сидел, закинув нога на ногу. Пятка его в такт стихам покачивалась в воздухе, а глаза блуждали по зубьям замка, фигурам охотников и собак. Наташа, зачарованно сжав губы и стиснув пальцами пустую чашку, смотрела Зайцевой в рот. Людмила читала безостановочно, с надрывом.
Стоите, друзья мои, стойте!
Стоите, сейчас упаду!
Слишком на ноги вы бойки —
Дело с умом не в ладу! Стойте!
Дорогу полночную
Ворохом звезд замело, —
Что вы их топчете, сволочи,
Тяжестью ног, как стекло!?
Что же вы, что же вы, что же вы?
Нужно ль собой рисковать?
Может быть, может быть, может быть,
Надо рассвет приближать?
Солнце своими руками
Выкатим с серой земли.
Мы это сделаем сами, —   
Жаль, что вчера не смогли!
— Здорово, Люда, особенно про сволочей, — улыбнулся Вершинин. — Всегда сочувствовал поэтам. У нас в институте тоже один был. Такое иногда напишет!
Пьяные роботы мечутся в поле.
Бьют лошадей и сжигают овес.
Вянут цветы и гниют семядоли,
Красным цыпленком пылает колхоз.
Звери и роботы в бешенной пляске.
Травы на небо взлетают золой,
День исчезает в мучительной тряске,
Вечер рождается, потный и злой.
Сейчас, говорят, в столице учится, в аспирантуре. Или за границу умотал...
— Спасибо, Люда, мне очень понравилось, — вступила Наташа. — А вы,
Василии, пишете стихи?
— Я, в основном, слушаю, — отозвался Вершинин.
— Стареешь ты, Василий, — отбросив церемонность, вновь перешла на "ты" Людмила. — Помню, на гитаре играл, румбу танцевал на вечере. А сейчас... Отстал от духовной жизни, погряз в обыденщине. Ходишь неприкаянный и пьешь без закуски. Пойдемте все ко мне, я утром котлеты-полуфабрикаты купила в 'Кулинарии", через десять минут разогреются... Венгерский зеленый горошек есть.
— Спасибо, — поблагодарила Наташа, — мне еще к завтрашнему дню готовиться.
— Ты, Василий? — настойчиво спросила Зайцева и добавила почти приказным тоном. — Пошли, пошли.
Василий упер ладони в колени и неторопливо встал.
— Пошли, — равнодушно согласился он.
Людмила двинулась к двери, Василий, уступая ей дорогу, окинул взглядом Наташину комнату: книжная полка, круглый радиоприемник на стене, оклеенный обоями под дерево встроенный шкаф, кремового цвета штапельные шторы, узкая кровать с темно-коричневыми полированными спинками, покрытая пледом, маленький холодильник "Смоленск" на тумбочке, стол с остатками пиршества, три стула с мягкой обивкой зеленого цвета, выкрашенный темно-синей краской табурет, уже примелькавшийся "охотничий" ковер.
— Я подержу дверь открытой, — сказала Наташа, — а то в коридоре одна лампочка перегорела.
Василий переступил порожек, присел на корточки и начал медленно зашнуровывать румынские кроссовки. Зайцева стояла рядом и смотрела, на Наташину фигуру в проеме дверей. Наташа смотрела на желтые волосы Вершинина. Василий смотрел то ли на шнурки кроссовок, то ли на красные Наташины тапочки с низкими каблучками.
— Спасибо за вечер, — этикетно произнесла Людмила.
— И за варенье с орехами, — снизу прогудел Вершинин.
— Вам спасибо, я ведь никого еще не знаю, — откликнулась Наташа.
— Спокойной ночи, — пожелала Зайцева и отправилась к своей комнате.
— А я не прощаюсь, — сообщил Василий, вставая. — Мне еще нужно кое-что передать вам.
Людмила оглянулась, но не остановилась.
— Хорошо, — спокойно ответила Наталья Михайловна и закрыла дверь. Из полуоткрытой двери Зайцевой на пол упала узкая-полоска света, и Вершинин побрел на маяк.
Первое, что увидел он, войдя в комнату, была согнутая фигура Зайцевой возле холодильника. Хозяйка комнаты почти "утонула" в камере "Бирюсы".
— Сейчас, Вася, проходи, — суетливо пригласила Людмила.
Вершинин, не снимая кроссовок, прошел мимо Зайцевой и повалился в старенькое кресло с вытертыми подлокотниками.
Зайцева поставила закопченную, без ручки, сковородку, на которой в белом жире лежали пять котлет, на низенький журнальный - столик рядом с креслом.
— Ты горошек сразу будешь или подождешь, пока я котлеты разогрею?
— Разогрей, — отвечал Вершинин. — только не на маргарине.
— Это кулинарный, я быстро.
Людмила подскочила к подоконнику, на котором стояла трехногая круглая спиральная плитка, воткнула штепсель в розетку. Затем вернулась к столику, взяла черную сковородку с серыми котлетами в белом жире и, метнувшись обратно, поставила ее на начавшую краснеть спираль в асбестовых канавках.
— Горошек-то открыт уже? — осведомился в спину ей Вершинин.
— Открыт, Вася, открыт, — тут же обернулась Зайцева.
— Так, — протянул Веривший. Котлеты с горошком — это что? Закуска в привокзальном ресторане!
— Совести у тебя нет, — осторожно проворчала Людмила. Она подошла к трюмо возле холодильника и извлекла из нижнего ящика аптечный пузырек средней величины. — Здесь сто пятьдесят неразбавленного. Минералка в холодильнике.
— Так налей, — приветливо улыбнулся Василии.
Через несколько минут на журнальном столике стояла сковородка с горячими котлетами, посыпанными сверху венгерским горошком. Радом с ней примостилась тарелка с хлебом, два дымчатых фужера с холодной минералкой. А содержимое аптечного пузырька перекочевало в приземистые рюмашки.
— За что пьем? — распорядился Василий.
— За постоянство, — не раздумывая, провозгласила Зайцева и твердо прибавила. — Во всем!
Василий хмыкнул, приподнял рюмашку, коснулся ею рюмашки Людмилы и ровным движением отправил спирт внутрь себя. Замер, выдохнул, поставил на стол пустую рюмку, неуверенно поднял фужер с минералкой и отхлебнул из него.
— Спирт экстра-класс, — произнес он, поставил фужер на столик и расслабленно откинулся на спинку кресла.
—  Плохого не держим, — машинально ответила Зайцева и, отлив часть содержимого рюмки в фужер, выпила образовавшуюся смесь мелкими глотками. — Бр-р-р, гадость какая.
— Кому и гадость в радость,—заметил Вершинин, прищурившись от удовольствия. Глаза Зайцевой увлажнились, на щеках медленно выступал стыдливый румянец.
— «Я послал тебе розу в бокале золотого, как небо, аи», — процитировала она. — Интересно, до германской войны в России пили неразбавленный спирт? Как ты думаешь?
Василий нанизывал на зубья вилки верткие горошины.
— Хорошее время было, — продолжила Людмила. — Адъютанты, аксельбанты. Впереди на лошади, с чёлкой вороною, скачет император... Молодые кобылы, голубые князья, я, конечно, не первый, и последний не я... Хороший спирт."
Василий не отвечал. Он отстранено наблюдал за хмелеющей на глазах Людмилой.
— Я хочу на море, Вася. "Ведь мы от моря в двух шагах, и шум толпы так ясно слышен, я различаю рокот волн, я верю пушечной пальбе... А ты смеешься надо мной и ешь варение из вишен, и мне не веришь ни на грош, и я не верю сам себе...", — пропела она. — Подумаешь, варенье! "Космос" будешь? У меня полпачки осталось.
— Давай "Космос", — согласился Василии и после паузы добавил. — Хорошие сигареты.
Людмила поднялась с низенькой табуретки, неловко покачнулась и, нетвердо приблизившись к книжному шкафу, достала из его недр мятую синюю пачку.
Василий выудил одну сигарету, вторую, ваял коробок спичек с подоконника, чиркнул спичечной головкой по шершавому селитренному боку, прикурил, дал прикурить и Людмиле. Движения его были ленивы, взгляд — романтичен.
Несколько минут мужчина и женщина курили и смотрели друг на друга. Людмила сидела, воткнув локти в полепи, выгнию подбородок и, жадно втягивая дым, смотрела снизу вверх на Вершинина. Вся ее фигура представляла собой скопище острых углов — нос, подбородок, длинные пальцы, плечи, локти, колени, ломкие волосы. Вершинин демонстрировал полную безмятежность и безучастность.
— Хорошо тебе, Вася? — после очередной затяжки полюбопытствовала Людмила.
— А тебе? — сбив пепел на дно рюмки, отозвался Вершинин.
— Мне — очень. Только свет мешает. Вершинин молчал.
Людмила встала, одернула халат, плавной походкой направилась к двери. Щелкнул английский замок, вслед за ним — выключатель. На комнату обрушилась тьма. Василий хмыкнул.
В сальном свете луны проступали красные горошины сигарет и разметанный бисер звезд на черной ткани небес.
— Теперь хоть глаза отдохнут, — скрывая неловкость, произнесла Людмила.
— Странный народ женщины, — задумчиво молвил Вершинин, едва различимый в отблеске сигаретного огонька. — Пьют мало, пьянеют быстро, а котлеты есть не желают.
— Я сейчас поем, только бра включу.
Людмила быстро подошла к креслу, оперлась рукой о плечо Вершинина, ойкнула, поставила колено на подлокотник и начала шарить по стене.
— Сейчас, сейчас, — пьяненько бормотала она. — я найду, это где-то здесь...
Вершинин привстал с кресла, чуть не опрокинув хозяйку комнаты, и экономным движением включил настенный светильник.
Людмила замерла как застигнутый в чужом саду мальчишка. Глаза ее были широко распахнуты, пунцовые щеки она быстро закрыла стиснутыми кулачками. Колено ее медленно сползло с подлокотника.
— Зачем сразу уж так, — назидательно произнес Вершинин и по-хозяйски приобнял Людмилу за талию.
— Убери руки, — зло буркнула она и энергично высвободилась. — Доедай и отправляйся...
— Так ведь ты же еще за постоянство не допила, — примирительно сказал Василий. — Котлету не съела. И горошек венгерский к утру прокиснет.
— Пусть прокиснет, — не уступала Людмила. — Здесь в Керамзите все давно прокисло...
— Талант и в провинции талант, — откликнулся Василий. — Золото не окисляется. Почитай лучше стихи.
— Почитаю, — помягчев, согласилась Людмила и села, подогнув ноги, на кровать. — Слушай:
Я сегодня не буду первой, И второю не буду я. Я сегодня не буду стервой, Потому что буду твоя... Зайцева прервала чтение и зевнула.
— Подожди, сейчас что-нибудь другое вспомню, а то это сон навевает. Сейчас, сейчас, подожди секундочку...
Людмила прикрыла глаза и уронила голову на грудь. Вершинин курил. Спустя три минуты Людмила сопела, уткнувшись в подушку. Василий притушил сигарету, встал и отправился к двери...
(Продолжение следует)