Встреча во вселенной

ВСТРЕЧА ВО ВСЕЛЕННОЙ
Черновецкий сует экзистенциальное одиночество где надо и где не надо.
Д. Насонов
(Достоевский сует Христа где надо и где не надо.
И. Бунин)


Замечания для господ актеров и всех, кому интересно
1. Неслучайно одни и те же герои ведут себя иногда по-разному.  Я считаю человеческую личность многогранной.  Изображение только одной стороны характера – старая привычка писателей.  Она удобна для типизации, но это изрядное упрощение, которого я хотел избежать.
2. Пьеса не реалистическая в том смысле, что она не копирует поведение людей в жизни на сто процентов.  И этого не надо от нее ожидать.  В этом смысле, как писал еще Набоков, реализма, пожалуй, вообще не существует.  Однако пьеса ставит вопросы, описывает переживания, действительно имеющие свое значение и место в нашей реальности, по крайней мере, на мой взгляд.  В этом смысле пьеса реалистическая. 
3. В день показа спектакля желательно, хотя и не обязательно, вывесить в фойе, в коридорах или возле сцены репродукции или фотографии картин Эдварда Мунка «Крик» и «Встреча во вселенной».

P.S.  В пьесе использованы стихотворения Дениса ГУРЕЕВА.  С его разрешения, за что огромное ему спасибо.


Действующие лица
С е р г е й, средних лет.
Т а н я, молодая женщина.
К а т я, жена Сергея, средних лет.
Б о г, в образе рефлектирующего интеллигента средних лет, можно в очках. 
А л и с а, дочь Сергея и Кати, 15 лет.
П р о х о ж и й, среднего или пожилого возраста.  Пол значения не имеет. 
О ф и ц и а н т.
П е р в ы й  п о с е т и т е л ь.
В т о р о й  п о с е т и т е л ь.



 Действие 1
Сцена 1
Улица.  По ней деловитой и правильной походкой идет П р о х о ж и й.  Поднимает левое запястье, но видит, что часы забыл дома.  Окликает задумчиво смотрящую в лужу девушку, Т а н ю. Рядом по таксофону беседует мужчина,    С е р г е й.  Выражение лица у него слегка скучающее.  Увидев, однако, эпизод между Прохожим и Таней, заметно оживляется.
П р о х о ж и й.  Не подскажете, сколько время?
Т а н я (продолжая смотреть в лужу; тихим и медленным голосом).  Время…
П р о х о ж и й.  Время, говорю, не подскажете?
Т а н я (внимательно оглядывает его).  Я не вижу в вас того, кто смел бы вопрошать о времени.
П р о х о ж и й.  Послушайте, девушка…  У меня встреча назначена, а я часы дома забыл.  Не валяйте дурака и скажите мне, сколько времени.
Т а н я (с внезапной нервностью).  Да разве время можно исчислить?  Разве время – не океан молчания, тихий и неподвижный?  Междуречье, Древний Египет – там тоже мерили время, там тоже озабоченно спрашивали, сколько время.  Где теперь они все?  Время поглотило их.  Времени нет; есть лишь безмолвная игра бликов на поверхности океана пустоты. 
П р о х о ж и й (бормочет).  О, Господи!  Идиотизм какой-то.  Выпускают же таких на улицу…  А ведь в мои годы наркоманов не было! 
Т а н я (не обращая внимания.  Серьезно и одновременно с издевкой).  Вечность – одно мгновение, и здесь нету противоречия.  Это правда жизни, точнее, смерти.  Действительно, до возгорания во мне искры сознания безмерно тянулись миллиарды и миллиарды лет,  но что они мне?  Мгновенье, сверхкраткий миг, нуль времени, которого я не замечала и не чувствую сейчас на себе.  Я говорила сейчас о конечной, игрушечной вечности.  Но для неживой материи и самая строгая вечность  мгновение, даже меньше  пустота, равная нулю.  Потому что неживое не способно ощущать время.  Небытие  единственный путь к познанию вечности. 
П р о х о ж и й хватается за голову, от отчаяния кричит и в ужасе убегает.
Т а н я (тихо и спокойно).  Другое дело  на хрен эта вечность сдалась?

Из будки выходит С е р г е й  и аплодирует.  Т а н я поворачивается к нему.
С е р г е й.  Вы, никак, на актрису учитесь?
Т а н я.  Весь мир – театр, и люди в нем актеры.
С е р г е й (снова аплодирует).  Замечательно!..  Только какую же роль, например, я перед вами играю?
Т а н я.  Вы…  С вашим колечком на безымянном пальце…  Хоть бы уж снять потрудились…
С е р г е й поспешно снимает обручальное кольцо и прячет в карман. 
Т а н я (с неожиданным холодом).  Вы играете роль мужа, который пресытился своей женой.  (С ехидством).  Судя по вашему выражению лица, вы говорили именно с ней.  Зачем вы кольцо-то сняли? 
С е р г е й (растерянно).  Ну, вы попросили…
Т а н я (серьезно).  А если я вас с крыши броситься попрошу?
С е р г е й (с грустным и тоскливым вздохом, медленно и тихо).  Это мы в два счета…
Т а н я.  Что с вами?  Я вас обидела?  (Приобнимает его за плечо).
С е р г е й.  Время обидело.  Если бы 15 лет назад, 15 лет назад…  Она ведь никогда так не говорила.  И никогда не скажет.  Время…  Океан пустоты…  Боже мой…
Т а н я (понимает, но не подает виду.  Она польщена).  Посмотрите вот в эту лужу.  Это дерево – оно там живет.  А сюда вышло погулять.  Блик, блик на глади воды.
С е р г е й.  Замечательная лужа!  Замечательные у нас лужи.
Т а н я (с внезапным нетерпением).  Ну, ну скажите уже что-нибудь сами!  Всё я да я…
С е р г е й.  И вы, и вы замечательная! 
Т а н я.  Знаю.  Все говорят.  А дальше никак.  Хоть бы что-нибудь про лужу, про дерево.  Это ж самое простое!  (Улыбается).
С е р г е й.  Мне нужно вспомнить, как это делается.  Я раньше умел.  Честно.  Вы знаете, я подумаю.  Дайте мне свой телефон.
Она смотрит на него.  В конце концов говорит.  Он записывает.  Опять долго смотрят друг на друга и расходятся.


Сцена 2
Квартира С е р г е я  и его жены, К а т и.  Интерьер – на усмотрение режиссера.  Общее ощущение: простенько, но по-своему уютно.  Из соседней комнаты доносится бормотание Р а д и о.  Иногда можно разобрать отдельные фразы.
С е р г е й.  Привет, Катя!
К а т я.  Привет, привет!  Яйца купил?
С е р г е й.  Старые еще есть.
К а т я.  Это у кого как…
Р а д и о.  О д и н  г о л о с.  Венская классическая школа музыки…
Р а д и о.  Д р у г о й  г о л о с.  Вы там были?  Как там, евроремонт-то хоть сделали?  У них небось денег хватает…
С е р г е й.  Что нового?
К а т я.  Новая серия «Бригады».
С е р г е й.  И всё?
К а т я.  Разве этого мало?
С е р г е й.  Да, куда уж больше…
Р а д и о.  А теперь давайте послушаем Брамса, вальс бля нажор.  То есть, простите, ля мажор. 
К а т я.  А у тебя что?
С е р г е й.  Что…
К а т я.  Нового?
С е р г е й.  Нового…  Я тут подумал…
К а т я (перебивает).  А еще?
Р а д и о.  В концертном зале имени Чуковского…
С е р г е й.  Посмотрел вот сегодня на небо и почувствовал…
К а т я (перебивает).  Дождь будет?
С е р г е й.  О, Господи!..  Посмотрел на солнце…
К а т я (перебивает).  Не ослепнешь?
С е р г е й (серьезно).  Я заметил: оно улыбалось.
К а т я.  На бутылке «пепси», что ли?  (Смеется).  Какой ты милый!  Знаешь, прошло уже 15 лет, а я до сих пор так рада, что ты у меня есть!
С е р г е й.  Спасибо…  Как там Алиска в лагере?  Что-нибудь пишет?
К а т я.  Пишет, что всё здорово.  Отдыхает.  И мы пойдем отдохнем…  (Обнимает его и ведет к постели).
Р а д и о.  …Современные шекспироведы считают, что Шекспира создавали по крайней мере двое…


Сцена 3
Вся сцена в полутьме.  Слева – квартира Сергея и Кати.  Катя, очевидно, куда-то отлучилась.  С е р г е й  один.  Бережно достает клочок бумаги, на котором записан Танин номер.  Смотрит на него с разных сторон.  Застывает и молчит.  Смотрит куда-то в пустоту, по-видимому, вспоминая или сожалея о чем-то.  Очнувшись, хочет взять со стола клочок, но рука не поднимается.  Он боится его. 
Подходит к краю сцены, дико озирает зрительный зал.  Вдруг громко смеется, поворачивается, идет обратно к столу с телефоном, хватает бумажку, но тут же роняет, как будто обжегся.  В конце концов наклоняется и, считывая по две цифры, набирает постепенно весь номер. 
Справа на сцене – квартира Т а н и.  Когда звонит телефон, она берет трубку.
Т а н я.  Алё?
С е р г е й.  Это вы?
Т а н я.  Если бы я знала!  Я лежала сейчас на кровати и думала: кто я? что я?.. 
С е р г е й (автоматически).  …Только лишь мечтатель…
Т а н я. …Синь очей утративший во мгле…
С е р г е й.  Эту жизнь живу я словно кстати…
Т а н я.  …Заодно с другими на земле.
С е р г е й (с легкой иронией).  Ну, теперь, наверно, можно уже и не представляться!
Т а н я.  Разумеется.  Вы – тот мужчина, который брал у меня вчера телефон.  Вряд ли кто-то еще стал бы вот так же, ни с того ни с сего, цитировать Есенина.  Вряд ли кто-то вообще стал бы его цитировать.  Я, например, упомянула как-то в кругу знакомых Александра Невского, а кто-то спросил, совершенно серьезно: «Это магнат, что ли?  Который пиво в честь себя назвал?»  Ну, знаете пиво «Невское»?  Так никто даже не то что не засмеялся – не удивился!  Все молчали и ждали моего ответа.
С е р г е й.  Ну что же, я тоже не удивляюсь.
Т а н я (ошалев).  В каком смысле?
С е р г е й.  Не удивляюсь, что никто не удивился.  Кстати…  вы сейчас первый раз нормально разговариваете. 
Т а н я (ошалев).  В каком смысле?
С е р г е й (смутившись; нервно).  Ну, нет, мне ужасно нравится, как вы разговаривали с этим… с прохожим… и потом со мной… про лужу, про небо…  но все время казалось, что вы герой книги или какой-нибудь пьесы, а не живой человек.  Слишком это было непривычно.  А сейчас…  как-то по-простому вы это рассказали, обыкновенно. 
Т а н я (иронично и одновременно игриво).  Я разная…  Я такая разная…  (Серьезно).  Понимаете, так ничтожно иногда все это кажется – сколько времени, привет-пока, как здоровьице – вся эта бытовая шелуха.  Бывает, я думаю о чем-то другом, совсем-совсем другом – и вдруг должна прерываться из-за какой-то ерунды.  Не хочу!  И не буду!  Прожить здесь эту жизнь, чтобы 70 лет подряд говорить: сколько время, пока, круто, ты гонишь, всё фигня…  Какое убожество!  Знаете, а я ведь и поиздевалась над ним.  Мне нравилось, что он нервничает.  Мне нравится над ними издеваться. 
С е р г е й.  А они что?  Терпят?
Т а н я.  Мне плевать.
С е р г е й.  Да вы, я смотрю, неуязвимы.
Т а н я.  Вы смеетесь?!  Этот мир мстит мне уже тем, что он такой. 
С е р г е й.  Надо выпить.  Я так не привык об этом говорить.  Точнее… отвык.  Встретимся завтра и выпьем чего-нибудь, хорошо?
Т а н я (не обращая внимания).  И еще вы сказали – персонаж.  Как будто я персонаж какой-нибудь пьесы.  Как это было бы просто!  Все заранее предопределено автором.  Все мечты и страдания, все сомнения – всё когда-нибудь разрешится, и от меня ничего не зависит.  Они ведь и не живут толком.  Так, буковки на бумаге.  А я… куча каких-то клеток, костей, молекул…  Вот я шевелю рукой – и не понимаю: как это?  Что такое Я?  И где это Я во мне?  Мне страшно!  Бывает, я просыпаюсь ночью, совсем одна – и не верю: я ли это?  А может, это уже кто-то другой сидит в моем теле?  Я смотрю вокруг: этот потолок, эти стены… эта Земля, это время, эта вселенная…  Уж не снится ли мне все это?  Ведь стоит мне закрыть глаза и уснуть – всего этого не будет.  Всё провалится в черноту.  А я… окажусь в мире, где нет удивления.  Вы думали когда-нибудь о мире снов?  Мне никогда почти не снятся приятные сны.  Что-то тоскливое, сдержанно-ужасное, в духе Кафки. 
С е р г е й.  Я вас понимаю.  Я вас понимаю…  Господи, какие сухие, пустые слова!  Вы будите во мне целый мир, сладостный кошмар моей юности, а все, что я могу сказать, это: я вас понимаю.  Простите меня.
Т а н я (с неожиданной легкостью).  А вы забавный.  Вы очень хороший.  Встретимся завтра в кафе «Анекдот», в семь вечера.  Хорошо? 


Сцена 4
Квартира С е р г е я  и его жены, К а т и.  Сергей пришел с работы, собирается уходить на встречу с Таней.  Интерьер – на усмотрение режиссера.  Общее ощущение: простенько, но по-своему уютно.  Из соседней комнаты доносится бормотание Р а д и о.  Иногда можно разобрать отдельные фразы.
С е р г е й (радостно-возбужденно).  Привет, Катя!
К а т я (с некоторым недоумением).  Привет, привет!  Яйца купил?
С е р г е й (уверенно).  Старые еще есть.
К а т я (настороженно).  Это у кого как…
Р а д и о.  Врубель и его талантливый ученик Вдоллар, эмигрировавший в США…
С е р г е й (с деланным интересом).  Что нового?
К а т я (с подозрением).  Новая серия «Бригады».
С е р г е й (снисходительно).  И всё?
К а т я (растерянно).  Разве этого мало?
С е р г е й (снисходительно).  Да, куда уж больше…
Р а д и о.  Рак матки.  Промежность.  То есть, простите, Марк Фрадкин.  «Про нежность».
К а т я (с еле срываемым интересом).  А у тебя что?
С е р г е й (замявшись).  Что…
К а т я (настойчиво).  Нового?
С е р г е й (растерянно).  Нового…  Я тут подумал…
К а т я (голосом следователя).  А еще?
Р а д и о.  Новый книжный магазин «Регресс», построенный как альтернатива развлекательному комплексу «Юный дегенерат»…
С е р г е й (неопределенно).  Посмотрел вот сегодня на небо и почувствовал…
К а т я (нервно).  Дождь будет?
С е р г е й (испуганно).  О, Господи!..  Посмотрел на солнце…
К а т я (хищно).  Не ослепнешь?
С е р г е й (проникновенно).  Я заметил: оно улыбалось.
К а т я (недоверчиво).  На бутылке «пепси», что ли?  (Натянуто смеется).  Какой ты милый!  Знаешь, прошло уже 15 лет, а я до сих пор так рада, что ты у меня есть!
С е р г е й (неловко и смущенно).  Спасибо…  (С деланным оживлением).  Как там Алиска в лагере?  Что-нибудь пишет?
К а т я (пристально глядя на него; медленно).  Пишет, что всё здорово.  Отдыхает.  И мы пойдем отдохнем… 
Властно обнимает его и ведет к постели.
Р а д и о.  …Ибо, как говорили древние, scientia potentia est, что означает: знание есть потенция.


Сцена 5
Кафе.  За одним из столиков сидит С е р г е й  с бутылью красного вина и двумя бокалами.  Еще нужно показать хотя бы один столик с двумя П о с е т и -т е л я м и.  Они разговаривают и пьют.
С е р г е й (выпивает бокал и бормочет).  Эту жизнь живу я словно с Катей, заодно с другими на земле…
Входит Т а н я  и присаживается рядом с Сергеем.
Т а н я.  Привет!
С е р г е й.  Привет, привет!  Яйца купил?  (Трясет головой).  Э-э-э…  Чего я несу…  (Наливает Тане бокал.  Поднимает свой).  За ваше экзистенциальное одиночество!
Т а н я.  Вы издеваетесь?
С е р г е й (гордо).  Да!  Я хочу быть достойным вас!
Чокаются с романтическим звоном и пьют.
Т а н я.  Одиночество – плата за право быть собой…  А ведь мне опять снился сон.  И во сне тоже была ночь.  Вам снились когда-нибудь сны о ночи?  Странные, страшные и магические полеты.  Большая скорость и высота.  Мое тело слушается меня только отчасти.  Мы привыкли, что летать во сне – это здорово и романтично, но у меня только ужас!  Боюсь упасть, врезаться во что-нибудь.  Я во сне никогда не знаю, что это сон.  Поэтому каждую секунду я жду того, что сила притяжения опять подействует и я разобьюсь об асфальт!  Но самое главное – эти кошмарные подробности.  Подниматься по воздуху вдоль деревьев – и различать каждую их ветку, каждый листик!  У стен домов видеть каждый кирпич, со всеми трещинами и потертостями.  Ведь это же беспощадно реально!  А люди внизу – они даже не замечают меня, идут по своим делам, и им хорошо.  А я… я вроде и боюсь, что меня заметят – ведь это же как? – летать, когда все ходят!  Боюсь: они мне что-нибудь сделают или даже сбить попробуют.  А вроде и жалко, что не видят.  Ведь это так необычно – летать, когда все ходят!  А потом – прихожу домой, там родители, я хочу скрыть, что я летала, но меня шатает, ужасно шатает, ноги не держат, нервы, и сказать ничего не могу: язык отнимается.
С е р г е й (обнимает ее).  Успокойтесь, Танечка, бедненькая!
Т а н я.  Откуда вы знаете, что меня Таней зовут?
С е р г е й (улыбается).  Правда, откуда?  Я знал одну девушку, Таню.  Она была чем-то похожа на вас.  Она тоже была очень необычная, как вы.  Она хотела жить так, как живет, – и одновременно боялась.  Но иначе не могла.  Как и вы, наверно.  Думаю, что ваш сон об этом.  Кстати, я Сергей.  Забавно, что мы так поздно сказали друг другу свои имена.  Еще смешнее бы было, если бы мы сделали это в самом конце.
Т а н я.  В конце чего?
С е р г е й.  Не знаю…  В конце.  Как в «Защите Лужина», помните?  «Александр Иванович, Александр Иванович!» – кричали они.  Но никакого Александра Ивановича не было».  Он целый роман ходил без имени-отчества, просто Лужин.
Т а н я.  Вы пишете сами?
С е р г е й (со вздохом).  Писал…  Раньше.  Лет 15 назад закончил. 
Т а н я.  А можете что-нибудь вспомнить свое?
С е р г е й.  Да, вот…  Послушайте.
Свет и тьма
огни городов
белые стекла окон

Эти окна
Как пленка беззрачны
Это закрытые веки
И спетая песня
Т а н я (поднимает бокал).  За вас!  За это стихотворение!  За то, что вы писали!  И будете писать!  (Пьют).  А помните что-нибудь еще?
С е р г е й.  Короткое.  В японском духе.  Слушайте.  Я очень хочу, чтобы вы поняли.  Этого никто никогда не понимал… даже я сам.
Есть боль изысканней телесной
Летний ветер, что срывает листья

П е р в ы й  п о с е т и т е л ь (громко, о чем-то своем, В т о р о м у).  Это гениально!  Это генитально!  Надо, надо резать правду о матке!
Т а н я.  Почему вы перестали писать?
С е р г е й.  Это долгая история.  Расскажите лучше, что вы поняли.
Т а н я.  Вы говорили о том, что смерть никогда не дает забыть о себе.  Когда ветер срывает листья осенью, когда умирает старик, это нормально.  Но летний ветер, срывающий листья, – это боль, это постоянное memento mori, даже посреди юности.  Но это очень изысканная боль, потому что она заставляет еще острее чувствовать красоту того, что умирает.
С е р г е й.  Да…  Я смутно ощущал что-то, оно сидело где-то во мне, а потом, как-то сами собой, пришли эти две строчки.  Я никогда не мог их объяснить… да никто и не спрашивал. 
Т а н я (внезапно).  Расскажите мне, расскажите мне, расскажите мне!
С е р г е й.  Таня, что вы…  Господи, какие у вас родные руки…  Как будто знал их всю жизнь… 
Берет ее руки в свои, начинает гладить.  Подходит О ф и ц и а н т.
О ф и ц и а н т (лениво и чуть свысока).  Вам это надо?  (Таня и Сергей вздрагивают и дико смотрят на Официанта).  Меню?  (Облегченно вздыхают). 
С е р г е й.  Да, пока оставьте.
Официант уходит.
С е р г е й (спокойно и ласково).  Что вам рассказать, Таня?
Т а н я.  Я не знаю…  (Смотрит ему в глаза).  Расскажите мне себя.  (Пауза).  Ну не знаю, просто скажите что-нибудь.  Мне так нравится, когда вы просто что-нибудь говорите.  Или… вспомните еще стихотворение.  Можете?
С е р г е й.  Я попробую.  Вот… о ложке.
Ложка лежит на столе.
Сладкая от выпитого чая
Невымытая и тусклая
Лежит на столе

Маленькая ложка чайная
Грациозная, изящная
Холодная, теплом согреваемая
Легко остывающая

Т а н я (с болью).  Легко остывающая!  Это же о слабости, хрупкости человека, о быстротечности счастья!..
П е р в ы й  п о с е т и т е л ь (глядя в меню, громко).  А что такое безалкогольная водка?
О ф и ц и а н т  подходит и начинает серьезно и долго объяснять.
С е р г е й.  Да, это чувство остывания…  Знаешь, я ходил когда-то в детстве на керамику, ну, мы там фигурки лепили, из глины мы туда с бабушкой ездили, на автобусе, зимой, вечером, идешь – а кажется: уже ночь, потом – какие-то дворы, арки, а было мне лет шесть, и так это все было страшно, холодно и прекрасно, фиолетовые тени, сиреневые полутона, снег под фонарями блестит, скрипит под ногами – всё это в целый мир складывается, и ты боишься этого мира, но и тянет, тянет тебя к себе, ты понимаешь, что это и есть жизнь, а потом, это помещение, полутемные коридоры, желтый свет только возле ламп, на рабочих столиках, этот бесконечный, огромный вечер, гудение лампы, оно засасывает тебя, и ты делаешь, лепишь какие-то фигурки: бабочки, ежики; глина холодная, но ты греешь ее руками, и фигурки выходят теплые, живые, ты уносишь их домой, но пока несешь, по морозу, тебе тоскливо оттого, что они остывают, и сделать ничего нельзя, можно убрать в карман, но потом все равно, когда-нибудь их достанешь, они будут лежать на полке, прохладные, и никогда не знаешь, живые они или нет.
Т а н я.  Да, да.  А я так и видела: ложка, сладкая от выпитого чая, невымытая и тусклая, лежит на столе…  Холодная, теплом согреваемая, легко остывающая…  (Тихо).  И сама иногда – как эта ложка.
Сергей тянется лицом к ее лицу, смотрит ей в глаза.  Через какое-то время она тоже тянется.  Целуются в губы, но не взасос.
В т о р о й  п о с е т и т е л ь (даже не глядя в их сторону, о чем-то своем, громко).  Алкоголь способствует!  (Подзывает Официанта).  А что это вот у вас в меню?  «Рожки и ножки Буша».  Какого именно?  Мне, например, это важно!  Чай «Чехов».  Почему чехов?  Можно было и англичан каких-нибудь взять!  У них-то наверняка чай получше!  «Ножки Пушкина»…  Он хоть упитанный был, этот ваш… Пушкин?  Ну и кличка для быка!  «Ляжки Натальи Николаевны»…  Это в переносном смысле, что ли?  Стриптизерша у вас такая?
Т а н я.  А знаешь Мунка?  Норвежский художник, Эдвард Мунк. 
С е р г е й.  «Крик»?
Т а н я.  Да, «Крик», он шел по мосту, Мунк, с двумя приятелями, а был вечер, садилось солнце, и все было какое-то красное, бордовое, мрачно и красиво, и ему вдруг стало страшно, тоскливо, но он знал, что они все равно не поймут, и он остановился у перил, и смотрел в закат, а они шли, шли дальше, так же ровно и медленно, им не было никакого дела до него, – и всё вдруг для него стало как крик, как одни большой крик отчаяния, одиночества, – и он написал эту картину.  У тебя бывает такое чувство?
С е р г е й.  Раньше.
Т а н я.  У меня и сейчас.  Иду с приятельницами, особенно если тоже вечером, на закате, и что-то такое чувствую, но знаю, что не поймут.  Кому-то уже пыталась когда-то сказать, а по кому-то и так видно, что и пытаться нечего.  И тоже вроде бы говорим о чем-то, потом я выпадаю, я понимаю, что такой разговор мне просто не нужен, не интересен, а деться некуда, и хочется кричать…  А у тебя?  Ты говоришь, раньше было, а потом закончилось?  Когда?
С е р г е й.  15 лет назад.
Т а н я.  Ты встретил…  (Пауза).  Ее?
С е р г е й (после паузы).  Да.
Т а н я (нервно).  На кой она тебе сдалась?
С е р г е й.  Понимаешь, Таня, не всё так просто.  Мне тоже было страшно и больно, я был на грани, а она пришла – и выбросила из меня слабость и сложность, загнала их куда-то внутрь.  Ей нужны были во мне только сила и простота.  Уют, эта пресловутая «каменная стена»…  И я согласился.  Я уснул.  Я сплю уже 15 лет.  (Неожиданно, почти с ненавистью).  Она убила меня, она украла у меня себя!  (Пауза).  Но теперь… вот тогда, около телефонной будки…
Т а н я (нервно).  Да?
П е р в ы й  п о с е т и т е л ь (Второму).  Кошка вот линять начала…
В т о р о й  п о с е т и т е л ь.  Это мужики линяют, когда им говорят, что жениться надо!
С е р г е й.  Я знаю другую его картину, Мунка, она не такая известная, но, по-моему, не хуже.  «Встреча во вселенной».  Там мужчина и женщина в пустом черном пространстве летят как будто навстречу друг другу, пущенные непонятно кем, непонятно куда и непонятно зачем.  И у них такие одинокие, отрешенные лица, и неизвестно, остановятся ли они и полетят дальше вместе… или только слегка коснутся друг друга… и ничего не произойдет. 
Т а н я.  Принеси мне эту картину!  Я сведу ее через копирку и исправлю так, что они встретятся и полетят дальше вместе!
С е р г е й.  Я помогу тебе.
Первый посетитель рыгает.
В т о р о й  п о с е т и т е л ь (первому, громко).  Яркая речь!
Все замирают на несколько секунд в той позе, в которой их застала последняя реплика.  Потом свет резко гаснет и зажигается только к началу следующей сцены.


Сцена 6
Квартира С е р г е я  и К а т и.  Из соседней комнаты доносится бормотание Р а д и о.  Иногда можно разобрать отдельные фразы.
С е р г е й (холодно, отчужденно).  Привет, Катя.
К а т я (с изрядным недоумением).  Привет… привет!  Яйца купил?
С е р г е й (злобно).  Старые еще есть.
К а т я (растерянно).  Это у кого как…
Р а д и о.  Люди не могут жить на 460 рублей, поэтому мы повышаем пенсию еще на 20…
С е р г е й (хищно).  Что нового?
К а т я (оправдываясь).  Новая серия «Бригады».
С е р г е й (с ненавистью).  И всё?
К а т я (испуганно).  Разве этого мало?
С е р г е й (ядовито).  Да, куда уж больше…
Р а д и о.  Чтобы люди могли зайти в аптеку, купить что-нибудь к чаю или просто под настроение…
К а т я (истерично).  А у тебя что?
С е р г е й (угрожающе).  Что…
К а т я (неуверенно).  Нового?
С е р г е й (яростно).  Нового?!  Я тут подумал…
К а т я (быстро, испуганно перебивает).  А еще?
Р а д и о.  Новый филиал популярного магазина «Свежий хлеб» – «Свежий хлеб-2».  В наши планы входит открытие филиалов по всему городу: «Свежий хлеб жив», «Свежий хлеб возвращается», «Месть свежего хлеба»…
С е р г е й (пытаясь успокоиться).  Посмотрел вот сегодня на небо и почувствовал…
К а т я (жалко и забито).  Дождь будет?
С е р г е й (в отчаянии от всего).  О, Господи!..  Посмотрел на солнце…
К а т я (жалобно).  Не ослепнешь?
С е р г е й (сдерживая ненависть).  Я заметил: оно улыбалось.
К а т я (лепечет).  На бутылке «пепси», что ли?  (Натянуто смеется, печально и тихо).  Какой ты милый.  Знаешь, прошло уже 15 лет, а я до сих пор так рада, что ты у меня есть.
С е р г е й (сдерживая ненависть).  Спасибо…  (Пытаясь успокоиться).  Как там Алиска в лагере?  Что-нибудь пишет?
К а т я (абсолютно забито и истощенно).  Пишет, что всё здорово.  Отдыхает.  И мы пойдем отдохнем… 
Она робко пытается обнять его.  Он дико смотрит на нее.  Понятно, что он ее ненавидит, но его возбуждает и ее тело, и своя ненависть.  Он хватает ее и тащит к постели.  Она поражена.
Р а д и о.  …Недавно выведенный гибрид фикуса и кактуса – факус.
Все замирают на несколько секунд в той позе, в которой их застала последняя реплика.  Потом свет резко гаснет и зажигается только к началу следующей сцены.


Сцена 7
Ночь, двор, темнота и тишина.  С е р г е й  в отчаянии изо всех сил выбивает специальной железной палкой ковер, висящий на толстом суку.  Устав, останавливается, смотрит вокруг, начинает говорить, медленно расхаживая по сцене.
С е р г е й.  Бедненькая, бедненькая!  Она ведь и счастлива-то никогда не была.  Довольна?  Да, но разве это счастье?  Она никогда не останавливалась вот так, не смотрела на эти звезды.  Ночь была для нее просто временем, когда спят.  За что, за что я ее ненавижу?  Разве она виновата?  Если бы я родился таким, как она, и рос бы там, где она, среди тех же людей и тех же вещей, – разве и я не был бы таким же?  Что такое человеческая воля?  Где она?  Покажите, покажите вы мне ее!  Мы просто шарики, положенные в ложбинки.  В какую ложбинку положат, в такой и покатишься.  В хорошую попадешь – закричат: герой, гений, лапочка!  В плохую – бандит, маньяк, извращенец!  Но разве же это воля, разве же это человек?  Это лож-бин-ка! 
А может, ей нравится так жить?  Но ведь она не знала ничего другого, она не знала, как это могло бы быть!  Да ведь разве я знаю?  Разве я знаю, что она может чувствовать, что у нее внутри?
Разглядывает свои руки, трогает ими себя.
Эта кожа, эти кости…  Мое тело.  Как мне выйти за его пределы?  Я всегда вижу их своими глазами, я могу только догадываться, что они ощущают.  Как это?  Люди, существа, сами двигаются, ходят, даже когда я их не вижу, когда о них не думаю?  Как это?  Целые миры, они убивают и создают их, и спорят, чей лучше, но никогда не меняются.  Они не могут поменяться своими мирами! 
И деревья…  Стояли, когда меня не было, стоят, когда я тут, в этом дворе, на этой земле, – и будут стоять, когда я уйду – с этого двора… и с этой земли.  Как это – быть деревом?
Испытующе вглядывается в зал.
Был когда-нибудь кто-нибудь деревом, когда я шел мимо него?  Что он думал?  Стоять, стоять, стоять, двигаться только от ветра…  А может, они и не хотят двигаться?  Что, что, что они хотят?
И эти дома, эти люди, они сидят там в своих клеточках, этот двор – для них – картина, а я – просто персонаж.  Они сейчас спят.  Летают?  Летают, как Таня, летают над деревьями, над домами?  Дрожат от страха, хотят бросить летать – и не могут?  Смотрят сейчас на меня сверху и боятся меня, боятся, что я не пойму?  Да нет, они просто спят!  Только она одна и летает.  Я не могу посмотреть на мир, как они, я все время придумываю что-то.  Они летают во сне в моем воображении, а я стою и говорю тут в воображении человека или Бога, который меня придумал, в сознании тех, кто, может быть, смотрит на меня, а они… они тоже только в моей голове.  Господи, да где же, где же это всё?  Где ты сам, сам себя изобретший?! 
Хватается за голову.
К черту эту фигню!  Я все время в каких-то своих фантазиях, в своих мыслях.  Я должен просто давать ей счастье.  Что толку, что я тут что-то сейчас подумал?  Кому от этого хорошо?  А вот если я обниму ее, скажу, что люблю – это будет совсем другое!  (Пораженно, как будто эта мысль пришла ему в голову впервые).  Совсем, совсем другое!
Он замирает на несколько секунд в той позе, в которой его застала последняя реплика.  Потом свет резко гаснет и зажигается только к началу следующей сцены.


Сцена 8
Квартира С е р г е я  и К а т и.  Все реплики в этой сцене Сергей говорит достаточно теплым голосом, за которым, однако, должно смутно чувствоваться какое-то принуждение.  Из соседней комнаты доносится бормотание Р а д и о.  Иногда можно разобрать отдельные фразы.
С е р г е й (ровно и дружелюбно).  Привет, Катя!
К а т я (вне себя от счастья).  Привет, привет!  (Изумленно смотрит на него).  Яйца купил?
С е р г е й (умиротворенно).  Старые еще есть.
К а т я (заигрывая).  Это у кого как…
Р а д и о.  Спонсор прогноза погоды и хорошего настроения…
С е р г е й (ласково).  Что нового?
К а т я (со значением).  Новая серия «Бригады».
С е р г е й (ласково).  И всё?
К а т я (чуть испуганно).  Разве этого мало?
С е р г е й (сердечно и искренне).  Да куда уж больше!
Р а д и о.  Спонсор погоды – Джезус Крайст Инкорпорэйтэд, лидер современного рынка духовных исканий.  Число его акционеров приближается уже к полутора миллиардам человек.  Для сравнения: у ближайшего конкурента, Аллах Лимитед, от силы миллиард акционеров.  Гаутама Шакьямуни энд санз,  третья по величине компания, вообще воздерживается от серьезной конкуренции, предпочитая контролировать лишь свой сегмент рынка…
К а т я (осторожно, но ласково).  А у тебя что?
С е р г е й (с задумчивой улыбкой).  Что…
К а т я (мечтательно).  Нового?
С е р г е й (мечтательно).  Нового?..  Я тут подумал…  (Пауза). 
К а т я (любовно подбадривая).  А еще?
Р а д и о.  Проводимая Джезус Крайст Инкорпорэйтэд скупка контрольного пакета акций некоторых филиалов Аллах Лимитед, безусловно, еще более упрочит ее лидерское положение…
С е р г е й (душевно).  Посмотрел вот сегодня на небо и почувствовал…
К а т я (с некоторой неуверенностью).  Дождь будет?
С е р г е й (счастливо и медитативно).  О, Господи!..  Посмотрел на солнце…
К а т я (заботливо).  Не ослепнешь?
С е р г е й (нежно).  Я заметил: оно улыбалось.
К а т я (нежно).  На бутылке «пепси», что ли?  (Весело смеется).  Какой ты милый!  Знаешь, прошло уже 15 лет, а я до сих пор так рада, что ты у меня есть!
С е р г е й (удовлетворенно).  Спасибо…  Как там Алиска в лагере?  Что-нибудь пишет?
К а т я (уверенно и бодро).  Пишет, что всё здорово.  Отдыхает.  И мы пойдем отдохнем… 
Она мягко обнимает его и ведет к постели.  Он послушно подчиняется.
Р а д и о.  …Хорошо дарить женщинам цветы.  Но ни в какое сравнение с ними не идут семена.  Особенно, если ваша любимая – садовод…


Сцена 9
Вся сцена в полутьме.  Слева – квартира Сергея и Кати.  Катя, очевидно, куда-то отлучилась.  С е р г е й  один.  Бережно достает клочок бумаги, на котором записан Танин номер.  Смотрит на него с разных сторон.  Застывает и молчит.  Смотрит куда-то в пустоту, по-видимому, сомневаясь или боясь чего-то.  Очнувшись, хочет взять со стола клочок, но рука не поднимается.  Он боится его. 
Подходит к краю сцены, дико озирает зрительный зал.  Вдруг громко смеется, поворачивается, идет обратно к столу с телефоном, хватает бумажку, но тут же роняет, как будто обжегся.  В конце концов наклоняется и, считывая по две цифры, набирает постепенно весь номер. 
Справа на сцене – квартира Т а н и.  Когда звонит телефон, она берет трубку.
Т а н я.  Алё?
С е р г е й (виновато).  Таня…  Должен сказать тебе кое-что. 
Пауза.
Т а н я (возбужденно).  Да, конечно, скажешь, только послушай вот…  Да, смешная я, перебиваю, да, льется у меня из ушей, но послушай…  Я захлебываюсь жизнью…  Люди просто смотрят на мир и видят его таким, какой он есть, а я…  У меня как-то само получается переворачивать всё вверх ногами…  Вот сегодня кошка у нас легла в кучу грязного белья, а я подумала, что она испачкала шкурку и решила отдать себя в стирку.  А вчера я увидела на улице рыжую собачку и подумала, что это лиса забрела в наш город, и ей понравилось, и она забыла, что она лиса, и осталась тут, с нами, стала собачкой. 
С е р г е й.  А…
Т а н я.  И экскаватор, у нас под окнами работает экскаватор, он как-то положил ковш на асфальт, а я подумала сразу: устало опустил хобот на землю или задумчиво оперся им об асфальт.  А когда он работал, сгибал на шарнирах свою стрелу, мне показалось, что это рука культуриста и что вот-вот напряжется бицепс.  Я даже как будто увидела его.
С е р г е й.  А…
Т а н я.  А у знакомой вчера выключили телевизор, выдернули даже из сети, а он всё шипел, и я решила, что это его агония.  Мне стало так жалко его.  А в центре два дня назад – видел? – была авария, и кран растаскивал покалеченные машины, как учитель – подравшихся школьников.  Мне казалось, что он будет читать им нотации.  А у племянника вчера видела школьную книгу, она так и называлась – «Книга для чтения», и я подумала: значит, есть еще книги не для чтения?  Для убийства тараканов, для фиксации окон, для подставки?  И что, так их и называют? 
С е р г е й.  А…
Т а н я.  Я иногда пытаюсь сказать об этом людям, но никому это не интересно, и я подумала, что только ты меня как следует понимаешь.  (После паузы, нежно).  Сережа…  придешь ко мне завтра вечером?
С е р г е й (мнет свободной рукой лицо.  Кричит).  Да!
Т а н я (завлекающе).  И останешься на ночь?
С е р г е й (орет).  Да-а-а!!
Свет резко гаснет, полная темнота.
С е р г е й (вопит).  У-у, сволочи!!!


Сцена 10
Сцена медленно выплывает из полумрака, а возможно, и из дыма.  Жаркое послеобеденное время.  С е р г е й  сидит на деревянной скамейке у дощатого стола в своем дворе и то читает, то задумчиво смотрит вокруг.  На стене или заборе рядом с ним характерные надписи: «SEX» (метровыми буквами), «FUCKERS», «Настя is cool».  Двор пустынен.  К Сергею медленно подходит    Б о г.  У него культурное лицо, возможно, очки и приличная, но неброская интеллигентская одежда.  В глазах вспыхивает иногда лукавый огонек.  Время от времени доносится голос К а т и, хотя сама она на сцене не появляется.
Б о г.  Я не помешаю?
С е р г е й (оглядев его; рассеянно).  Садитесь.  (Протягивает руку).  Сергей.
Б о г (пожимая руку и садясь напротив).  Бог.  Господь Бог.  Очень приятно.
С е р г е й.  Очень приятно.
Б о г.  Что читаете? 
С е р г е й (показывая обложку).  «Невыносимая легкость бытия». 
Б о г.  Пития? 
С е р г е й.  Бытия.  Милан Кундера, чешский писатель.  После разгрома Пражской весны уехал во Францию. 
Б о г.  Знаю, знаю.  «Бессмертие» мне понравилось больше, но и этот роман я читал.  Там еще было о киче такое рассужденьице.  Что, дескать, братство всех людей на земле можно будет основать только на киче.  И что все религии – тоже форма кича.  И что «кич есть абсолютное отрицание говна в дословном и переносном смысле слова; кич исключает из своего поля зрения все, что в человеческом существовании по сути своей неприемлемо».  Кундера М. Невыносимая легкость бытия.  Санкт-Петербург, Азбука-классика, 2002, стр. 279.
С е р г е й.  Вы филолог?
Б о г.  По совместительству.  А вы, я смотрю, тоже почитать не дурак?
С е р г е й.  Как видите.
Б о г.  В таком случае вам наверняка знакомы самые тонкие законы композиции, понятие значимых деталей, а также антиципация…
С е р г е й.  Как свои пять пальцев.
Б о г.  Скажите тогда, что, по-вашему, означал мой каламбур насчет легкости пития?
С е р г е й.  Что мы сейчас будем пить.
Б о г.  Правильно!  Вы на редкость проницательны.
Достает из портфеля бутылку ликера и две рюмки, ставит на стол.
С е р г е й.  Вы как будто знали, что мы встретимся.  (Бьет себя рукой по колену).  А, ну да!  Э…   Как там Аннушка?  Масло еще не пролила?
Б о г.  Пока не предвидится. 
С е р г е й.  Замечательно.  А… к чему вы упомянули Кундеру?  Это тоже была какая-то… антиципация?
Б о г.  Вроде того.  Он продолжал свою мысль: если религия отрицает дерьмо, а Бог создал человека по своему образу и подобию, а человек испражняется, то, Бог, следовательно, тоже испражняется?  Значит, религия отрицает саму себя?  Этот… метафизический кульбит поставил Кундеру в тупик, еще когда он был мальчиком.  С тех пор, насколько я понял из его романа, он не верит в Бога.
С е р г е й.  Так, так.  И что, собственно, вы хотите ему доказать?  Что вы, простите, на самом деле… не испражняетесь?
Б о г.  В том-то и дело, что испражняюсь!..  Я хотел только спросить: с чего он взял, что я идеален и всемогущ?  Вот, например, бутылку надо открыть, а у меня штопора даже нет.  Думаете, я справлюсь?  Нет!  Пытался как-то подручными средствами открыть, так ключ даже другу сломал, до сих пор стыдно.  Может, у вас с собой штопор есть?
С е р г е й (гордо).  Всегда!
Достает штопор и открывает бутыль.  Бог разливает и поднимает тост.
Б о г.  За Кундеру!
С е р г е й (удивленно).  За Кундеру?
Б о г.  Но он же и правда замечательный писатель!
Сергей пожимает плечами.  Чокаются и пьют.
Б о г.  И еще, в том, что вы щас читаете, он говорит о том, что жизнь невыносимо легка лишь из-за ее одноразовости.  Все, что с нами происходит, в точности никогда не повторяется.  И он приводит немецкую пословицу: Einmal ist keinmal.  То есть «один раз – все равно что ни разу», или, как предложил один мой приятель, «один раз – еще не пидорас». 
С е р г е й.  Приятель, надо полагать, не из рая?
Б о г.  Боже упаси!..  То есть…  Я это по инерции…  Наоборот, жалко, что не из рая.  Скучный там больно контингент.
С е р г е й.  Сами таких берете. 
Б о г.  Но кого же еще мне брать?  В Библии все четко расписано.
С е р г е й.  А Библию разве не вы сочиняли?
Б о г.  Что вы!  Коллектив авторов. 
С е р г е й.  Но под вашей редакцией?
Б о г (виновато).  Под моей.  Молодой был, неопытный.
С е р г е й.  Ну так переиздайте!  «Библия, издание миллион сто второе, исправленное и дополненное.  Под общей редакцией Г. Бога».  А то всё одни стереотипные издания, – надоело, право слово!
Б о г.  Если бы все было так просто!  У нас же там бюрократия почище, чем у вас!  Это же, считайте, как конституция!  Я могу, конечно, внести предложение в Конгресс крылатых существ, но хрен они это ратифицируют!  Сначала палата ангелов, потом – архангелов, и за должны быть хотя бы две трети!  А большинство сейчас у право-консервативного крыла.  Они никогда на это не пойдут, нечего даже думать. 
С е р г е й.  А как же ваша христианская надежда?
Б о г.  Вы издеваетесь надо мной!  Надо быть реалистом, а не в облаках витать!..  Давайте лучше вернемся к Кундере.  Мне кажется, что перевод приятеля гораздо более адекватен.  Ведь он тоже рифмованный, как и оригинал.  И, во-вторых, это тоже фольклор. 
С е р г е й.  Стало быть, переводчица Нина Шульгина маху дала.
Б о г.  Не знаю никакого Маха. 
С е р г е й.  А вы предложите издательству свой вариант.
Б о г.  Обязательно!
С е р г е й.  Вы, кажется, хотели сказать еще что-то по поводу этой пословицы?
Б о г.  Да.  Мне кажется, что одноразовость жизни сообщает ей, помимо невыносимой легкости, еще и невыносимую тяжесть, ведь в одну и ту же реку не то что дважды – один-то раз не войдешь!  Пока входить будешь, она уже чуть-чуть изменится, что-то уже утечет.  Каждая секунда уходит безвозвратно, и каждый наш поступок оставляет след в будущем.  И мы не в силах чего-либо исправить в нашем прошлом.  Отсюда и тот неимоверный груз ответственности, особенно у тех, кто читает Сартра.  Нормальным людям, конечно, проще.  Но отсюда же, из этой же неповторимости, и неимоверная ценность каждого мгновения.  Ведь каждая секунда нашей жизни – все равно что уникальный бриллиант, который никто уже никогда не выточит, который отберут у нас через секунду, но который мы можем сохранять в своей памяти сколько захотим, пока не сгложет нас старческий склероз!  И потом, как последний Пруст, мы можем сколько угодно вертеть в памяти те бриллианты, которые нам нравятся, и наслаждаться их переливами в свободное от работы время!
С е р г е й.  Да вы поэт!
Б о г (скромно).  Пока не печатался…  (Оживленно).  Так вот, писатель он, конечно, замечательный, но и еще в одном пунктике я с ним все-таки не согласен.  Почему я не могу быть как все и просто следить за тем, что тут у вас происходит? 
С е р г е й.  Но, строго говоря, тогда вы, простите, уже и не Бог, а так… метанаблюдатель.  Что есть, что нет. 
Б о г.  Для вас, в общем, да.  Но для себя-то я есть!
С е р г е й.  А для Кундеры нет. 
Б о г.  Хм…  Согласен.  (Хмурится).  Я уже начинаю сомневаться, есть ли я для себя.  Я есть только для тех, кто в меня верит.  Вы вот, скажем, даже не удивились, когда я к вам подошел.  Значит, вы в меня верите.  А если сюда подойдет какой-нибудь атеист?   Что же я, пропаду?
С е р г е й (смело).  Я не дам вас в обиду!  Вы очень здорово рассуждаете о Кундере!  Вы редкий… человек.  Пусть лучше вы будете!  За вас!
Чокаются и пьют новую рюмку.
Б о г.  Человек, говорите?  Я четыре года изучал в Гарварде теологию, но так и не понял, кто я.  Я так и не понял, как я должен себя вести.  А потому никак не веду.  Осуществляю недеяние, как сказал бы этот ваш… Лао-Цзы. 
С е р г е й.  Правильно!  Нечего!  Сами пусть тут!  А то ишь… халявщики!  Привыкли всё на вас сваливать!
Чокаются и пьют без тоста.
С е р г е й (в пустоту).  О Боже, как я устал от этих баб!  Замучили, сволочи!  Боже, Боже, куда ты смотришь?!
Б о г (пропуская мимо ушей).  С другой стороны, раз сваливают, значит, верят.  А это льстит самолюбию.
С е р г е й.  А почему  вы так не уверены, что вы есть?  Разве не вы это всё сотворили?  (Широко обводит рукой всё вокруг.  Дойдя до надписей на заборе, смущенно прибавляет): Ну, это, положим, не вы.
Б о г.  А почему, собственно, я вообще должен быть в чем-либо уверен?  Ведь еще ХХ век показал относительность всего.
С е р г е й.  Неужели даже для вас во всей вселенной нет ничего абсолютного? 
Б о г.  Есть.  Постоянство относительности – вот высший абсолют. 
С е р г е й.  За абсолют!  Жаль, что мы пьем не “Абсолют”!
Чокаются и пьют. 
Б о г.  Вам вот всё хиханьки-хаханьки, а ведь это и очень мучительно бывает.  Иногда думаю: ну, может, вмешаться уже?  Ведь столько зла, столько зла некоторые тут вытворяют!  А потом думаю: что есть зло?  Кто дал мне право так вот решать?  Я что, высшая инстанция? 
С е р г е й (наливая).   А что, нет, что ли?
Б о г.  Как вам сказать…  Я, конечно, никого над собой не видел, но разве это что-то значит?  Вы, например, меня тоже обычно не видите.  Разве что во сне, после нервного перевозбуждения.
Как-то глухо, словно из-за стены, доносится вдруг голос Кати, напевающий что-то попсовое.
Б о г.  Ну вот скажите, должен же я на кого-то уповать?  Вам тут хорошо, вы в меня верите, а я?  Почему я должен чувствовать себя заброшенным в равнодушный и жестокий мир, как последний… секулярный экзистенциалист, прости Господи?  Увольте-с, батенька, сыт по горло!  Пойду и настрою храмов, изобрету себе кучу всяких богов, каждому сочиню биографию.  Потом, в ходе исторического развития, постепенно перейду к монотеизму.  О многобожии буду вспоминать как о прекрасном, но все-таки заблуждении.  И все у меня будет о’кей!  А этот, который надо мной, пусть и парится, где добро, где зло!  В крайнем случае на него всё и свалим! 
С е р г е й (убежденно).  Свалим!
Чокаются и пьют.
К а т я (опять как будто из-за стены).  Сережа, вставай!
Г о л о с  С е р г е я  (сонно и тоже как-то глухо).  Погоди, я тут с Богом пью. 
С е р г е й.  О Господи, это я, что ли, сказал?
К а т я  (в ужасе).  Чего?! 
Г о л о с  С е р г е я.  Выноси рюмку, третьей будешь.
К а т я (после нервного, истерического смеха и криков).  Чтобы через пять минут встал! 
Звук удаляющихся шагов.
Б о г.  У нас, как видите, не так много времени.
С е р г е й.  Почему?  Неужели вы принимаете эти галлюцинации за реальность?
Б о г.  Так Бог его знает!  Я же говорю, я ни в чем не уверен. 
С е р г е й.  Было бы, однако, жаль так вот расстаться.  Оставьте хоть свою визитную карточку, что ли.  А то как мне вас потом искать?
Б о г (небрежно махая рукой).  А-а!..  Будет время, найдете.  Все там будем.  Впрочем, если вы настаиваете…
Достает из портфеля пачку визиток, протягивает одну Сергею.
С е р г е й (обиженно).  Вы словно одолжение мне делаете.  Если не хотите, чтобы я вас искал, так и скажите.
Б о г (искренне).  Ну-ну, не стоит обижаться.  (Мягко касается его плеча).  Не знаю, право, почему я так сказал.  На самом деле мне очень интересно с вами общаться и я был бы рад новой встрече с вами.  Все эти ангелы да святые – зануды ведь страшные, целыми днями всё про заповеди, про борьбу с сатанизмом, про псалмы, про грешников…  А кто из нас без греха?  Я, что ли?  (Смеется).  Голова от них пухнет!  А у вас какой-то, знаете, свежий взгляд, да и вообще человек вы душевный!  За вас!
Чокаются и пьют.
С е р г е й  (уже умиротвореннее).  Хорошо, я вам верю.  Но… эта ваша оговорка…  Это ведь  голос бессознательного.  Вы знакомы, конечно, с учением Фрейда?  Раз вы так сказали, что-то вас заставило это сделать?
Б о г (дружелюбно).  Да, вы правы.  Я, кажется, понимаю.  Там вы будете лет через сорок.  Для вас это, конечно, порядочный срок, для меня – один день.  Вот я и решил: что телефоны записывать, если все равно завтра встретимся? 
С е р г е й.  Теперь понятно.  Между прочим, из вас вышел бы неплохой психоаналитик.
Б о г.  Возможно.  Но меня сейчас больше интересует филология.  Пишу вот работу по Кундере…
С е р г е й (мягко касаясь его плеча).  Простите, что перебиваю вас, но, как вы сами сказали, время на исходе.  Сейчас будет блок рекламы, а потом новости.  (Очень серьезно).  Вы сказали, что ни в чем не уверены, не хотите выносить суждений, отделять добро от зла и учить кого-либо жить.  Но все же… у вас, вероятно, больше жизненного опыта, знания людей…  Скажите, как мне быть?
Б о г.  С кем?
С е р г е й.  С ними.  Ведь я в ответе за тех, кого приручил.  Я приручил уже двух.  Но я не могу, не хочу быть сразу с двумя! 
Б о г.  Почему?  Вы же читали Кундеру.  Все его главные герои – жуткие бабники!  Ревность – это болезнь.
С е р г е й (серьезно и напряженно).  В каком-то смысле да, но, где совсем нет ревности, там нет и настоящей любви.  Вспомните Терезу из «Невыносимой легкости».  Я не хочу никого мучить, как Томаш!
Бог смеется.
С е р г е й (с неподдельным страданием).  О Господи!..
Свет внезапно гаснет.
 Действие 2
Сцена 1
Квартира С е р г е я  и К а т и.  Катя занимается чем-нибудь полезным.  Входит Сергей, садится на стул возле стола,  на котором стоит магнитофон.  Устало вздыхая, вставляет в него кассету и включает.  Магнитофон проигрывает их обычный диалог их же голосами.  Все реплики Сергея звучат чуть тепло, внешне почти равнодушно, но скрыто напряженно.   Катин голос тревожен, она в очередной раз не может понять, что с ним происходит.  Она то пытается его задобрить, то, наоборот, показывает характер.  То же проявляется в ее мимике и жестах.  Она то подбегает к нему, предлагая, например, фрукты, то сурово тормошит его, грозит пальцем.  Ничего не помогает.  В тех местах, где доносятся обычно обрывки радиопередач, Сергей методично ставит кассету на паузу и отжимает кнопку только тогда, когда голос радио теряется.  Радио говорит следующие фразы:
Р а д и о (деловито).  На сегодняшних торгах курс водки по отношению к пиву упал еще на восемь пунктов.  Теперь за одни литр фирменной водки дают всего 31,10 литра «Клинского».  Аналитики предсказывают, что после недавнего запоя флагманам водочной промышленности будет трудно восстановить утерянные рецепты…
Р а д и о (гневно).  Как смеют эти желторотые юнцы, у которых даже йогурт на губах не обсох…
Р а д и о.  А теперь послушайте одно из лучших коротких произведений Людвига ван Бетховена – «Клизьма».  То есть, простите, «К Элизе».
Катя скидывает Сергея со стула.  Он падает на пол.  Она тащит его в сторону кровати.
Р а д и о (пафосно).  Северные немцы впитывают протестантскую этику с пивом матери.  Их Бог как бы спрашивает их: что будут делать те, кто ведет беспорядочную деловую жизнь, когда придет Ссудный День?


Сцена 2
С е р г е й  и  Т а н я  в ее квартире, где не слишком-то прибрано.  Они входят.  Вечер.
Т а н я.  Любая нормальная женщина стала бы тут же извиняться, что у нас, дескать, беспорядок, и… как это называется… всплескивать руками.  Я тоже могу ими всплеснуть, но только в ванной, чтобы действительно брызги были.  Ты любишь брызги?  Ты бухтишь ногами, когда плывешь на спине? 
С е р г е й (отвлеченно.  Занят оглядыванием и собственными мыслями).  Все бухтят.
Т а н я.  Я не про то.  Все бухтят, чтобы просто плыть, а я говорю про вскидывание брызг.  Когда солнце, и над тобой летит небо, а опустишь уши под воду – она вся дрожит, потому что за километр от тебя плывет что-нибудь моторное – и вот тогда ты понимаешь, что жить-то на самом деле хорошо, как же раньше не догадывался, и начинаешь пускать брызги метра на два, да так, чтобы на солнце переливались, а иначе в чем интерес?..  Знаешь, я так устала от людей, которые бухтят, чтобы просто плыть.
С е р г е й.  Ты устала от мира?
Т а н я.  Иногда мне становится страшно.  Ночью, одна, когда я вхожу в ванну…
С е р г е й.  Только представить…
Обнимает ее сзади и гладит ей грудь и живот.
Т а н я. Мне становится страшно, что я уменьшусь вдруг в сорок тысяч раз, и провалюсь в эту ванну, и она станет для меня бесконечным океаном, и стенки, по ним же не вскарабкаешься, я видела как-то паука, он лез и лез, и все время падал, и я вжилась вдруг в его состояние, меня била дрожь! 
С е р г е й (продолжая гладить ее; уже другим, истомным, голосом).  Танечка, все хорошо.
Т а н я.  И я убила его.  Что тут такого, казалось бы, убить насекомое?  Каждый из нас, наверно, делает это летом каждый день.  Но мы не знаем, мы даже не думаем о том, что при этом мы убиваем и всю вселенную!  Она есть не сама по себе, а лишь для того, кто ее воспринимает.  Убивая его, мы убиваем всё мироздание.
С е р г е й.  Таня…  Какая ты сладкая.
Таня выгибается вперед, отставляет руки чуть назад, как бы отдавая его рукам свое тело.
Т а н я.  Раствори в себе мое одиночество.  Раствори во мне свое.  Но смотри, оргазм придет в разное время, и что у нас будет?
С е р г е й (шепчет).  Она никогда так не говорила!
Запускает руку ей под блузку и исступленно гладит ее.  Она поворачивается к нему лицом, обнимает и целует его.  Играет его волосами.  Он берет ее на руки и несет к постели.
Свет медленно гаснет и медленно зажигается, но теперь уже гораздо темнее.  Теперь уже глубокая ночь.  Они лежат под одеялом.  На тумбочке или столике у изголовья светит неяркая настольная лампа.  Они тихо разговаривают.
С е р г е й.  Таня, ты вся из нервов.
Т а н я.  Да, мне везде щекотно. 
С е р г е й.  Это здорово.
Т а н я.  Почему?
С е р г е й.  Стоит до тебя дотронуться – и ты уже таешь.
Т а н я.  Да…
Он гладит ее.  Она закрывает глаза и тихонько стонет.
С е р г е й.  Помню, в детстве… такая же ночь…
Т а н я.  Ты уже в детстве по бабам шлялся?
С е р г е й (невозмутимо).  Да.  (Задумчиво, тихо).  Такая же ночь…  Темно, тихо…  Все ночи похожи друг на друга.  Время застывает.  Кажется, нырнешь в эту ночь, вынырнешь в другую, на десятки лет раньше.  А то и на миллиарды…  В космосе всегда ночь, космос помнит себя.  Так вот, вечером мне впервые прочли стихотворение «На севере диком».  И что со мной было – я помню до сих пор!  Я, кажется, ничего не сказал, но я так ярко представил себе этот мертвый снег на сотни километров вокруг, – пустота, безмолвие, какая-то высокая скала, отгороженная своей высотой, своей гордостью от всего мира, – и сосна!  Ее забросили сюда, ее не спросили.  Просто решили так, что она здесь вырастет.  И она – одна!  Она постоянно в каком-то полусне, ей пальма, кажется, снится – понимаешь?  Это же образ теплых, солнечных друзей, которых у нее нет и никогда не будет!  Мне плакать хотелось.  Я полночи думал об этой сосне.
Т а н я (мягко).  Теперь ты можешь подумать обо мне.  Я буду тебе той пальмой.  (Прижимается к нему). 
С е р г е й.  Она жила в застывшем времени. 
Т а н я (с внезапной горячностью).  Да, да, ты прав!  И я… я тоже помню… тоже какая-то остановка.  В школе, зимой, я ходила на информатику, факультатив, начиналось в полпятого, и было уже темно, особенно когда заканчивали.  И вот, выхожу из кабинета, одна, все куда-то ушли, не хотелось их догонять, я стою у окна, прижимаюсь к ледяному стеклу, вижу под фонарями ночной снег, и – спортзал в пристройке!  Свет, стук мячей, голоса – так далеко, словно из другого мира.  И запах еды из столовой.  И теперь, когда я чувствую запах еды в какой-нибудь общей столовой, он струится по лестницам, он проникает в сердце, сквозь плиты времени и новой иронии, – он будит во мне то время, он будит во мне детство и одиночество, и мне хочется плакать, от отчаяния и от счастья!
С е р г е й (шепчет).  Да, да. 
Опять обнимает ее.  Она тихонько стонет.
С е р г е й.  А я помню запах гостиницы летом.  В детстве – коль уж мы решили о нем вспоминать – мы отдыхали как-то у моря, родители, брат и я.  Мы жили с мамой в одной комнате, а в тихий час, она сначала читала, а потом спала, а мне так трудно было уснуть, мне хотелось бегать, гулять, смотреть, всё было таким ярким и новым, потому что у моря, и потому что сам я был еще очень новым, да, я лежал под одеялом и ждал, пока она наконец уснет, а потом вставал и крался к двери, тихонько уходил – и нюхал мир, и слушал его, и смотрел!  Этот запах гостиницы – я не знаю, что это, когда-нибудь я тебе объясню; и солнечные пятна на стенах, и радуга на стекле, и застывшие пальмы в коридоре!  А на улице – я смотрел на тени, они были такие короткие, а утром и вечером – длинные, я подумал еще, что они прячутся, потому что днем слишком много людей, они боятся встать в полный рост…  Я сказал: встать?  Ты думала когда-нибудь о встающих тенях?  Нет-нет, я не про мертвецов; именно обычные тени, встают с асфальта и начинают жить, ходить и молчать, как мы с тобой.
Т а н я.  Молчать?  Почему ты сказал, что мы молчим?  Ты не считаешь наши слова важными?
С е р г е й.  Наоборот!  Это самый замечательный разговор, который у меня когда-либо был!  Он… такой же тихий и искренний, как молчание.  Тени очень искренни, потому что безмолвны.  И солнечные лучи, и лунные капли…
Т а н я.  А что такое лунные капли?
С е р г е й.  Не знаю.  Может быть, ночной дождь?
Т а н я.  Но, когда идет дождь, луны не видно.
С е р г е й.  А если затянута только часть неба?  С одной стороны дождь, а с другой – луна?
Т а н я.  И лунная радуга после дождя, ночная радуга!
С е р г е й.  Ночная радуга…  Ты мечтала когда-нибудь оказаться прямо под луной?  Так, чтобы она стала полоской?
Т а н я.  До сих пор мечтаю.
С е р г е й (хитро).  А ты знаешь, что это невозможно?
Т а н я.  Это возможно.  Во сне.  Я так часто думаю об этом, что когда-нибудь мне это приснится. 
С е р г е й.  Позови меня в тот сон.  Просто вспомни обо мне, когда тебе это приснится, и мы встретимся с тобою во сне! 
Т а н я.  Ты хочешь сказать, что ты мне приснишься?  (Смущенно).  Но ты мне уже снился…
С е р г е й.  Нет.  Мы будем вместе видеть один и тот же сон, мы будем жить в одном сне!
Таня благодарно пищит.
Т а н я.  Я часто думаю о времени…
С е р г е й (хитро).  Я заметил.  Причем давно-о-о уже…
Таня возмущенно щекочет его.  Он смеется.
С е р г е й.  Перестань!
Т а н я.  Так вот, я часто думаю о времени…
Делает выжидательную паузу.
Т а н я.  Помню, мы написали на стене у себя в подъезде названия рок-групп и какие-то другие слова, которые казались нам важными, и я смотрела на это несколько лет, а потом, вдруг, наш подъезд перекрасили.  И все надписи пропали.  Мне не было особенно больно, но осталась какая-то пустота, как будто выкинули куда-то мою предыдущую жизнь, как будто теперь я должна быть другой, а какой – не знаю.  Это была смерть.
С е р г е й (испуганно).  Смерть?
Т а н я (с недоумением).  Да.
С е р г е й.  Зачем ты сказала это слово?
Т а н я.  Я иногда думаю о смерти.  От нее не оторваться.  Она вцепляется и тащит куда-то вниз.  Ведь никогда не знаешь, есть ли тот самый Бог?  Не врут ли люди, побывавшие в клинической смерти?  Может, это просто их сны?  А может, врут журналисты, которые об этом пишут?  Она тянет, тянет куда-то на дно, и я хочу, скажем, схватиться за тебя, но умирает-то каждый поодиночке!  И я одна, мне бывает страшно, так страшно, что я не могу даже об этом рассказать, потому что ты другой, то есть такой же, похожий, но другой человек, другое тело, которое умрет в другой срок и отдельно от моего тела, и…
С е р г е й (вздрагивая).  Поговорим о чем-нибудь другом.
Т а н я.  О той картине?
С е р г е й.  Да!  Мы совсем забыли о ней.
Т а н я.  Я помнила.  Помнила с тех пор, как ты сказал.  И вот сейчас… я думаю… где-то крутятся планеты, растет ледяной вакуум, рождает и поглощает частицы, они уходят, уходят в какие-то параллельные миры, в невидимую материю, где-то черные дыры пожирают целые стаи звезд, засасывают галактики, и все эти скорости, массы, расстояния, все эти миллиарды лет, и весь этот лед, холод, и прохлада людей на этой земле, это равнодушие, и цветущая природа, где вечно кто-то кого-то жрет, а мы стоим радуемся: «Как красиво!», и одновременность всего, чьих-то слез и улыбок, радости и отчаяния, всё это такое огромное, неимоверное, я даже не могу себе это помыслить, океаны, где образуются водоросли, что-то дышит, шевелится, мрачные впадины, мечты поэтов за тысячи километров отсюда, столкновения частиц, триллионы частиц в каждом кубическом миллиметре – и холод, лед всего этого, а тут мы с тобой: как мы встретились? зачем?  Может, наша встреча – и есть оправдание вселенной?  Ну нет, это мания величия.  Вселенной нет до нас дела.  Она огромная и холодная.  Только мы образовались случайно и случайно встретились.  Но мы теплые.  Я только теперь понимаю эту картину.  Но знаешь… иногда я боюсь, что всё уйдет, так же внезапно, как пришло.  И не будет ничего.
С е р г е й.  Не уйдет.  Не бойся.  Мы будем с тобой.  Не бойся.  Не бойся.  Я с тобой. 
Засыпают, обнявшись.  Свет медленно гаснет.  Некоторое время сцена в темноте и тишине.  Проходит ночь.  Брезжит рассвет – свет медленно включается, оставаясь приглушенным.  Сергей просыпается и встает с постели.  Таня спит.
С е р г е й (с мучением).  Черт, как болит голова. 
Наливает из графина стакан воды и выпивает.  Расхаживает по комнате.
С е р г е й.  Вроде и не пили ничего.  (Неожиданно).  Пили!  Я пил.  Она сама – как водка, как спирт.  Что она сделала?  Зачем она меня сюда затащила?  Она тревожит, она расшатывает.  Эта ванна, уменьшиться в сорок тысяч раз.  И время.  Ну почему, почему она не могла нормально сказать человеку время, когда у нее спросили?  Это же грубо!  (Другим голосом, как будто поняв что-то важное).  Нет, это не грубо; это абсурдно!  Из нее веет, несет абсурдом и каким-то кошмаром.  В детстве, когда мы ели на кухне, я всегда сидел спиной к коридору, там было темно, и оттуда зиял черный хаос, зиял абсурд, летели какие-то страшные существа, они нападали сзади, хватали, терзали.  Она сама – зияет.  Она такая сладкая, и красивая, и вся из нервов, но это же кошмар!  «От смерти не оторваться»!  Ну что она говорит!  Она хочет и меня к ней приклеить!  Обратно приклеить… Мы когда-то выпускали журнал, в юности, и там, да, был еще такой парень, очень странный и молчаливый, он писал замечательные рассказы, я читал, читал их даже ночью, и однажды он позвал меня в гости.  Было темно, и шел снег.  Я шел очень долго.  Он ждал меня.  Он говорил о самоубийстве.  Он был безумно интересный, безумно одинокий и безумно безумный.  Он хотел общаться со мной, но с ним было тяжело, он был очень резкий.  Я знал, что больше не приду к нему.  А потом, через несколько месяцев, мне сказали, что он случайно выпал с балкона.  Случайно!  Они все поверили в это!  Но ведь я и сам был почти такой же.  Чуть больше юмора и иронии снаружи, а внутри то же самое.  И, если бы не пришла Катенька, я полетел бы туда же, на асфальт!  Как тянет эта странная страшная жизнь!  Она заикнулась о смерти, и я вспомнил, вспомнил, как читал по ночам Леонида Андреева, и «Стену» Сартра, и «Жало смерти» Федора Сологуба, а потом шел в институт, и писал контрольные, как все, и некому было это сказать!  Как я только это всё пережил!  И слава Богу, что некому было сказать!  Когда в человеке ад кромешный, он должен молчать и не заражать никого этой гадостью, а она!..  Хочет втянуть меня туда же.  Страшно, видите ли, одной, хочет, чтобы и я там был!  Она заикнулась о смерти, и мне приснилось, что я умираю.  Я хотел кричать – и не мог, хотел позвать кого-то – но был один, я уже ничего не видел, только тьма вокруг и пустота.  Как бессмысленно показалось всё, что я сделал!  И на меня пахнуло небытием, пахнуло землей, как в юности, как тогда!  Всё из-за нее!  И теперь, возле нее, я буду чувствовать этот запах, запах разложения обычной жизни, уюта и порядка!
Т а н я (просыпается в слезах).  Мне приснилось, что ты сердишься на меня за что-то, что ты меня обижаешь, что я плохая!..
С е р г е й (стонет).  Да нет же, ты прекрасная!
Т а н я (в страхе).  Ты шутишь?
С е р г е й (в отчаянии).  Я не знаю!
Т а н я.  Что с тобой?  Ты меня не любишь?
С е р г е й.  А я говорил когда-нибудь, что люблю?
Т а н я (плачет еще сильнее).  О, Господи!
С е р г е й.  Вот тебе и Господи.  (Сухо).  Послушай, это всё очень здорово, то, что у нас было, но так больше продолжаться не может.  Я человек семейный, у меня обязательства перед женой, перед дочерью, перед самим собой, в конце концов.  Я люблю свою жену, она когда-то спасла меня от смерти, от сползания в сумасшествие, от самоубийства.  Она очень спокойная, она предсказуемая, она понятная, черт побери!  (Орет).  Она не говорит так, как ты!!!  И я должен уйти к ней, прямо сейчас.  Я ведь и сказал, что приеду утром. 
Быстро собирает вещи и уходит.  Свет резко и полностью гаснет.


Сцена 3
С е р г е й пулей влетает домой, накидывается на зевающую К а т ю и начинает страстно и искренно целовать ее и обнимать.  Р а д и о говорит только в конце.  Катя в полном недоумении.  Она, конечно, счастлива.  Она только и может, что бессвязно бормотать.
К а т я.  Яйца…  Новая серия…  Не ослепнешь?  На бутылке «пепси», что ли?  «Аллах Лимитед»…  Спонсор хорошего настроения…  Бетховен, «Клизьма»…  Вальс бля нажор – чего же боле?  Что я могу еще сказать?  А у тебя что?  Алиска отдыхает…  (И так далее). 
В конце концов очень синхронно падают на еще не убранную кровать.
Р а д и о.  Даже самые маленькие тараканы, ползая по коврам и паркетам, ведут таким образом активную половую жизнь.


Сцена 4
Ночь, двор, темнота и тишина.  С е р г е й  в отчаянии изо всех сил выбивает специальной железной палкой ковер, висящий на толстом суку.  Устав, останавливается, смотрит вокруг, начинает говорить, медленно расхаживая по сцене.
С е р г е й.  Я спрашивал его об абсолюте, и он мне сказал, что абсолюта нет.  Но я видел его, этот абсолют.  Я сам был его частью.  И чувства, которые мы испытывали, и слова, которые мы говорили и которые говорили нами, и наши тела, которые соприкасались и были друг другом, – все это и было абсолютом.  Наша встреча во вселенной – я ее предал.  Зачем?  (Останавливается).  Да разве мы вообще знаем, зачем мы хоть что-нибудь делаем?  Конечно, иногда мы воображаем, что знаем, мы придумываем какие-то причины, какую-то внешнюю необходимость, но это не столько причины, сколько поводы.  Главное – тот закон внутри, что ширится и растет, и превращается в нас.  Я знаю, почему я ее предал.  Из-за гамлетовщины.  Потому что я слишком люблю рассуждать, а чувствовать разучился.  (Кричит).  И я ненавижу себя за это!  Господи, если все предопределено, зачем тогда вина, ответственность, страдание?  А может, предопределено и то, что мы поймем эту предопределенность?  (Смеется).  Если бы я не думал сейчас обо всем этом, я бы от нее не сбежал. 
Как часто, в юности, как только мне становилось плохо, люди отворачивались от меня.  Меня бесила их вежливость.  Та учтивость, с которой они отгораживались от чужого страдания.  Я ненавидел их за это!  Теперь я сам поступаю так же.  (Резко ускоряет шаг).  Да не все ли равно, как я там себя повел, абсолют не абсолют, воля не воля!  Важно то, что ее теперь нет, нету для меня, а может, и вообще уже нет!  Зная ее замашки…  Дориан Грей херов!  (Останавливается).
Нет, не все равно.  Сначала я хотел быть с ней, потом сомневался, потом опять хотел, потом расхотел, сейчас хочу… а если завтра опять расхочу?  А она поверит мне еще раз, и я еще раз предам ее?  (Смеется).  Не бойся, она тебе уже не поверит.  При всей ее нежности и ранимости, она резкая и гордая.  Она не поверит тебе, даже если она все еще любит тебя.  (Останавливается).
(Тихо-тихо).  Как страшно это все звучит.  Сон?  Нет, не сон…  Вот мои руки, а вот я.  А вот – эти деревья, и земля, и облака.  Как холодно!  Как холодно.
(Неожиданно).  А ведь я любил, я любил ее даже в те секунды, когда она проснулась и сказала… сказала: «Мне приснилось, что ты сердишься на меня за что-то, что ты меня обижаешь, что я плохая!..»  Господи, как она это сказала… 
Когда я умру, я услышу мелодию своей жизни, и в этом месте будет какой-то страшный, невообразимый аккорд, от которого расколется небо…
Я любил ее даже в ту минуту, и в ту минуту особенно.  У меня заболела голова, и какое-то раздражение, какая-то мерзость по мне прошла.  И эта волна, этот старый детский зуд – больнее всего ударить того, кого сильнее всех любишь…  Почему я такой?  Зачем?


Сцена 5
Сцена медленно выплывает из мрака, а возможно, и из дыма.  С одной стороны появляется С е р г е й, с другой – Т а н я.  Над ними висит луна в виде желтой полоски.  Ночь.
Т а н я (завидев его; тихо и странно).  Ты?
С е р г е й (так же тихо и странно).  Я…
Пауза.
Т а н я.  Ты и во сне – ты?
С е р г е й.  Не знаю.  А Бог во сне – Бог?  Я видел его во сне, мы пили вишневый ликер, и он дал мне визитную карточку.  Когда я проснулся, визитной карточки не было, но ликером изо рта пахло.
Т а н я.  Я боюсь тебя.
С е р г е й.  Я тоже себя боюсь.
Т а н я.  Ты сделал… это, теперь ты встретил меня, хоть и… здесь, и говоришь со мной о природе сна как ни в чем не бывало.  Я боюсь тебя. 
С е р г е й.  Я тоже себя боюсь.  Но я любил тебя и тогда, утром, потому и хотел обидеть сильней.
Т а н я.  Я сама такая же.
С е р г е й.  А о снах я заговорил, потому что не знал, что сказать.  Я смутился.  Прости меня.  Прости меня!  Нет, не прощай.  Я боюсь, что опять причиню тебе боль.
Т а н я.  Но ведь и я тебе ее причиню.  Я ведь тоже люблю тебя.
С е р г е й (робко).  Ты еще любишь меня?  А ты ли это?  Ведь это мой сон.
Т а н я.  Это и мой сон тоже.  Помнишь?  Мы договорились тогда встретиться во сне.  Прямо под луной. 
Смотрят вверх, на желтую полоску.
Т а н я (радостно).  Она!
С е р г е й (с несмелой радостью).  Она. 
Т а н я.  Ты давно здесь?
С е р г е й.  Всю жизнь.  Сколько себя помню, был здесь.  Иногда отлучаюсь куда-то наружу, где светло.
Т а н я.  А почему же ты удивился, когда увидел луну?
С е р г е й.  Не знаю.  Я знал, что она здесь, но почему-то удивился.  Я только что пришел сюда.
Т а н я.  Только что? 
С е р г е й.  Но при этом я чувствую, что был здесь всегда.  Есть такие места – только попадаешь туда, но ощущаешь, что оттуда не выходил.  Под одеялом, например.  Или в приемной камеры хранения на вологодском вокзале.  Темно, тихо.  Древние, обшарпанные стены.  Запах времени.
Т а н я.  Тут тоже повсюду время.  Я слышу его шорох, его шепот, его шаги.  Оно ходит вокруг нас. 
С е р г е й.  О чем оно говорит?
Т а н я.  О том, что ничего не было.  О том, что ты не делал мне зла.  Просто мы знаем друг друга, и нам хорошо вместе. 
С е р г е й.  А та, снаружи?  Другая Таня?  Что она обо мне думает?
Т а н я.  Я не знаю ее.
С е р г е й.  Не знаешь?
Т а н я.  Я и есть она.
С е р г е й.  Она?
Т а н я.  А может, ее и нет уже.
С е р г е й.  Нет?!  А как же она видит сон?
Т а н я.  А может, это я вижу о ней сон?
С е р г е й.  Теперь ты другая.  Вот несколько минут назад, когда мы только-только заговорили, ты была реальная, а теперь ты снишься.
Т а н я.  Какая разница?  Я это я, где бы я ни была.  А хочешь, мы здесь вместе увидим сон?
С е р г е й.  Еще сон?
Т а н я.  Да.  Вот смотри.  Надо только лечь спать.
С е р г е й.  Но мы не заснем. 
Т а н я.  Это не важно.  Мы просто ляжем. 
Ложатся рядом прямо на сцену.  Появляются О ф и ц и а н т и два П о с е- т и т е л я со стульями.  Посетители садятся.  Официант становится перед ними.
О ф и ц и а н т (проникновенно и лирично). 
Anya, в тебе смелость невинности
Что на вкус как шампанское
Сладкое шампанское
Что на вкус как апельсиновый сок

Anya, в тебе проворство юности
Легкость движений, ветреность
В тебе танцевальность юности
Право на легкость и ветер и смех

Anya, ты знаешь, чем пахнут пустые комнаты, наряженные к празднику? Anya, ты здоровалась с манекенами?  Говорила и вводила в свой кукольный домик?  Сажала за стол и давала ключи от захламленных комнат?
И я бы мог передать тебе струну из забытой гитары, чтобы ты помазала ее клеем и, закусив губу, приклеила к стене.  Сто миллионов копий узоров на уютных обоях.

Anya, бывают очень холодные зимы
Anya, бывают вёсны еще холоднее
Anya, бывает лето, покрытое пылью засохших морей
Anya, бывает осень, когда листья не могут упасть

Мы лишь танцевали, не касаясь друг друга.  Мы стоим напротив друг друга, и ты что-то напеваешь.  Неужели это та музыка, которой ты наделила меня? 
И, знаешь, когда смолкнули последние звуки и контрабас, разозлившись, ушел, хлопнув дверью, я, прижав руки к месту, где давно сердце мое глухо скрежещет зубами, говорю очень тихо, ибо боюсь, что услышишь:
 Я не хочу носить краски, которые потрескаются и сойдут.  Я не хочу здороваться с тобой в перчатках.  И я не буду жить в твоем домике, ибо всегда боялся чуланов.

И в каждой игре мы плачем над навсегда потерянным ходом
Но выйдя на свет мы назвали его светом рампы
И мы отражаем его безумием наших глаз
И в каждом театре бросаясь на сцену мы ищем все ищем тот свет
Путая актеров с людьми мы влюбляемся в грим
И толкая других выбегаем к самому краю и что-то истерично кричим
Слушай,  овации, это тебе, ты стала актрисой
А я  лишь тот зритель, что никогда не умеет носить маскарадные перья
Поэтому меня называют вечным актером
А я играл так неумело, не помня ни слов, ни жестов,
Пока, махнув рукой, не побрел из театра домой.
Я бы остался на полчаса, предложи ты мне выпить
Но я иду по улицам, дыша свежим утренним воздухом,
Таким леденяще холодным и все же просторным
А в вашем театре никак не наступит антракт

Если бурей небо станет черным
Если серым сковано оно
Если на меня обрушится плитою
Солнца луч проникнет сквозь любые стены плит…

Anya, сможем ли мы когда-нибудь быть с тобою на «ты»?

Посетители дружно хлопают.  Официант кланяется.  Сергей резко приподнимается.  Посетители и Официант стремительно, с топотом убегают.

С е р г е й.  Но это мое стихотворение!
Т а н я.  Я знаю.  Зачем ты спугнул их?  Он, может, рассказал бы что-нибудь еще.  Я никогда не слышала ничего подобного.  Я люблю тебя.
С е р г е й.  Как больно, как больно, как больно!  (Вскакивает). 
Т а н я.  Почему?
С е р г е й.  Мы во сне.  Не спрашивай меня почему.
Т а н я.  Я знаю почему.  Я чувствую это.  Но в глубине души ты ведь хочешь, чтобы я любила тебя. 
С е р г е й.  Да.  Я хочу быть с тобой всю жизнь.
Т а н я.  Не волнуйся, я буду делать тебе больно всю жизнь. 

По сцене, не обращая на них никакого внимания, важно проходит
П р о х о ж и й.

П р о х о ж и й. 
Разбитые и ласковые
Мы боимся обрезаться
Но владеем

Мы – осколки
Спим
Но хотим быть реальными

Так же важно уходит со сцены.

С е р г е й.  Прости меня!
Т а н я.  Не могу.  Ты сделал мне так больно, что я не прощу тебя уже никогда. 
С е р г е й.  Прости меня.
Т а н я.  Я буду с тобой всю жизнь, и я буду любить тебя.  Но я всю жизнь буду делать тебе больно.  Случайно.  Не знаю как.  Так, как ты мне.  Но нет, я прощаю тебя.
С е р г е й (кричит).  Не прощай меня!  Не прощай меня!  Не прощай меня!
Т а н я.  Моя темная грань никогда не простит тебя.  Успокойся.  (Обнимает его).  Все хорошо.  Я буду любить тебя, я буду делать тебе больно.

Они замирают.  Свет медленно гаснет.


Сцена 6
Квартира С е р г е я  и  К а т и.  Спортивно одетая Катя занимается чем-нибудь полезным.  Входит Сергей, садится на стул на колесиках в центре сцены, к Кате спиной.  Молчит.  Катя подходит, сначала ласково трогает его.  Он не движется.  Она тормошит его.  Он не обращает внимания.  Тогда она надевает боксерские перчатки и, легко подпрыгивая, начинает избивать его, руками и ногами, как в кик-боксинге.  Он не обращает внимания.  На протяжении всей сцены никто, кроме Т е л е в и з о р а  и  Р а д и о,  не произносит ни слова.  Телевизор может стоять здесь же, а может и за стеной, вне сцены.  Там идет трансляция какого-нибудь поединка, например, по боксу, с репликами комментатора.  Иногда сквозь все это прорывается голос радио.
Р а д и о (важно, серьезно).  Великие умы, вроде Кащенко…
Р а д и о (пафосно).  Мы, российские учителя, мы рабы на плантации разумного, доброго, вечного!
Р а д и о (оценивающе).  Это будет посильнее, чем фаустпатрон.
Р а д и о (убежденно).  Легализовать проституцию – единственный способ решить эту проблему.  Пытаясь ее запрещать, мы фактически рубим сук, на которых сидим.
Р а д и о (повествовательно).  Около 1858 года Балакирев, Бородин, Кюи, Мусоргский и Римский-Корсаков объединились в группу под названием «могучая сучка». 
Катя привязывает веревку к стулу Сергея, отходит к кровати и оттуда катит его к себе.
Р а д и о (поучающе).  Ведь еще Пушкин говорил: отдавай честь смолоду!


Сцена 7
Сцена медленно выплывает из полумрака, а возможно, и из дыма.  Жаркое послеобеденное время.  С е р г е й  сидит на деревянной скамейке у дощатого стола в своем дворе и то читает, то задумчиво смотрит вокруг.  На стене или заборе рядом с ним характерные надписи: «SEX» (метровыми буквами), «FUCKERS», «Настя is cool».  Двор пустынен.  К Сергею медленно подходит    Б о г.  Время от времени доносится голос К а т и, хотя сама она на сцене не появляется.
Б о г.  Я не помешаю?
С е р г е й (оглядывая его).  Что не помешаете, это точно.  Однако поможете ли?
Б о г.  Вы сердитесь на меня?  В прошлый раз мы, кажется, довольно мило пообщались.
С е р г е й.  Это верно…  (Протягивает руку).  Кстати, мы так и не поздоровались.
Б о г (пожимая руку).  Ну да, я понимаю, бессознательно даже вы, со всей вашей просвещенностью, хотите видеть во мне классического Бога, одним махом отвечающего на все вопросы, избавляющего от всех трудностей, от экзистенциального одиночества…
С е р г е й.  Да что вы всё со своим экзистенциальным одиночеством!  Суете его где надо и где не надо!
Б о г (удивленно).  Я?!  Вы, право же, с кем-то меня путаете.
С е р г е й.  Простите…  Я в плохом настроении.  Вовсе не хотел вас обидеть.
Б о г.  Понимаю.  Единственное, чего я до сих пор не могу понять, – почему вы смерти боитесь?  Мы вот уже второй раз с вами общаемся.  Разве я не гарант, понимаешь, загробной жизни?
С е р г е й.  А разве сон – гарант реальности?  Почему, скажем, у меня не было поутру вашей визитной карточки?
Б о г.  Но теперь-то она с вами?
С е р г е й (доставая карточку).  Да, а что толку?  Как только я проснусь, она опять пропадет. 
Б о г.  Но вишневым ликером-то от вас пахло?
С е р г е й.  Мало ли?  Может, я его вечером с кем-нибудь хрюкнул?  Я уже не в том возрасте, чтобы точно помнить, где, когда и с кем.  А может, это жене показалось?  Я же не мог ее проверить и обнюхать самого себя?
Б о г.  Маловер!
С е р г е й.  Мыловар!
Б о г.  Так вам, стало быть, нужны доказательства моего бытия?
С е р г е й (гордо).  Да!
Б о г.  А ни фига!
С е р г е й.  Это почему?
Б о г.  А не интересно будет.
Пауза.
С е р г е й.  Послушайте…  Вы, вероятно, не совсем понимаете, о чем идет речь.  Это вам там на небесах всё хиханьки-хаханьки, а мы тут, как дураки, страдаем, мучаемся, сомневаемся, воюем из-за вас, ищем вас днем с огнем…
Б о г.  Ищут пожарные, ищет милиция…
С е р г е й.  Вот-вот.
Пауза.
Б о г.  Но это же безумно скучно будет, если все узнают, что я есть, что я такой-то и такой-то, что жить надо так-то и так-то…  А зачем тогда, простите, мне вообще все это надо было?
С е р г е й.  Что?
Б о г.  Ну, творить это все.  (Широко обводит рукой всё вокруг.  Дойдя до надписей на заборе, гордо прибавляет):  Это, кстати, тоже я.  Мои люди.  “Смешная и святая детвора”, как поет честь и совесть вашего рока.
С е р г е й.  Аэ…  Я не знаю.  Зачем, правда, вы нас сотворили?
Б о г.  А догадайтесь.
С е р г е й.  Понятия не имею.  (С издевкой).  Для прикола, наверно.
Б о г (серьезно).  Правильно.  Со скуки.
С е р г е й (в ужасе).  Такое признание…  От вас!
Б о г.  Но я полагал, что вы, как человек просвещенный, должны понять…
С е р г е й.  Понять?!  Да вы… вы попросту играете в наши страдания!
Б о г.  Во-первых, не играю, а наблюдаю, или, как говорил один наш профессор, занимаюсь наблюдизмом.  Во-вторых, почему только страдания?  Почему, как только речь заходит о человеческой жизни, все сразу кричат о страданиях?  Как будто у вас радостей здесь мало!  И, кстати, почему жизнь душевно глубокого человека вы всегда представляете как хождение на грани?  Неужели нельзя сохранить свой внутренний мир, но при этом найти какую-то опору, закалиться?  Мне, например, это, кажется, удалось.
С е р г е й (с легкой иронией).  Да, у вас и время было, и условия…
Б о г (возмущенно).  Условия?!  Да знаете ли вы, что ваши хваленые праведники, пожив в пятизвездочном раю годик-другой, все как один просятся обратно на землю?  А всё почему?  Скучно!  Скучно, понимаете?  Некоторые и недели не выдерживают. 
Сергей ошеломленно молчит.
Б о г.  Скука – это пустота, смерть, небытие, даже хуже.  Это погребение заживо.  В небытии, по крайней мере, человек перестает себя ощущать, он скуки не чувствует.  А здесь… однообразие такое же, как и при небытии, только ты еще все это и ощущаешь.  Вы должны понять и простить меня.  Вам просто неведома скука в подлинном смысле этого слова.
С е р г е й (тихо, смущенно и потрясенно).  Я понимаю.  Только скажите тогда, зачем вообще рай учредили?
Б о г.  Ну, во-первых, чтобы претензий у акционеров потом не было.  Типа вот, обещали, и где оно?  А во-вторых – и это гораздо важнее – в воспитательных целях.  Чтобы эту жизнь учились ценить.
Пауза.
С е р г е й.  Скажите, а вы по-прежнему считаете, что нет ничего абсолютного?
Б о г.  Абсолютно.
С е р г е й.  А – не знаю, в курсе вы или нет – наша с Таней встреча во вселенной?  Что, тоже не дотягивает?
Б о г.  Как вам сказать…  Учитывая, что тема для вас личная, можно сказать – интимная…
С е р г е й.  Не стесняйтесь.  Детей вокруг нет.  В крайнем случае, они же нас и поправят.
Б о г.  Интимная не в плане физиологии, а в плане души…
С е р г е й.  В таком случае, дети нас, скорее всего, вообще слушать не будут.
Б о г.  Я не про детей.  Я про вас.  Готовы ли вы услышать то, что вы услышите?
С е р г е й.  Всегда готов.  Я, как бумага, всё стерплю.
Б о г.  Бумага, хм…  А вы уверены, кстати, что вы не бумага с кусочками краски на ней?
С е р г е й.  А вы?
Б о г.  Я нет.
С е р г е й.  Я тоже.  Но разве это важно?  Вернемся лучше к нашей теме.
Б о г.  Извольте.  Простите меня, Сергей, но ваша «встреча во вселенной», как вы ее называете, – это сама относительность.  А что, если бы у нее нос был чуть подлиннее?  А что, если бы она была чуть потолще?  Вы бы уже не хотели ее, а значит, и не любили.  А что, если бы вы вообще не встретились?  А что, если бы там не прошел в это время тот прохожий?  Она бы не раскрылась перед вами; вы бы не заговорили с ней.  Скажите спасибо тысяче случайностей и обязательно поклонитесь в ноги прохожему!  А где был ваш абсолют, когда у вас разболелась наутро голова?  И еще.  Самое главное.  На ее месте вполне мог бы быть кто-то другой.  На вашем месте для нее вполне мог бы быть кто-то другой.  Или вообще не быть.  Если бы ваша жена вполне вас устраивала, никакая Таня вам бы и не понадобилась.  Дело не в Тане, а в вашей потребности любить.  Чем больше вы любили одну, тем меньше другую.  Помните, как у Ломоносова?  Если в одном месте прибавится, то в другом непременно столько же убавится.  И это вы называете абсолютом?
С е р г е й (со вздохом).  Пожалуй, вы правы.  Но, когда лежишь с ней вот так вот ночью, и обнимаешь ее, и говоришь о самых тонких ощущениях, какие только бывают у человека, – ты просто чувствуешь, что это абсолют, и никакие доводы уже не разубеждают.  Если в какие-то минуты тебе тепло и ты любишь, никто не запретит тебе чувствовать, что твоя любовь – это попытка вселенной понять себя, полюбить себя и согреться.
Б о г.  Замечательно.  У вас есть абсолют, а у меня нету.  Надо бы тоже завести парочку.
С е р г е й.  Вы… богохульствуете.
Б о г.  Почему?  Если уж кто богохульствует, так это вы.  Вы же изобразили меня в своем сне таким. 
С е р г е й.  Не я, а мое подсознание.  Это разные вещи.  К тому же вы ведь сами, наверно, послали мне такой сон? 
Б о г.  Послушайте, это заколдованный круг какой-то.  Мы так ни к чему не придем.  Спрячьте свое нездоровое суперэго с его дурацкими комплексами.  Топните ногой, и оно убежит. 
Сергей топает ногой.  Раздаются мелкие, трусоватые шажки убегающего суперэго. 
Б о г.  Так-то лучше.  Слушайте дальше.  Любовь, смешанная с подобострастием, рабским страхом, забитостью, – люди далеко не всегда относились так к своим божествам.  Возьмем, к примеру, Древнюю Грецию.  Аполлон Зевсович Бельведерский, Зевс Кронович Громовержец, Крон Уранович, Гея Тартаровна, Тартар Хаосович, Пегас Ехиднович…  Помните всю эту компанию?
С е р г е й.  Да, что-то было.
Б о г.  Отлично.  А вот как, скажем, возникла Афродита?
С е р г е й.  Из пены морской, кажется.
Б о г.  А точнее?
С е р г е й.  Не помню.
Б о г.  В том-то и дело.  Никто не помнит.  А ведь это у Гесиода описано.  Тот самый Крон Уранович, «схвативши серп острозубый», оскопил отца:
Член же отца детородный, отсеченный острым железом,
По морю долгое время носился, и белая пена
Взбилась вокруг от нетленного члена.  И девушка в пене
В той зародилась.
Вот так!  Это они про богов про своих придумали.  Сын отцу член отрезал!  Сейчас бы это вынесли на первую полосу «Мегаполис-экспресс».  А тогда – ничего.  Все, так сказать, в рамках религиозного чувства.  Вы, христиане, сами накрутили вокруг своей религии что-то неимоверное, и стоит кому-то из вас хоть чуточку отойти от своего нудного, рабского канона, как энтузиасты, которых всегда хватает, заплюют его и порвут на части за богохульство.  Про мусульман я вообще молчу.  А всё почему?  Потому что энтузиасты эти бессознательно не уверены в своей праведности, в своем блате у меня, выражаясь по-русски.  Они ада боятся, или гнева моего, или чего-нибудь в этом роде.  Короче говоря, выслужиться хотят.  А думаете, мне это приятно?  Так что расслабьтесь, дорогой Сергей, и получайте удовольствие.  Еще увидимся.
Свет медленно гаснет.


Сцена 8
Сцена в полумраке.  В центре стоит С е р г е й, робко озираясь.  К нему с разных сторон угрожающе подходят П р о х о ж и й, П е р в ы й  п о с е тит е л ь, В т о р о й  п о с е т и т е л ь, О ф и ц и а н т.  Они зажимают его в кольцо.  Он съеживается, боится, что будут бить.  Но они не бьют.  Они вдруг разворачиваются, отходят и начинают равнодушно ходить по кругу.  И тут он сам бегает за ними и отчаянно пытается им что-то сказать.  Они отвечают строго механически.
С е р г е й (Официанту).  А расскажите мне… расскажите еще раз… то, что тогда, в нашем с Таней сне… пожалуйста…  я сам это написал, но уже забыл, только если вы…
О ф и ц и а н т (лениво и чуть свысока).  Вам это надо?
С е р г е й.  Умоляю вас, расскажите!..
О ф и ц и а н т.  Меню.
С е р г е й. Ну же, я прошу вас…
О ф и ц и а н т.  Вам это надо?
С е р г е й.  Да, да, пожалуйста!
О ф и ц и а н т.  Меню.
С е р г е й.  О Господи!  (Отходит к Первому посетителю).  А вы… вы аплодировали…  Сейчас я прочту вам другое стихотворение…
П е р в ы й  п о с е т и т е л ь.  Это гениально!  Это генитально!  Надо, надо резать правду о матке!
С е р г е й.  Ну что же вы!  Вы ведь хлопали, вам ведь было интересно…
П е р в ы й  п о с е т и т е л ь.  А что такое безалкогольная водка?
С е р г е й.  О-о!  (Отходит ко второму посетителю).  А вы?  Вы ведь тоже слушали!
В т о р о й  п о с е т и т е л ь.  Алкоголь способствует!
С е р г е й.  Ну, серьезно, ну, пожалуйста…
В т о р о й  п о с е т и т е л ь.  Это мужики линяют, когда им говорят, что жениться надо!
С е р г е й (отходит к Прохожему).  А вы?  Вы же рассказывали потом: «Свет и тьма, огни городов…»
П р о х о ж и й.  Время, говорю, не подскажете?
С е р г е й.  Пожалуйста!  Ответьте, поймите, ответьте, поймите!..
П р о х о ж и й.  Идиотизм какой-то.  Выпускают же таких на улицу…  А ведь в мои годы наркоманов не было! 
Появляется К а т я, бережно обнимает Сергея и уводит его со сцены.  Свет медленно гаснет.


Сцена 9
Квартира С е р г е я  и  К а т и.  Сергей входит, Катя оборачивается.  Долго смотрят друг на друга, молчат, не двигаясь.  Сергей подходит к столу, вставляет в магнитофон кассету и включает их обычный диалог.  Оба говорят на пленке крайне серьезно, почти трагически и довольно медленно.  Голос Сергея звучит несколько виновато, голос Кати – покинуто.  Там же записано радио:

Р а д и о.  Как интеллигентный человек, доктор Старцев часто ходил в общественные места.
Р а д и о.  Так низко, как Горький, не опускался еще никто.
Р а д и о.  Идея ломки чужда славянофилам.
Р а д и о.  Давайте опустим Фейербаха.
Р а д и о.  Довольно бесплодных разглагольствований гуманитарной интеллигенции!  Мы вступаем в век высоких технологий!  Ваше слово, товарищ браузер!

Когда Катя сама с трудом начинает говорить, Сергей делает магнитофон потише.

К а т я.  Да, я молчала все эти годы, и теперь мы, кажется, вообще впервые с тобой о чем-то говорим.  Но мне было хорошо.  Помнишь, каким ты был тогда, пятнадцать лет назад?  Ты сам сказал, что я оттащила тебя от края пропасти.  Теперь же вы помирились с ней.  С пропастью.  Если ты хочешь разбиться сам и сделать несчастной меня – уходи.  (Садится, закрывает лицо руками.  Тихо):  Знаешь, каким был мой отец?  Неужели я никогда не рассказывала?  Он все время о чем-то думал и чего-то боялся, он был интеллигент, и он спился, и в 38 лет умер.  Он сделал несчастной и меня, и мать.  И я пообещала себе, что никогда не буду таким, как он.  Я пообещала себе, что буду другой – простой и довольной.  И теперь – я ведь только хочу быть счастливой…
Пауза.
С е р г е й (глухо).  Я тоже.

Вбегает с чемоданом А л и с а, их дочь.  Не замечая сначала их состояния, начинает щебетать.
А л и с а.  Ну, и встретить уж не могли!  Пришлось вот самой чемодан тащить!
С е р г е й (глухо).  Мы тут другие чемоданы таскаем…
А л и с а.  Хм…  Загадочно.  (Вновь оживленно).  Ну да фиг с вами.  Вы не представляете даже, как там было здорово!  Песни под гитару, ночные гулянки, костры за территорией!..
С е р г е й (глухо).  А вожатые?
А л и с а.  Да кто их спрашивает!  Один раз даже вертолет какой-то прилетел, прямо над верхушками протащился, а мы как раз костер развели!  Ну, в штаны-то и наложили!
С е р г е й (глухо).  Отстирали потом?
А л и с а (с упреком).  Папа!  Я же фигурально выразилась!..  Ну так вот, мы к деревьям прижались, в траву забились, поджилки дрожат!  А он покружил-покружил и улетел!  Здорово, правда?  А прикиньте, заметил бы?  Из лагеря бы как пить дать выперли, да еще и оштрафовали бы небось!..  (Слегка обиженно).  А что вы такие скучные?  Где буря негодования?  Я для чего вообще рассказываю? 
К а т я (подавленно).  А погода какая была?
А л и с а.  Сначала солнце было сплошное и небо, яркое-яркое!  Тепло, жарко даже!  Купались!..  (Неожиданно печально, потерянно).  А потом…  Дожди, холодрыга…  И не топили к тому же.  По ночам в палатах изо рта пар шел.  Кое-кто под кроватями ночевал.  Подкладывали под себя тюфяки, сверху одеяла…  Решили, что так теплее.  (Почти что с отчаянием).  И знали бы вы, как они из-за этих одеял собачились!  Кто-то по три-четыре загребал, а у кого-то и последнее отобрать хотели!  А у парней – так там вообще чуть ли не дрались!  (Тихо, робко).  И еще вот…  Давно хотела вам сказать…  Я не знаю, не знаю, как мне быть, говорить с ними об этом или нет…  (Подбегает к маме).  Ну, вот, когда мы говорим о внешности, помады всякие или туши, или о парнях, но тоже о внешности, чтобы голубоглазый был и светловолосый, это лапочкой называется, или… ну, у кого сколько раз было…  и как… или о клипах, или о новых мобилках – они меня понимают, и отвечают, и все это здорово, но иногда…  (Подбегает к папе).  Иногда хочется ведь и о другом…  Не только какие у него волосы, но и какой он, что он чувствует, что он любит…  Или… ты вот ставил мне как-то «Лунную сонату» или что-то в этом роде…  Там в конце еще так – пам, пам…  Я потом слушала это в лунную ночь, и смотрела на луну, и мне было очень грустно и хорошо…  Но никто ее не знает, эту сонату, никто не слышал, никому дела нет…  А уж если Набоков или хотя бы Булгаков…  На меня смотрят как чокнутую…  А потом, иногда я начинаю вдруг вспоминать, как кричат на юге ласточки, желтоватое закатное небо, потом розовое, потом фиолетовое, и они кричат, и поют кузнечики, а ночью – помните? – как тикали часы, казалось, жизнь куда-то уходит и утра не будет никогда, и так это страшно и красиво, но никому, никому это не нужно…  А ведь хочется, хочется иногда и об этом…  И я не знаю…  Быть как они и с ними – или какой я хочу, но одной…  И ты (подбегает к маме) учила меня быть как все, а ты (подбегает к папе) – быть собой, и я не знаю, не знаю, подскажите же мне, Боже мой!
С е р г е й (глухо).  Мне бы кто подсказал.
А л и с а.  Папа, ты беспощаден, ты не понимаешь, что иногда я боюсь, очень, очень боюсь!
С е р г е й (глухо).  Я тоже.
А л и с а.  Мы не говорили так с тобой никогда!
С е р г е й (глухо).  У нас еще будет время.  Я ухожу, но у нас есть время, у нас есть жизнь…
А л и с а.  Ты уходишь?  Куда?  Когда ты придешь?  (Пауза).  Папа, почему ты так смотришь?  Что все это значит?  Что тут без меня было?
К а т я.  Врубель и Вдоллар, «Месть свежего хлеба» и вальс бля нажор в концертном зале имени Чуковского.
А л и с а.  Мама, что ты такое говоришь?  И почему ты ругаешься матом?  Я никогда этого не слышала от тебя.
С е р г е й.  Алиса, прости и пойми, я ухожу, я встретил свою любовь, я всегда для тебя, а хочешь – пойдем со мной!
А л и с а (потерянно).  Что ты такое говоришь?  Любовь – да разве она бывает?  Ты… встретил… ты… встретил…  Я не понимаю слов!  Что значит «ты»?  И что такое «встретил»?
С е р г е й (шагает к ней, обнимает ее).  Алиса!  Пойдем со мной, не думай ни о чем, просто пойдем со мной!
К а т я (громко).  Алиса!  Он… тащит тебя в пропасть!  В пропасть, из которой я его вытащила, в которую провалился мой отец, в которую летит и она!  Не отдам!  (Шагает к ней, вырывает ее из рук Сергея, обнимает ее.  Тише, с болью):  Алиса, дочка моя…  Останься со мной…  Как я жить-то буду?
А л и с а (вырывается, убегает от обоих).  Я не понимаю, я не понимаю, я не понимаю!  «Пойдем», «оставайся» – что это за слова?  Зачем вы их говорите?  Пропасть, любовь…  И я, я тоже говорила какие-то слова: быть как они, быть собой…  Зачем, зачем, зачем?! 

Убегает со сцены.  Свет резко гаснет.


Сцена 10
Улица.  По ней деловитой и правильной походкой идет П р о х о ж и й.  Поднимает левое запястье, но видит, что часы забыл дома.  Окликает задумчиво смотрящую в лужу Т а н ю.  Рядом в обнимку с ней стоит С е р г е й и тоже смотрит. 
П р о х о ж и й.  Не подскажете, сколько время?
Т а н я (продолжая смотреть в лужу; тихим и медленным голосом).  Время…
П р о х о ж и й.  Время, говорю, не подскажете?
Т а н я (внимательно оглядывает его).  Я не вижу в вас того, кто смел бы вопрошать о времени.
П р о х о ж и й.  Послушайте, девушка…  У меня встреча назначена, а я часы дома забыл.  Не валяйте дурака и скажите мне, сколько времени.
Т а н я (с внезапной нервностью).  Да разве время можно исчислить?  Разве время – не океан молчания, тихий и неподвижный?  Междуречье, Древний Египет – там тоже мерили время, там тоже озабоченно спрашивали, сколько время.  Где теперь они все?  Время поглотило их.  Времени нет; есть лишь безмолвная игра бликов на поверхности океана пустоты. 
Прохожий пытается что-то сказать.  Таня перебивает его.  На сцену медленно, серьезно и тихо заходят все остальные действующие лица, включая Бога.
Т а н я (задумчиво).  Беспокойная, странная и жестокая игра.  Но вглядитесь…
Все толпятся вокруг лужи и начинают сосредоточенно в нее смотреть, периодически отпихивая друг друга и поругиваясь.
Т а н я.  Вглядитесь, и вы увидите ее красоту.  Это и есть ее оправдание.
Таня и Сергей уходят.  Вслед им несутся преувеличенно трагические крики: «Куда же вы?!»
С е р г е й.  За очками для себя и для всех.
Т а н я (с легкой иронией).  Кажется, он хочет писать стихотворение.
С е р г е й (серьезно и спокойно).  Не совсем.  Я только что написал пьесу.

Занавес.

Апрель – май 2003