Вокруг вас стены, вокруг меня - вселенная

 

Удар взорвался в голове слепящими брызгами и второй удар – лицом в пол, утонул в полусознании... Уплывая в беспамятство, он не видел бьющих, он чувствовал замахи новых ударов и получал их – по ребрам, ногам, по рукам, обхватившим голову. Каждый новый удар словно еще глубже вбивал его в небытие. Презрительная ругань и насмешки сливались в ворчащий враждебный гул, к которому странным образом стал примешиваться шум неизвестно откуда взявшегося ветра, потом этот шум оттеснил другие звуки, и Иван перестал чувствовать удары.
Сознание возвращалось неохотно. Грязная неструганая половица перед глазами..., носок грубого ботинка у переносицы..,  вкус крови во рту... Обмякшее, слабое тело не хочет вставать... Гнусный хохот... плевок, упавший рядом со щекой, прижатой к полу... теплая кровь из носа...
Иван подтянул руки к груди, уперся ладонями в пол и начал медленно отжиматься вверх. Новый толчок каменного ботинка,  и  пол снова бьет снизу твердыми досками...  Иван медленно перевернулся на спину и приподнялся  на локтях.  Круг склонившихся над ним голов неподвижно плавал в мутном пространстве. Откуда-то сбоку выдвинулась сморщенная от удовольствия физиономия Зямы, томно заносившего руку для удара.
- Брось доходягу, Зяма, - тянет гнусавый голос. – Уже не смешно...
Презрительные смешки..., кольцо голов разомкнулось и распалось в стороны за края видимости, обведенные туманной пеленой.... Несколько мгновений неподвижности..., бессильные локти…,  качающийся проход  между нарами..., обморочный мрак...

Иван проснулся  по сигналу побудки и, едва разлепив веки, сбросил себя с нар. Избитые ребра отозвались всплеском боли. Он  встряхнул сознание, и, на ходу растирая  боль руками, Иван поспешно двинулся к выходу в толпе других заключенных. Они зевали, прокашливались со сна, сквозь зубы ругались, натягивали телогрейки.
День выдался обычный: холодный и унылый, наполненный цементной пылью и злобой озябшего конвоя, болью сбитых пальцев и замерзающих ног в протертых валенках. Иван работал автоматически, осторожно перемещаясь и двигая руками так, чтобы не потревожить больные места, но это удавалось плохо. Однако тело быстро разогрелось, размялись в движении ушибленные мышцы. Грудь перестала болезненно отзываться на каждое движение, комки боли рассосались и ослабли, и, наконец, Иван сумел заставить себя не обращать на них внимания.
Заключенные вернулись в барак, как всегда, позднее наступления темноты, уставшие и злые. Иван забрался в свой угол и лег на соломенный тюфяк. К счастью в этот день уголовники вели другие разборки, и его оставили в покое.
Боль уходила и возвращалась. Несколько ребер противно болели, даже если лежать неподвижно. Иван сел в глубине нар, скрестив ноги, и прислонился спиной к стене. Долго устраивался, чтобы не сжималась ноющая грудь, и вдох не отзывался острыми уколами, пока не нашел относительно безболезненное, спокойное положение и замер. Расстояние до верхних нар было достаточным, чтобы сидеть, выпрямив спину не наклоняя головы, и он почувствовал себя неожиданно удобно и уютно, словно в темной пещере.
Сосед слева на секунду повернул к нему сонное лицо с приоткрытым глазом и снова уткнулся в свою подушку. Барак постепенно затихал. Скоро даже самые отъявленные непоседы из уголовников, не слишком утомлявших себя работой, угомонились, и для Ивана наступило блаженное время отдыха. Он любил этот короткий промежуток между явью и сном - маленький кусочек времени, безраздельно принадлежащий только ему. Казалось в эти короткие минуты, когда измученное за день сознание еще не уступало сну, в нем, в сладком утешении фантазии, пробуждается все самое главное и нужное: заманчиво проглядывает сквозь мрачную действительность надежда, раскрывает теплые ладони любовь, и вера необоримо тянет к себе невидимыми силами.

Под монотонное, слитное сопение, храп и кашель спящего человеческого стада, он уносился в мечтах туда, где был счастлив до заключения, или в черные таинственные пространства космоса, в неисчислимые измерения, доступные только мысли. Сон постепенно наползал, путал реальности, и в такие мгновения особенно ярко возникали короткими вспышками картины, которые никак не вспоминались потом, при пробуждении, оставляя лишь веру в недоступное и сожаление о нем.
Иван тряхнул головой, и боль снова всполохнула где-то у основания шеи, колючим жаром залила грудь. Стараясь не делать глубоких вдохов, он постепенно привел дыхание в короткий и замедленный ритм, и вскоре почувствовал, как сердце, целый день тяжело и невпопад стучавшее в голове и груди, забилось тише и спокойнее…
Как обычно, наплывал суетливый поток ненужных мыслей – жалких, обидчивых, рвущих и без того измученную душу: издевательства зеков, злая несправедливость приговора, постаревшая от слез жена… как хорошо было бы, если бы не это… Глупая игра звуков, бессмысленная боль. Обычно именно об этом разговаривали между собой,  горестно качая головами, его товарищи. Пустая трата времени и сил. Впервые много дней назад он попробовал представить себе ненужные мысли вроде мух, летающих вокруг головы, и сумел, хоть и ненадолго, отогнать их внутренним приказом, и эта короткая бездумная пауза тогда впервые вспыхнула видением округлого небесного раствора, окруженного облаками и изливающего золотистый столб света… В народе такое явление называют нисхождением Святого Духа. Тогда в первый раз ощутил он невидимую и неосязаемую помощь, как будто осветившую его изнутри. И этот свет подсказывал не замыкаться в душном окружении своего горя, учил не забывать о светлом и свободном мире, там, далеко, за пределами зоны.
Успокоив боль удобным положением тела и сосредоточившись, Иван сначала медленно, но постепенно ускоряя, двинул мысль вперед – вдоль темного прохода между нарами, над замусоренным полом, толкал ее сквозь воздух, пропахший сладковатыми запахами человеческих испарений, пыли и дыма, все ближе к запертым на ночь дверям. Окружающее воспринималось нечетко сквозь зыбкую пелену и плавающие под закрытыми веками бледные пятна, но Иван упорно гнал мысль вперед, и постепенно восприятие расширялось, становилось чётче, яснее проявлялись детали… Широкий центральный проход барака, желтое пятно лампы над входной дверью… Сейчас дверь не была препятствием, и, миновав ее, он оказался на утоптанной дороге к плацу, а потом и на самом плацу, залитом серебристым светом луны с безобразно рассекающими его желтоватыми мазками редких фонарей.

Он пересек плац, невольно съеживаясь от укоренившейся боязни грубого окрика, от непривычки быть одному в большом открытом пространстве…
На вышках у ворот топчутся и подпрыгивают от  холода фигурки часовых,  тускло светятся окна караульного помещения.
Иван ясно различал въевшиеся в память створки внутренних ворот, обитые тяжелыми, обмазанными  дегтем металлическим полосами.
Мысль легко проникла сквозь ворота в зону контроля  и через заплетенные колючей проволокой рамы внешних ворот нетерпеливо вылетела на запорошенный недавней пургой тракт. Знакомая, утрамбованная тысячами зековских валенок, дорога к месту работ сейчас не воспринималась как путь к изнурительной работе. Она была просто частью заснеженного ландшафта, кусочком красивой зимней ночи. Он видел поземку, рисующую узоры ветра на гладко утоптанном снеге, громоздящиеся по обе стороны дороги рукотворные снежные отвалы. За ними, дальше в степь, снег лежал мягкими округлыми волнами, поблескивая  в лунном свете.
Лес начинался в десятке километров от зоны.  Иван промелькнул это скучное расстояние, вычеркивая его из внимания,  до того места, где справа от дороги в лунное поле клином выдавалась черная опушка.
Приблизившись к темной громаде деревьев, он замедлил движение, оттягивая желанное свидание, и наслаждаясь предвкушением возвращения. Он любовался контрастом сверкающих снежных покровов на земле и кронах деревьев с таинственной чернотой между стволами и среди ветвей, осознавал одухотворенность леса - огромного живого существа, объединяющего множество жизней, одной из которых с радостным предвкушением собирался стать он сам. Поле оканчивалось порослью обледеневших кустарников вдоль опушки леса, и, пролетев над ними, он, наконец, медленно погружался в уютную темноту…
Иван двигался выше густого подлеска, стелившегося узорным переплетением заиндевелых, светящихся в темноте ветвей, мимо гладких, местами покрытых пушистым мхом стволов, и спокойная темнота все глубже втягивала его в свои таинственные недра.
Он поднялся вдоль ствола гигантской сосны, покрытого трещинами вековой коры, и забрался в душистую темноту под густой кроной, одетой воротниками голубоватого снега. Там, среди переплетения ветвей ночевали птицы, в теплой глубине дупел гнездились беличьи семьи, и он впитывал ощущение покоя обжитых мест.
Порыв начинающейся вьюги толкнул верхушки деревьев, и они разбужено зашумели, осыпаясь тонкой снежной изморозью. Вместе со змеящимся ветряным потоком Иван полетел между деревьями, успевая замечать сонную красоту каждого лесного ветерана и тихий сон молодняка внизу, куда не долетал беспокойный ветер.
Вместе с ветром Иван резко ушел вверх, и перед ним распахнулось огромное небо, и звезды в нем уже не были бледными точками, а раскрывались навстречу, как большие удивленные глаза…
Но что-то потревожило, сбило с ритма и он поспешно, бросился вниз в провал между черных стволов, вылетел из леса и, промелькнув тракт, ворота и плац, осознал себя сидящим на нарах в темноте барака. Ноги затекли в непривычной позе, и безумно хотелось спать. А снаружи уже звенели ключи в руках охраны, прибывшей для внеурочной ночной проверки.
 
Путешествия в ночной лес стали сказкой и отдыхом его существования. Среди тупой, изнурительной работы знание того, что вечером снова будет свидание с зимним лесом и свободой, придавало сил, и все крепче становилось предчувствие радостного свершения, названия которому он не знал…
Каждый вечер, едва объявлялся отбой, он усаживался в своем месте в темной глубине нар, чтобы улететь на свободу. Судьба была благосклонна к нему: уголовникам, наконец, наскучило мучить безответного человека, покорно сносящего побои, но от этого не делающегося послушным. Его оставили в покое, как бесполезное для общества явление, и это отсутствие внешних раздражителей потянуло внутренние силы к совершенствованию тончайших механизмов сосредоточения… Ему больше не мешали споры и ругань, смех и другие шумы засыпающего барака. Он научился исключать их из круга внимания, оставляя за пределами сознания.
Реальность ощущений росла с каждой новой прогулкой. Ветви деревьев стали раздвигаться перед ним, и, казалось, он чувствовал порой колючее поглаживание морозного ветра. Хотелось прикоснуться к пушистому покрову еловой хвои, сжать в руке упругий снежок, ощутить во рту сладкий вкус таящего снега, но его слабое, измученное тело неподвижно сидело в зловонной темноте барака, и не было рук - прикоснуться и рта - попробовать… Он скользил в прозрачном лунном луче над верхушками деревьев, остерегаясь, впрочем, подниматься высоко к небу. Ощущение осторожного внимательного и ласкового руководства, появившееся вместе с видением небесной полыньи и истекающего из нее золотого луча, возникло и закрепилось в нем.
Но время в лесу текло быстро, и нужно было возвращаться. Он чувствовал, что грубая побудка может разорвать сказочную нить, связывающую его со свободой, и нехотя летел обратно в свое убогое тело. Не раскрывая глаз, он с глубоким вздохом растягивался на тюфяке и моментально засыпал. И, несмотря на то, что путешествия в лес отнимали большую половину ночи, он просыпался отдохнувшим более, чем  прежде, когда долгие  тоскливые мысли с трудом уступали место  сну.

Пожар начался в одну из беззвездных ночей на исходе зимы. Иван только что уснул, вернувшись из леса, когда частые, злые удары в рельс разрушили легкий сон и болезненно отозвались в груди.
Панический лязг дверного замка, удар распахнувшейся двери и заполошный,  разрывающий глотку вопль охранника:
- Подъем!! Пожар!!!
Иван уже сидел, надевая валенки, а сверху и с боков в проход стали валиться зеки, на ходу натягивая бушлаты. Паника одним ударом поразила весь барак. Вой, ругань и крики смешались с ударами прыгающих и сталкивающихся тел…
- Сгорим, бля!
- Пусти, сука!!
- Куда лезешь!?
Ивана отбросило на нары, и он сел там, наблюдая разгоравшуюся суматоху. Испуганные вопли, звуки ударов, вскрики боли… Люди давились в проходе, толкались, прорываясь к выходу.
Заглушенный ревом перепуганной толпы, сорвавший голос охранник выстрелил в потолок и успел прохрипеть в образовавшуюся секунду тишины:
- Стройка  горит…
Зеки на мгновение застыли, осознавая, и начали лениво расталкиваться, искать свои валенки и бушлаты, вяло переругиваться. Однако, собрались и вывалили из барака довольно дружно - горела их работа и восстанавливать сгоревшее пришлось бы  самим.
Загорелось здание лесопильного цеха, над которым заключенные трудились второй месяц. Подгоняемые конвоем они выходили из бараков, со злобой, но без энтузиазма хватали багры и топоры и, не спеша, бежали в рабочую зону.
- Да, что же это за … ! - выругался кто-то рядом с Иваном, теперь все строить сначала… в «ударных темпах», бля!
Ударными темпами назывались сверхурочные и ночные работы под двойным надзором вохров и с чрезвычайными дисциплинарными мерами для уклонистов. Досады неприятно шевельнулась в груди, и Иван смотрел на приближающееся пламя с возрастающей неприязнью, как будто старался погасить его взглядом.
До здания оставалась сотня метров. Иван бежал в густом разбитом строе зеков и видел, как пламя, еще не успев въесться в толстые бревна стен, скользило вдоль них, хватая щепки и стружки, цепляясь за выступающий рубероид и поджигая края крыши. 
Охватив угол здания, красные сполохи приближались к составленным у стены бочкам с бензином и соляркой и уже лизали их грязные нефтяные бока. Веселый огонек, крепко зацепился за бок крайней бочки и вспыхнув голубоватыми прожилками, окреп и взметнулся кверху.
"- Если рванет – конец, уже не потушить. Нужно быстрее… еще быстрее…" , - подумал Иван.
Но плотная толпа зеков бежала слишком медленно, и скоро Иван понял, что им не успеть.
Но надо, надо… Вот сейчас, когда этот огонек еще слаб, пока бочка еще не раскалилась… Он сделал усилие, мысленно рванулся вперед, к этому огоньку… на мгновение перестал видеть окружающее… и оказался у бочки. Навалившись всем телом, Иван повалил ее в снег, постанывая от натуги, покатил в сторону, резко толкнул обожженными руками. К счастью здание стояло на небольшом пригорке, и бочка сама покатилась по рыхлому склону, гася не успевший добраться до ее внутренностей огонь.
Подбежавшие зеки уже откатывали другие бочки, растаскивали баграми горящую крышу, лопатами швыряли в окна снег. Уверившись в возможности избавиться от ударных темпов в будущем, они работали с остервенением, спасая свой  многодневный труд.
Пожар сдался на удивление легко, и уже через час стало ясно, что за исключением небольшого куска крыши и пары внутренних перегородок, здание почти не пострадало. Начальство и оперы остались разбираться в причинах, а заключенных снова погнали в бараки.
Иван шел, испытывая смутное ощущение чуда, которое  произошло с ним и в нем…
- Ну, ты даешь, паря! – сказал идущий рядом незнакомый зек. - Как это ты рванул!? И бежали-то рядом… И вдруг, раз – и ты там! Я и охнуть не успел.
Иван  пожал плечами и  пробормотал что-то невнятное.
Лежа в темноте барака, он прислушивался к своим ощущениям и находил много непривычного. Откуда-то из глубины души рвался бессловесный, но такой простой и ясный ответ, но, несмотря на очевидность, тяжелое колесо инерции въевшихся понятий продолжало крутиться, подминая под человеческую логику детские тайны природы. Однако, ощущение чуда отчетливо, хотя и безмысленно утвердилось в нем осознанием случившегося. Он вдруг вспомнил библейскую притчу о том, как апостол Петр пошел по водам за Христом, но усомнился и стал тонуть, а Христос подал ему руку и назвал маловером. И тогда Иван отбросил все вопросы и сомнения, перестал раздумывать о случившемся чуде, а просто и с благодарностью поверил в него.

Лес встретил его весенним влажным запахом начинающего таять снега, матовым покоем отяжелевшего снежного ковра, редкими мягкими ударами срывающихся с ветвей подтаявших  шапок. Снег, казалось, светился изнутри, возвращая напоследок впитанный за свою короткую жизнь свет, и вместе с ним, в тихой предсмертной агонии отдавая накопленную силу. Черная безлунная ночь не умаляла красоты леса, но придавала ей особенное, колдовское очарование…
Двигаясь между черных стволов, Иван медленно опустился к земле. Ему вдруг стало жалко этого обессилевшего, умирающего снега, еще недавно веселившего душу яркими лунными блестками, спокойной таинственной белизной… Сильнее обычного захотелось ощутить на прощание прикосновение мягкого холода, почувствовать вкус умирающей зимы со сладким привкусом просыпающейся природы, коснуться рукой шершавых стволов. Он сделал усилие…
… и увидел, как рыжие, прожженные в нескольких местах валенки неглубоко провалились, уминая вязкий и упругий наст…, по новому зашумел вокруг лес, сырой, уже не по-зимнему мягкий ветер лизнул горячую щеку…  Иван наклонился и зачерпнул ладонью снег, поднял пригоршню к лицу и медленно сжал… Он увидел мокрые, отваливающиеся белые куски, свои покрасневшие от холода пальцы с черными ободками ногтей, ощутил живой запах весны, мешающийся с тюремной вонью от его ватника, выпрямился и глубоко вдохнул свободу…