Секс, насилие, слим

(На самом деле это не повесть и не рассказ, а часть Первая романа, который я решил не размещать целиком –
хочу дождаться какой-то реакции со стороны людей, прочитающих этот кусок. Публиковать ли, скажем, следующую – побольше объемом – часть, или не стоит того?  A.K.)

СЕКС, НАСИЛИЕ, СЛИМ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 


Всегда надо быть пьяным. В этом все, это единственная задача. Чтобы не чувствовать ужасной тяжести времени... И если когда-нибудь, на ступенях ли дворца, на зеленой ли траве оврага или в угрюмом одиночестве вашей комнаты, вы почувствуете, очнувшись, что ваше опьянение ослабело или уже исчезло, спросите тогда у ветра,... у звезды, у птицы,  у всего, что поет... спросите, который час; и ветер, часы на башне... звезда, птица... ответят вам; «Час опьянения! Чтобы не быть рабами, которых терзает Время, опьяняйтесь, опьяняйтесь непрерывно! Вином, поэзией или добродетелью, чем угодно».

...Шарль Бордель.

Еще только полдень, до часа пик далеко, но тело толпы валит с Тушинской – разымаясь на щупальцы, пальцы, ложноножки амебной подвыпившей компании, втягивающиеся, не успев созреть - и рассовывается по карманам автобусных остановок, по углам и закутам, отмеченным желтыми, в ржавых рамках, досками; групповые портреты Икарусов и ЛИАЗов – авангард, метафизическая концепция: вместо тупых, но вещественных автобусных морд – бесовски черненькие циферки – номера их сизифовых маршрутов, мистические знаки, нет, признаки их существования, этих больших, мутнооких, забрызганных грязью бензопитающих.
- Лимончиккчаю!.. покупаем, покупаем лимончики!..
    -  Ну и покупайте, - весело прохрипел изможденного вида молодой человек с полупустой бутылкой пива в руке, нависая над профессиональным домиком торговкиных вороньих бровей (ей – ну отчаянно! – хочется всучить лимончиккчайу). – Что ж об этом на всю улицу кричать, А? – хапнул холодный бесцветный воздух прямо над мохнатыми от загустелой туши ресницами, возле желтого уха, откачнувшейся мощной серьги (жемчужная дуля на золотой поджилке, жемчуговина; жемчугруша; жемчугиря из перламутра щедрых моллюсков Приочъя).
…Эта «двойка» из 15-го автобусного парка, Парка Пятнадцати Бусин, завершает свой line в точке разрыва секундного сердца от сладостной печали романтика: конечная: Поворот На Рождествено – вдруг наполнился голос водителя бездонным и певучим смыслом, щемящей нотой. Что там, за этим поворотом, куда не доходят автобусы? Какая радость поджидает за ним? Немыслимая, Рождественская сказка, пусть Рождество полтора месяца, как позади…

На вопрос: - Профессия? – РепоТёр, - ответил бы он, длинный и худой, так как (ах, как люблю подстукиванье этого «так как»!) всегда был непрочь пошутить, добавить и выкинуть букву из слова, а еще – просто обмануть, обманывать, пудрить уши, вешать на зенки лапшу и пускать в мозги пыль; никаким не был он ни репотером, ни репортером.
Он был ментом-извращенцем, ненормальным до крайности ментом, агентом, закамуфлированным своей дикой сущностью, в которой ни на гран не было ничего милицейского. 
Полежал на Полежаевской,
Побежал на Беговой,
На про-Тушинской сел в двойку,
И поехал за княжной,
- полубормотал, полунапевал он себе под искривленный от многих переломов нос свой неказистый экспромт, выходя из автобуса, направляясь, сам еще того не ведая, за Княжной Сердца Своего; да будет мне позволено выразиться столь высокопарно, - а мне будет позволено; я себе позволяю, - чего хочу, то и ворочу в моем собственном теле, тьфу! то есть, крнечно, тексте. И –


ПРИПОЗДАВШЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
Жизнь – ускользающая тень…
Шекспир

- Будучи профессиональным писателем, я считаю себя вправе опубликовать книгообразный плод своих трудов (главное действующее лицо которого, господин Сублиматов, не станет возражать против печати по двум причинам, об одной из которых я до поры умолчу, а другая представляется сама по себе достаточно веской: дело в том, что он, Сублиматов, недавно скончался в больнице для умалишенных имени Кащенко, что в г.Москве),плод, который, хоть и  не дозрел еще до Конца, но обещает быть сочным, «как лопающаяся по швам смоква»; а по сему бросаюсь (как угорелый? Скорей, в угаре вдохновенья, под ветром вдохновеения) записывать сцены и события (не всегда последовательно - по некой причине, которая станет понятна тебе позже, мой тупой, обидчивый читатель), факты и мысли, произошедшие в действительности в нашей многоцветной и поистине неистощимой на сюрпризы Вселенной. Длинноватенькое предложение, ну да пусть остается.
Я не солипсист. Я не считаю, что Вселенная лишь плод моего воображения. Мир вокруг нас реален, действителен, достоверен – достоверней некуда, просто до отвращения достоверный мир. И его взаправдашность ничуть не опровергает, но блестяще удостоверяет паутинную круговерть Магического, спутывающую каждого из нас, точно  угрюмый паук мотылька, слой за слоем пеленающий его хилое тельце клейкою сетью.
Но Чудо! – паук особый, а Магия – особенная сеть. Ее неизмеримой площади сребристая паутина затягивает все углы Здания мира, увивает его Опоры, маскирует Ходы и Выходы; она сплетается волшебными иероглифами где-то в мифическом Ядре Бытийств, и там, в середине (или немного сбоку) ее бесчисленные жемчужные нити сходятся в Точке Тайн и Таянья Секретов, в Странном Фингунтуре, великом и таинственном Сердце Всех Вещей.

Заранее испрашиваю прощения (риторический жест; сам себе я все давно простил – что сделал, и что еще сделаю) за частое каламбурение в некоторых (многих), вдохновеньем намеченных пунктах текстуры текста. Ага, ты не против каламбуров, ты даже заинтересовался, вековой (от слов «век» и «веко» - каламбур №2) книжный зевака!
Да, тебе интересно; тут ты и влип. Сам того не замечая, ты уже барахтаешься в моей, Локальной паутине, - моделирующей, впрочем, паутину Большую; так глиняная фигурка, утыканная булавками колдуна, воплощает корчимого болью агонии реального человека.


1. НЕЗНАКОМЕЦ В ПОЕЗДЕ.
…фигляр, который час кривляется
на сцене и навсегда смолкает
Шекспир
Я зародился в Москве.
Я зародился… Разве это хорошее начало для жизни, какую я задумал?
Вместе с общим трансформаторным гудом мигрени, я чувствую, буквально слышу, как, отвлекая внимание, цепляются в моей голове «шарики за ролики», зубчатые колесики и шестеренки, - все испорченное, сточенное, негодное.  Попробую еще раз.
…в городе Москве я был исторгнут наружу – маленький, пухлый, молчаливый и уже обросший, к всеобщему изумлению, поразительно длинными – до копчика – черными как смоль волосами. Рука с блестящими ножницами – вот первое мое воспоминание. Рука эта потянулась к моим волосам, однако другая рука – слабая, тонкая, но твердая, принадлежащая моей матери – отвела от меня узкие сияющие лезвия.
Жаль, не навсегда.
Потом, правда, я вспоминаю себя с волосами покороче, собранными на затылке резинкою – мне пять лет, я Мальчик С Конским Хвостом, Маркиз Детсад.
Я редко плакал и кричал, рос как надо, был от рождения философски настроен. Да-да, философски, - впрочем, пусть мне, не об том речь. Лет – довольно много - спустя, в Северной Америке, я случайным совершенно образом встретил своего соотечественника в купе экспресса Бостон - Нью-Йорк. Знатоки, может быть, скажут, что между Бостоном и Нью-Йорком не ходят экспрессы; отвечаю: у меня – ходят.
Был это, повторюсь, русский мужчина, лет под тридцать, с приятными, пожалуй, несколько расплывчатыми чертами лица и стройной, но какой-то застенчиво-неловкой фигурой. Мы разговорились о том да о сем, пообосрали скопом потомство пассажиров «Боярышника»,  рыболовного типа, трехмачтового судна - зловонного, пузатого и неуклюжего, как свидетельствует история; да и вообще всех иностранцев помянули недобрым словом, потом же вспомнили Россию, и, к обоюдному удивлению, обнаружили, что имеем некоторых общих знакомых. Имя Сублиматова, которое упомянул Влад (так звали купейного незнакомца) тотчас «всплыло в моей памяти».
- Не про него ли говорят, - сказал я, - что он, Сублиматов,–  сумрачный подонок с излучиной гениальности в голове и сотлевшей душонкой, вернее даже – с разлагающимся ее трупиком в груди?..
О нем и пошла речь, - вернее, повел речь мой новый знакомец, так что оставшиеся до Нью-Йорка два часа говорил почти только он, а я слушал с немалым интересом. Он рассказал довольно драматическую историю из жизни вышеупомянутого субъекта, раскрыв при этом замысловатый характер отношений, тесно связывавший с ним самого Влада. 


2. БОН-БОН

…это повесть, рассказанная дураком,
где много шума, и страстей
Шекспир

   Многие знавали Сублиматова, но лишь единицы знали, чем он в действительности зарабатывал себе на жизнь, чем занимался в свободное от отдыха время, - а был он, в свои двадцать восемь, младшим лейтенантом милиции…
-  Но как такой человек как Сублиматов мог сделаться ментом? – перебил я.
-  Сейчас поймете. Сначала – предистория.

Предистория: Художник – Поэт – Мент
Уже тогда я понял: искать –
написано мне на звездах, искать –
эмблема тех, кто по ночам без цели
выходит из дому, и оправдание для
всех истребителей компасов.
ХулиO’Kор-сар
В пятнадцать лет Слим ударился в загул. Девушки тянулись к нему – в том числе девушки его знакомых парней. И очень скоро он растерял и без того немногих своих приятелей. О друзьях и говорить нечего…«Мой друг – художник и поэт» - говаривал он, цитируя ветхий хит группы «Понедельник». На вопрос, что за друг, близкий ли, отвечал: «Мой единственный, самый близкий и лучший друг. Я сам».
Почему, спрашивается, он называл себя художником? Потому, видите ли, что проучился пару лет в художественной школе. Был оттуда изгнан, - с позором. (Мастурбировал на натурщицу – двадцатипятилетнюю телку в полном смысле этого корпулентного слова – и оросил ее мощной перламутровой струей из члена, внезапно, как черт из табакерки, выскочившего из ширинки в последний – кульминационный - момент).
А поэтом… Он с ранней юности считал себя поэтом. И даже записался в литературный кружок, в пятнадцать с половиной лет. Откуда его турнули, разумеется, из-за скандальной истории, даже исторического скандала, можно сказать.
На очередном занятии (пятом, на которое пришел Слим) одна милая полная девочка прочитала стихотворение о Розе, Свечке, Любви или еще чем-то подобном. Елейная улыбка уже расплывалась на плоховыбритом мятом лице кружковода, второсортного журналиста с внушительным запойным стажем, когда Слим, который еще ни одного своего литературного слова не предал гласности, не выдержав, встал со своего места и сказал:
- Это же БАНАЛЬЩИНА, блин-нахц, такая!..
Кружковод нахмурился.
- Банальщина? Ну-ка, вот тебе и задание. Ты, Сублиматов, ничего еще у нас не прочел, не знаю, писал ли ты вообще хоть что-нибудь. Вот и напиши-ка ты коротенький скетч на тему «Банальность», хочешь - в стихах, хочешь - в прозе. И принеси в пятницу.
- Да я сейчас могу, до конца занятия написать! – запальчиво отвечал юноша.
- Ну давай, давай, попробуй…
…Через сорок минут Слим вернулся в класс из коридора, где пыхтел и кряхтел, эстетически пунцовый от вдохновенного напряжения. И зачитал ошеломленно каменеющей аудитории:
Банальность
(зарисовка в вольном стиле)
Убьем банан анальности, Анальный Банан Морали, и брякнем: вести себя хорошо? Везти СЕБЯ, конечно, неплохо, но ХОРОШО, если везти тебя будут другие и тебе повезет прокатиться на их горбу; приличным быть человеком – иль лично прибить человека? Бог не довольно милостив; я недоволен Богом. Бить детей так хорошо! Писать лучше возле, вокруг унитаза, всюду, но не в толчок. А пить – без закуски, по-свински, иначе – нет смысла. (Он сделал глубокий вдох и последовало непоправимое, немыслимое Резюме).
В анальные дыры и рты я ****
Баланду банальных идей
Ублюдков, блевотину старых ****ей
Сметать я не успевал
А мимо проносится их целый шквал:
С бананами в жопе моральные геи
Спешат на банальностей бал

…Прощай, литкружок «Дарование»!..
…До свидания, неистовый Слим! Слишком грязно твое  (пусть несомненное) поэтическое дарование!..

Тогда уж он начал пить и трахаться беззастенчиво и беззаветно, «не отвлекаясь на пустяки» , и очухался только на пороге Военкомата в полных восемнадцать лет. Здоровье у него было пока еще отменное, времени для «откоса» не оставалось никакого, и он предпочел МВД, которое тогда могло служить альтернативой Армии. Внутриутробные течения, как он выражался, Мусорского Ве-Домства, приволокли его в РУБОП, а там и в Отдел Наркотиков на место оперативного и ужасно секретного полуагента. Сам себя он называл: Полуэрегированный Член-корреспондент Академии Уголовных Дел. Кстати, нужно отметить, что Сублиматов практически совпадал со своей легендой, и эта почти полная тождественность, сливаемость двух жизнетечений (мнимого и всамделишного), облегчало ему работу и даже превращало ее из работы в нравящийся ему образ существования, - весьма нездоровый, но богатый специфическими ощущениями.
Так вот, дело было в конце февраля, когда начальство поручило ему отслеживать махинации некоего Оптовика – пожилого уроженца Карачаево-Черкессии, заработавшего, и продолжавшего зарабатывать огроменные деньги на больших партиях трех главных наркотиков – героина, кокаина и гашиша, истинных бестселлерах города Москвы. И Слим как раз пытался (косвенно, через приближенных) скользким змием подлезть под могучее мафиозное крыло орлиноносого главаря. И тут, в самом начале контактной деятельности, появилась юная - и единственная - Оптовикова дочь, со странно-вычурным, офранцуженным именем Бон-Бон. (Говорили, впрочем, что ее рано ушедшая из жизни мать была коренной парижанкой).
Он видел ее только раз – когда, изображая ломку (тогда еще он не сидел на опиатах, употребляя их по мере надобности легенды, но, как писано в его Дневнике:

Закидывал стимуляторы в таблетках, курил шалу, пил водку, - то одно, то другое, а вот насчет третьего, вернее – последствий этого третьего… Зайдет, бывает, а чаще – забежит в вагон метро какая-нибудь толстая бабка – будто ядерная бомба, с легким креном поставленная на попа, быстро-быстро перебирая кривыми подпорками – и встанет напротив. И злобно на тебя уставится, а ты сам – еле сидишь с похмелья (лечь бы!) и внутренне стонешь, - ты нынче слаб, телесно и психически; ты молод годами, но ты – настоящая февральская развалина этим блеклым, тошнотворным утром; но снаряд нависает, излучая атомную агрессию, которая, подобно жесткой радиации, разрушает и без того отравленный токсинами молекулярного распада алкогольных ликвидов, индексированных в организм в виде водки вчерашним - мутным, как расползающийся выхлоп жирной копоти – вечером, да, рушит, разымает на нейроны, размыкает - синапс за синапсом - твой хилый,  похожий на недоношенный плод, мозг; и ты каждым волоском своей физической оболочки - что тоньше этого волоса, - единственного, совершившего ленивую и, в общем, неудавшуюся попытку вырасти на кожистом недочерепе недоноска, выкинутого плоскогрудой ****ью неполных пятнадцати лет из-за того, что, спеша заморить позавчерашнего кумарного червячка, ныне развившегося в некое подобие компактной невыключаемой бетономешалки, медленно, но невыносимо мучительно работающей в брюшной полости, с беспокойными злыми щупальцами по теснейшим закоулкам детских косточек и суставчиков (обтянутых, словно подсохшим презервативом, истончившейся плотью) вмазала в свою испещренную уколами вену (голубенькую, как тающая на полинезийском закате каемка неба весной, или на острове Корфу тонкий кант брезжащего рассвета в начале сладостной средиземноморской осени) слишком много недоваренной «черняги», в которую, смеха ради, добавили солярки пополам с отработанным машинным маслом, - добавили как раз те самые девятеро веселых уголовников с лиловыми щеками и фиолетовыми «портачками», парней медведистых и быковатых, которые и отдали ей этот – пятикубовый, с тупой и ржавой, как старый рубанок, иглой  шприц с таким прикольным, таким шуточным зарядом, заплатив, таким образом, за то, что имели ее в течение четырех с половиной часов во все подходящие, и не очень подходящие, отверстия ее сотрясаемое лихорадочной ломкой полудохлое тело своими немилосердно огромными членами, всеми как один – в цвету разных стадий сифилиса и гонореи, а также разрабатывали другими твердыми предметами более или менее фаллической формы (резиновый шлепанец, ножка стола, велосипедный руль), да еще с кучей зверски прикольных НЕ МОГУ БОЛЬШЕ ЭТО САМОЕ САМОЕ ИЗНУРИТЕЛЬНОЕ ОТЕЦ И МАТЕРЬ БОГ ВСЕХ ПЫТОК ПОХМЕЛЬЕМ выкрутасов, в деталях, на все лады обслюнявленных низколобыми мечтателями еще тогда, в длительные часы досуга на нарах разных зон. И вот, корчась в судорогах коллаптических спазм внутренних органов и обильно испуская пенистую слюну, буквально фонтанируя пеной, хлеща ей, по меткому замечанию одного из весельчаков, как огнетушитель, она выкидывает, вместе с ошметками и жгутами кровавой слизи, едва теплящийся дохлоплод, (напоминающий головастика-переростка с кожей морщинистой и полупрозрачной, как натекший со свечи парафин), и свернутый в кренделек механическими, капризными, как стадо обезумелых экскаваторов, клешнями обстоятельств. А потом, этого, Чистой Болью абортированного недовыноска спускают в ближайший канализационный колодец и лабиринтом сточных вод заплывает он в ревом и ветрами сотрясаемую утробу мертвополутела, то есть, имеется в виду, конечно же, мудрополутень, и, добравшись до тебя, обретает уютненький костяной склеп в твоей черепной коробке, едва ли намного более прочной, чем расползающийся мешок туловища, заполненного протухшей протоплазмой, муторно колышущейся где-то на уровне горла и гланд; и каждым волоском, каждой нервно сжавшейся порой этого своего кокона (что не крепче папиросной бумаги) из плоти, бледной, как тесто, раскатанное в блин, – всеми этими несвежими атрибутами твоего существования ты чувствуешь, сверхостро воспринимаешь круто забродившее раздражение, броуновский ад корпускул животного гнева, замкнутый, запертый шерстяным корпусом ядовито-синего пальто, но уже вздымающий его утесом кошмара, что в любую секунду - попутно смяв, как жестянку, эту безвинную капсулу времени – навалится, валится, плавится мир вокруг – но Боже ты мой!.. всевышний немой, - там же напротив давно пустует, призывно лучась  продавлинами фекального дерматина, седловище, логово, ложе для бомб, для ядерных чудовищ окрашенных в синильный цвет Смерти Неминующей, - она не видит! Слепа, слепа шерстистая Ярость с набрякшими складками, подглазными мешками, слоями оплывшего пластика, так похожего на желтовато-розовые валики морщин… Но тут волшебная сила инерции дернула всю массу двуногих, паразитирующих в полом хребте состава, мчащегося  в Ничто по гигантской прямой кишке грязного Зверя Мира, и потеряв точку опоры, грозная боеголовка  упала на пустое сиденье, тут же вылепившись в крупнокалиберную бабку , сипло переводящую дух, ядовитый, как тысяча кобр – полупереваренный плод истерически взвинченных фантазий, уже выпустивших – а вернее впустивших в лобные доли  драконовы когти галлюцинации.
Проползли семнадцать минут, медленно, как сгнивающая заживо анаконда.
Подземелье выдохнуло меня вместе с утробно-тухлым паром и толпой плохо сделанных, но тепло одетых манекенов.
Я купил бутылку холодного пива.
Я подумал, что купил пиво.
Но продали мне не его. Хотя с виду и на ощупь то, что я получил из коммерческой палатки, ничем не отличалось от бутылки обыкновенного, свежего, впрочем, пива. На вкус, кстати, тоже. Но это, повторяю, было не пиво.
Это был обыкновенный Дезактиватор Чудовищ, или жидкий Репеллент, Разгоняющий Смертоносных Монстров в радиусе, по меньшей мере, моего потеплевшего взгляда –

- да, один только раз он ее, девицу Бон-Бон, видел – тогда, когда приехав на автобусе-«двойке» в Митино, он, изображая, как уже было сказано, ломку, встречался во дворе - не их, конечно, соседнего – дома, с ее телохранителем, который, приворовывая товар у Оптовика, делал свой маленький бизнес.
Она, в легком, настежь распахнутом песцовом полушубке, стояла возле своего «линкольна», и спорила о чем-то с шофером, - шагах в пятнадцати от Сублиматова и квадратного боди-гарда Димы. И Сублиматов увидел те вещи – много тех вещей, - которые именно заводили пружину его похоти.

ЧТО ЖЕ ОН УВИДЕЛ?
Он увидел миленькие, маленькие, как две половинки тропического плода, подростковые грудки,
обтянутые розовой маечкой-топиком.
Он увидел глаза – без, так сказать,
тени make-up’а – очень большие, бархатные
глаза, ставшие бы неестественно огромными,
 если б она их подкрасила.
Он увидел волосы – смоляная копна,
приведенная в нарочитый беспорядок
парикмахерами из Vella Dolores.
Он увидел губы – капризно спелые,
как бы слегка надутые. Нижняя губка
 представлялась ему особливо сладкой
цвета влажной вишни, выпяченная,
как у плаксивого ребенка. Он увидел
маленький шелковистый животик,
мягкую складочку над кромкой тесных джинсов,
глубокий, с тенью, пупок, нежность, невинность.

Ему хватило. Друг его начал шевелиться в тесной хлопчатобумажной кобуре трусов Joker, и, забрав свой вес Слим поспешил прочь на негнущихся ногах скрученного отнятием опиатчика.
«Я ее трахну», решил он про себя, и стал обдумывать, как бы поскорее осуществить это возбухшее и отвердевшее намерение.

 - Для этого ему пригодился я, - мой спутник тяжко вздохнул, - вот потому-то я и знаю историю с Бон-Бон в мельчайших ее подробностях…
 
Распростившись с Димой, Сублиматов, однако, не стал далеко уходить. Он проследил, куда направился «линкольн» Оптовика с его дочкой и двумя быками в нем, - а направился он по Пятницкому шоссе в сторону центра, как и можно было ожидать, - завел свою ржавую, совсем гнилую с виду «копейку» (оснащенную, при этом, форсированным японским движком), и поехал за ними, держась на три четыре корпуса позади. (Нужно сказать, что на встречу с Димой он ездил, что бы, в случае чего, не «запалиться», общественным транспортом, но на всякий случай каждый раз оставлял ночью машину неподалеку от места сделки). Они выехали на Тверскую, добрались до «Пекина» и там остановились. Сублиматов запарковал машину так, чтоб ее заслонял от случайных взглядов черный «тойотовский» джип, похожий на гигантский лакированный ботинок. Бон-Бон тем временем, вильнув тугой маленькой попкой, уже скрылась в подъезде гостиницы. Дима вылез на воздух, закурил и тут же потянулся к поясу – Сублиматов уловил переливчатый писк «мобильного». Дима ответил. Сублиматов тотчас достал из бардачка аппаратик, смахивающий размером и формой на старомодную модель сотового и активировал его нажатием кнопки. Это был стандартный радио-сканнер, какими частенько пользовались и менты, и братки. За несколько секунд он поймал волну Диминой трубки, и развалившись на сиденье стал слушать разговор.
  - Значит, ты понял меня, да! - продолжал грубый мужской голос с сильным кавказским акцентом, - буду завтра в твоем дворике после шести.
- На «ломбарджини» прикатишь? – с внезапным страстным придыханием спросил Дима.
- Тебе что?
- Продай! Сколько за нее хочешь?
- Ты охуевший, да? Таких в Москве раз и два, и оп-чолся. И не потянешь столькие «бабки». Да. И я не отдам за триста тысч долларв и болше долларв. Сам люблю.
- Ну Шамилюшка, дай хоть покататься недельку!
- Не дам.
- Ну, хоть на день… Хотя бы уж на минуток двадцать дай за руль подержаться, а ты рядом сиди.
- Ты дурак. Да. Она с места срывает, что как птица не летит, а снаряд с пушки, - ты, дурак, убиваться будешь на-смерть, и с тобой, дураком, я буду убиваться.
- Шамиль!..
- Завтра жди за делом меня. Пока.
И связь прервалась. Из своего угла Сублиматов видел, как Дима злобно сплюнул и махнул лапой, а потом еще и стукнул слегка по лучезарному "линкольнову" капоту.

 
- Я был тогда яркогубой стройной женщиной…
- Что? - спросил я, слегка как бы пораженный (а на самом деле предвидевший подобный поворот).
-  Я – Сублиматовский сводный брат; мы рождены двумя разными женщинами, но отец у нас один. Так вышло, что родившись мальчиком телесно, душой я тяготел к ментальности противоположного пола, и в итоге в двадцать лет сделался – вернее, меня сделали, как это называют, new-half, или проще говоря, трансвеститом. Причем старший братишка, мой милый Блимо, мой славный Слим, - стал моей тайной, а затем, и явной любовью, - любовью страстной, безумной, – я на все был готов для него.
Он же держался со мной полубратски: на дружеской ноге и некотором расстоянии. Я невыносимо его хотела – простите, но именно –ла; он же, будучи совершенно закостенелым гетеросексуалом, относился к моим поползновениям со сдерживаемой брезгливостью.
В то время я уже почти оставил попытки склонить Сублиматова к постели и лелеял мысль об окончательном и полном операционном превращении своего тела в женское.  Ведь несмотря на пышную прическу, крепкие груди и тонкую талию, между стройных моих ножек по-прежнему болтался никчемный, ненавистный мне довесок мужской принадлежности, который так отталкивал Слима, любителя телок, а вернее, профессионального телколюба и телкоеба…
Возвращаясь к рассказу о дочке Оптовика: Слим вернулся на квартиру, которую делил со мной и с быстро сменяющими одна другую шлюхами, и поставил меня в известность - (лучше бы раком!) - относительно теперешнего направления восьмидюймовой либидо-магнитной стрелки компаса его прихотей и похотей. (Нужно заметить, что какого бы то ни было Целевого компаса в его жизни не существовало, ища чего-то, нет, - Чего-то, с прописной, он порхал в воздухокеане бытийств, подобно одинокому и сухому, цветному глазастому крылу какой-нибудь диковинной бабочки). Я понял только, что полюсом была какая-то весьма для него соблазнительная, но труднодоступная вагина. Внутренне застонав от ревности, я все же как можно спокойней осведомился у него, чем я-то могу быть ему полезен.
- Полезна, - неожиданно поправил он, - именно полезна.
 
Сублиматов знал, что владелец серо-зеленой - как Царевна-лягушка, и плоской при том, будто клоп, «ломбарджини», за несколько секунд развивающей скорость  в сто и больше км\ч - злобный и опасный чеченец по имени Шамиль, с туго набитой банковской мошной и постоянным хорошим доходом от продажи краденых и незарегистрированных «стволов», коими занималась целая куча его отмороженных «зверей». И хотя время от времени  Шамиль этот брал у Димы по несколько грамм героина и кокаина – для приготовления, видимо, инъекций speed-boll’а, им занимался другой отдел РУБОПа, и поэтому ОБНОН (Отдел по Борьбе с Незаконным Оборотом Наркотиков), в котором числился Сублиматов, его не трогал. Сам же Слим посчитал, что в свободное от работы время он вправе провести некую забавную комбинацию в три хода, - с Шамилем, Димой и Бон-Бон в качестве действующих лиц и мною, ВладЛадой в качестве вспомогательно-отвлекающего фактора. Конечно же, я был готов сделать это для него, как впрочем и все, что бы он ни попросил, - тогда, сейчас, или в отдаленном будущем…
 
Шамиль насыщал свою хищную утробу в «Спортс-баре», оставив свою бесподобную «тачку» небрежно запаркованной у бордюра Калининского проспекта, когда к нему подвалила роскошная, медового отлива блондинка с губами, как пунцовый цветок. Это была я, очаровательная Лада.
Не теряя времени даром, я бросилась в лобовую атаку:
- Звер-р-рь. Ты зве-ерь, - томно проворковала я «глубоким, чуть хриплым от дорогих сигарет голосом» и подвинулась совсем близко к нему.
 -  Ты – проститутка, да? – спросил он, оторвавшись от биточков, вывалянных в кровавой жиже кетчупа, глядя в упор своими идиотически круглыми, черными, как пуговицы гробовщика, зрачками.
 - Сам же видишь, что нет. Просто много «быстрого», зверюга, очень – много – очень – чистого - «быстрого» было у меня сейчас. У же меня ****а дышит, хочу тебя, понял, дубина… 
И я изобразила все полагающиеся ужимки истекающей смазочным соком самки белого человека, - это мне вполне удалось, тем более, что Сублиматов перед моим «выходом» дал мне, для вящего правдоподобия, действительно вынюхать целый путь, беговую дорожку кокаина.
Шамиль повелся, это было видно; он поверил мне.
-   Сейчас, немедленно, быстро, - я схватила его за руку и потянула, страстно скрипнув зубами, - пошли в туалет, волчара, ну скорее!
Расчет Сублиматова был верен. Ни один черножопый не отказался бы бесплатно и бесхлопотно отдрючить хорошую русскую телку, тем более – блондинку!
Едва мы оказались в пустующем туалете (народу и в зале ресторана в это время дня было совсем мало), как я, опустившись перед ним на колени, стала расстегивать его брючный ремень. Брюки у него, ублюдка, да и пиджак, были от Jean Paul Gautier. Что не спасло их карманы от моих изгибчивых пальчиков, одним из которых я, - одновременно высвобождая из тенет материи его поганый член, - подцепила искомое колечко с ключиками, тут же тиснув его в ущелье между тесными ядрами моих - увы, ненастоящих! - грудей.
Этот горский орангутанг уже начал тяжело дышать, уже закатил свои желтоватые белки, уже член его стал угрожающе разбухать в моей руке…
-  Стой, милый, тормозни. Меня отпускает. Ты будешь кокса? Будешь. Нюхнем, и я тебе так отсосу, - мало не покажется, а потом раком меня отхуяришь, лады?
- …
- У меня в сумочке он, на столике, - метнусь и обратно.
И я метнулась, и сунула поджидавшему у дверей Слиму ключи, и вернулась.
- Черт, ****ь, кончился! – зло крикнула я. Шамиль тупил, прислонившись к стене. – Ну ладно, я тебе и так отсосу - на долгую память.
Черный безропотно подставил передок. Я достала член – полувялый, он вновь начал разбухать в моих пальцах. С жадностью раскрыв свою накрашенную пасть, я вылущила из обрезанной темной кожи поросячьи-розовую, клиновидной формы головку и (за окошком прорычала набирающая скорость «ломбарджинка») с яростным наслаждением сомкнула на ней резцы. Захлебывающийся клекотом визг-вопль раненого в пах кабана, вкус черной крови во рту, скрюченный в пароксизме боли Шамиль, - и я, улепетывающая на своих шпильках, - таков был весьма киногеничный финал Первого Действия.
Могу поклясться, что оставила его набалдашник болтаться на липочке.

Сублиматов неспешно вкатил во дворик на сдержанно ворчащей, тускло отсвечивающей полированной крокодильей шкурой «ломбе». Как он и надеялся, поджидавший во дворе Дима опешил - до такой степени, что широкая его челюсть отвалилась, – плавно, как крышка заморозителя.
 -  Ну что, Димыч, товар готов? – поинтересовался Сублиматов, заглушив мотор в двух шагах от этого памятника Тупому Оцепенению.
- Откуда?.. – сумел выдавить из себя Димыч.
- Тачка-то? Шамиль дал, попросил смотаться за нашими шариками, что он заказывал.
- Он -  дал… тебе?
- Ну не тебе же. Это я ведь на его племяннице женюсь, а не ты.
-  На его племяннице?.. – этот наивный буйвол, с жутким скрежетом, но все же пережевывал беспардонную и довольно дурацкую ложь Сублиматова, - что ж, и то неплохо для чистой импровизации (на которую мой братик полагался ну уж слишком часто, ничего почти не обдумывая наперед).
Процесс мыслепереваривания, наконец, завершился, и с неплохим результатом, потому что, отбросив свои проклевывающиеся сомнения, Дима горячо сказал:
- Васек, братишка, дай прокатнуться! А?
- Ну… - Слим изобразил сомнение и строгость, - Шамиль говорил, что ты можешь попросить. Сказал не давать.
Могучего Димыча покинули остатки самообладания.
- Вася, не могу, умираю по телеге этой сучьей, ****ь ее в выхлопную трубу! (- Не стоит (замечу в скобках), – вставил шутник Блимо) - Друг, дружочек, я тебе два веса за так просто отвалю, - а всего чуть-чуть поездию, хоть двадцаточку километров, хоть пятнашечку, - и не узнает никто, и не почешется Шамиль твой, а?
Сублиматов почесал в голове.
- Два веса говоришь?.. А три – дашь?
- *** с тобой ("Всегда со мной" - машинально отозвался «жених») - дам три, ну, телись, Вася, давай, соглашайся!
-  Ну,- «Вася» вздохнул, как бы решаясь на Поступок, и вылез из машины. – Ладно. Прокатись немножко, Димыч-Мудимыч. Только мне звякнуть Шамилю надо, натрындеть, что в пробке застрял, что ли.
Дурной от счастья бык схватился за свой трубкофон, не сводя ослепших – во всех смыслах - глаз с оставленных в зажигании ключей, которые жгучим алмазным сиянием отражали - из распахнутой дверцы - случайный солнечный луч.
- Держи мой мобильн…
- Ты чё, балда, у него ж, ****ский род, определится твой тугофон мудильный! Зажопимся в момент. Надо из будки, чтоб не высветился, хотя, блин, в ваших ****ях я ни одного таксофона не видал, в радиусе кварталов двух.
- Да… Давай, черт с ним, заскочим на хату, там Ком-старовский ставили, он точно не определится. Только быстро и очень тихо.
Сублиматов внутренне возликовал: готов Дима, купился, купился как последний лох!.. Им-то, он, впрочем, и был.
Они вошли в подъезд. Дима шепнул что-то консьержу, сонному, как февральский медведь и той же приблизительно комплекции. Поднявшись по широкой лестнице на третий этаж, горе-телохранитель отпер своим ключом одетую в резное дерево дверь квартиры.
Где-то, квартиры этой внутри, млели любимые губы, те и другие, сладкие и солоноватые губки сладкой девочки Бон-Бон.
 -  Вот, здеся, - Дима нервно махнул в сторону шоколадного цвета полки, вытянувшейся вдоль белоснежной евро-стены прихожей. Полка, покрытая маленькими циновками, была заставлена безделушечной керамикой, кучкующейся вокруг массивного телефона с кнопками и горбатой трубкой.
- Ты меня подождешь? – невинно спросил Сублиматов, с тягостными паузами тыкая в кнопки набора. Дима замялся, перекосился в лице. Его клешни уже мысленно гладили матовый кожаный руль автомобиля, стоящего во дворе, ждущего и пульсирующего в такт его большому, слепому сердца.
- Занято, - безразлично уронил Сублиматов, - щас, еще…
Он не торопился, тщательно вжимая отупевшим пальцем маленькие цифрованные кнопочки.
На Диму было больно смотреть. Он шел пятнами по серому фону, пятнами неопределенного цвета. Незаметно изумившись, Слим вдруг распознал его (цвет) как бурмалиновый колор детского фольклора. 
- Опять, бля… щас… - и он терпеливо приступил к третьей попытке.
«Ну, ломайся уже» - мысленно скомандовал Сублиматов.
И Дима лопнул, как труп слона в знойный полдень, и обильно, жалко матерясь, излил свое потовоняющее нетерпение:   
-  Ну ****ь-***ть, звони, ****ь-то всех в жопу, а я пойду-ко, Вась, катнусь; ты только тихонечко дозвонись и сразу ****уй, дверку, ну, захлопни за собой и спускайся, жди меня во дворе, ладно Васек, ну, а, братишечка?.. – а сам уже пятился к двери, заискивающе глядя на Сублиматова воспаленными зенками.
- Конечно, Димон, иди – я-то в момент, скажу пару слов и пойду, покурю во дворике, - успокоительно сказал  Шамилев «зятек», продолжая трудное дело набора номера и одновременно отвечая бедняге прямым - хорошим таким, честным взглядом. Не в силах более бороться с-меха-низменным вожделением, вконец от него изнемогший, бык прогрохотал, путаясь в собственных копытах, вниз по лестнице.               
Сублиматов потянулся, выгнулся, разминая спину, затекшую во время пыточных попыток «дозвониться», и дождавшись взрева заведенной ломбардийской авто-кобылки, направил осторожные шаги в глубь квартиры.
Бон-Бон мило посапывала, вкушая сладкую дрему, настигшую ее - после упражнений в gym’настическом зале, душа и плотного ленча - на диване в гостиной. Слим придал  резиновым чертам своего лица волненье, смятенье, слезный блеск глаз, и только после этого запричитал навзрыд:
- Господи, как же, что же!.. Вставайте, Бон-Бон, милая, проснитесь! – он со стуком упал на колени перед диваном. Девушка приоткрыла глаза, раскрыла, распахнула, выкатила.
- Кто вы такой? – спросила она и прочистила горло, заметно начиная нервничать. Сублиматов прижал руки к груди в области сердца, и забормотал, то хрипя, то всплакивая:
- Отец, ваш отец, - о Господи, - скорее же вставайте, - плохо… - он начал трястись, не забывая при этом моргать собачьи несчастными глазами, - ему плохо, Бон-Бон, идемте, он же ждет, ждет вас!..
Ошеломленная, Бон-Бон села на диванчике, прямая как древко. Завершив спич болотным всхлипом, и все еще жалостно, в нос, похрюкивая, гость не грубо, но сильно потянул девушку вверх, поставив ее тем самым на ноги, и не встречая сопротивления, повлек к выходу из квартиры.
- Где он? Что с папой?! – тревожно вопрошала девушка, продолжая все-таки следовать за Сублиматовым - в прихожую, за дверь, вниз по ступенькам. Заметив, что на ножках Бон-Бон (спросонья совсем обалдевшей от его тревожного бреда) одни только белые носочки, Сублиматов продолжал «гнать» слезливую ахинею, скорее подозрительную, чем убедительную; экспромт на сей раз удался много ниже среднего. Решив компенсировать явную бездарность импровизации скоростью передвижения, он пробубнил, что - здесь грязь и лужи, промочите ступни - и подхватив ее на руки, в три скачка добрался до родной «копейки», загодя поставленной за угловым выступом соседнего дома.
Только тут Бон-Бон начала догадываться о нечистоте намерений этого психопатичного незнакомца, но поздно. Поставив девушку на ноги, Слим в то же мгновение  надавил ей большими пальцами на точки в заушных впадинах;  немедленно она обмякла в его манипуляторах большой теплой куклой. Спешно уложив изящное тело на заднее сиденье, он завел движок и рванул  - ББАХ! - с места - пуля распустила на заднем стекле звездчатый цветок трещин, ББАХ! – стрелял медведиевидный консьерж, очнувшийся видать, от спячки, но –ББАХ! – снова промазал, сволочь, недопер, дубина, что ли, что девчушку ранит, раздраженно помыслил Сублиматов, но потом решил, что допер, так как выстрелы прекратились, хотя машина еще мчалась по свободной для огня линии.
Где-то вдали заслышался рык «ломбарджини» и Слим подумал, что возможно и этот Туго-Дим допер до сути дела, но не очень расстроился. Он уже летел по Пятницкому шоссе, и свернув сразу за Спасом, въехал по откидным слегам в кузов огромного крытого трейлера,  давно уже ждавшего его здесь вместе с водилой. Водила был старый Сублиматовский приятель, сухопарый мужичок лет сорока, в свободное от вождения трейлеров время пребывавший в состоянии совершенно мертвого опьянения.
Весело выкрикнув невнятное, но несомненно грязное ругательство, шоферюга завел газы, и, понемногу пованивая коптящей трубой, двинулся в сторону МКАДа.
Сидя в глухом брезентовом мраке и щупая пульс Бон-Бон - редкий, но четкий, слава Богу, и наполненный, - Сублиматов вскоре услышал разъяренное рычание пилотируемой дураком-охранником «барджи». Рычание быстро приближалось и скоро стало совсем хорошо слышным, затем стало удаляться, далеко обогнав их матрешечный транспорт, в черном чреве которого дышало, в беспамятстве, похищенное сокровище, сокровенное чудо, по-детски приоткрыв свой запекшийся, рубиново рдеющий ротик…

БОН-БОН (2)
…но смысла нет
Шекспир

-  Что же из всего этого получилось? – спросил я, - покорил ли он сердечко, без сомнения, капризное и упрямое, этой избалованной девушки? Трахнул ли ее?
- Через неделю. Около восьми дней изнурительнейших попыток склонить ее к добровольному сожительству, «и крепость пала». Помог этому, правда, кой-какой внешний стимул, а вернее стимулятор – возбуждающая гавайская «травка». Да - вам интересно было бы послушать кусочек Слимова дневника?
- А у вас имеется? … Конечно, прочтите!
Влад полез в свою большую, но почти плоскую кожаную сумку и, поискав, извлек на свет несколько помятых и исчерканных листов, скрепленных металлическим зажимчиком в форме полумесяца. Пробежав по ним глазами, он с виноватой улыбкой протянул листки мне:
- Прочтите-ка сами, пожалуйста. Я просто не могу – меня все еще захлестывает слезная, жгучая ревность… Только вот почерк -
-  Ничего, ничего. Я прекрасно все разбираю, - заверил я Влада. К тому же, почерк, который я увидел, был мне знаком. Текст (Из Дневника) открывался четверостишием:


Я дури дар
Курю в укор
Тому, кто колет
Гер без мер

Этот звукописный обломок пришел мне в голову сразу после того, как я взорвал косяк отличной марихуаны, сидя вместе с Бон-Бон на ее неубранной кушетке. Мое, супротивное ложе, - широкое, привольно упругое, - было аккуратно застелено и покрыто великолепной шкурой кашмирского тигра, но – девочка ни за что не соглашалась перенести сюда свой ночлег (или хотя бы свои ягодицы).
Или винта
Предпочитает –
Тень рва могил
Над тем витает, -
пробормотал я вслух и удостоился внимательно-иронического взгляда упрямой Бонбоньерки. Я предложил ей затянуться. И был изумлен ее согласием. Потом я попросил ее пустить мне «паровоз», и удивился еще больше, когда она захотела того же. Я вдул ей неслабый «парик» и, немного погодя, поинтересовался, не чувствует она того же что и я, а именно – сладкой истомы во всех членах и непреодолимого желания заняться любовью.
Вместо ответа она взяла меня за подбородок, и прикрыв глаза, вложила мне в губы свой язык.
 
Несмотря на крайнее изумление, Сублиматов не растерялся. Буквально перекинув ее своими мускулистыми рычагами на тигровое ложе, он принялся целовать ее губы, подбородок, шею.
Она расслабилась, томно-ленивчато размякла. Он же, нетерпеливый, сильными пальцами разорвал на ней топик, и припал к бледно-винному набухшему соску, словно неистовый, оголодавший бэйбик грудного возраста. Бон-Бон испустила сладкий вздох.
Следующими были шелковистый животик и мягкий пупок, - они сплошь были покрыты страстными поцелуями. Быстро освободив стройненькие нижние конечности девушки от тесных джинсов, Слим оттянул пальцем узкую полоску полупрозрачных кружевных трусиков. Его распаленному взгляду открылся [далее - писклявенько] маленький лобастенький холмушек с подбритенькой аккуратнечко трапецийкой кудрявчоночьих черных волосиков над маленькой аленькой щелью, рассекающей пополам толстенькую выпуклость. Он бережно растянул  в колечко  края спелого, начинавшего сочиться разреза, и взасос поцеловался с этим «о!»-удивленным слюномоклым ротиком, так, что Бон-Бон охнула, как от нежданного счастья. Он отнял губы. Словно самый-самый кончик младенческого язычка – нежный, мякотный, с кротким бликом в розовой влаге, - высунулся между медоточивых маленьких лепестков, вылупился робко в шелку и меду раскрытого, нектаром набухшего цветка, - он коснулся его острием своего драконьего жала, – ее ударило сладостным током, - и лизнул и лизнул еще, и она нежно так застонала дрожащим голоском совращаемой шестиклассницы.
- Ну же, милый, всади же мне, скорее, - прерывающимся шепотом попросила похотливая малолетка Бон-Бон.
И Сублиматов, мигом натянув, вернее, обтянув едва не лопающимся презервативом Trojan огромный свой, перевитый вздутыми венами, подрагивающий от нетерпения член, - всадил.
Девушка вскрикнула от боли, но когда, навалившись ей на передок, зажав ее гладкие голени под мышками, Слим засновал в ее – тесной, атласисто-скользкой, узенькой, знойной – скважинке как поршень в цилиндре разогнавшегося «мустанга», боль сменилась наслаждением, нарастающим с каждой секундой, слаще, слаще, и вскинувшимся! – до точки на грани страданийа-ааа-йаАА! – и разлившимся (параллельно финальной вибрации стона) восхитительнопьяныммедом по всемутелудодро-о-ожащих пальчиковрук, вцепившихся в  золото-черные полосы тигровоболочки…
Доведя Бон-Бон до оргазма, Сублиматов, упившийся ее корчами, сочными стонами, сам почувствовал, как поднимается к краям текучая ртуть, закипает бурливое семя, заработал быстрей, - пулемет! -
 – ЙееХаА! – вынул слущил гандон и кон-чил, помогая себе рукой, кон-чал-и-конча-ал, обливая ее тело спермой, прыскающей и брызжущей  продолговатыми жидкими перламутровыми снарядами, долетающими до лица, волос, обоев.

Из дивных ножен междуножья девы
Я выдвигал свой меч
Той ночью нежной,
И вновь въезжал ей жалом в алый жар,
Винокипенно-пьяно-огнеспелый, - по рукоять,
И вылетали стрелы
Любови – струи, ядра, белоснежной,
Жемчужинами, серьгами ложась
На наготу,
В ложбинках шелка тела
Сливаясь серебром, текучим, светлым,
И радость длилась тише, ошалело…
Расшевелись же жизнь! О девы, где вы?..
  -записал он на следующий день в своем Дневнике (EveryDayer, SomeDayer)
А сейчас, обратившись к весьма здешней деве, он сказал:
- Да, ты утром спрашивала насчет отца, а я сказал, что не знаю. Так я соврал – потому что правда испортила бы мне всю малину. Папку твоего грохнул - еще три дня назад - твой замечательно тупоголовый телохранитель Дима. Папаша справедливо наехал на него по поводу твоего похищения, да видно переборщил; у Димы сдали нервы и он разрядил в Оптовика всю обойму своего Кольта-Коммандер и скрылся на Шамилевой «ломбардже» в неизвестном направлении. А калибр у Коммандера – отличный, кстати говоря, пистолет! – как известно, сорок пятый, и эти семь пуль таких дырищ понаделали в твоем папочке, - жуткое зрелище! Я там был вместе с опергруппой. Сегодня похороны… были, - уточнил Сублиматов, взглянув на часы, и добавил, - уже, наверно, часа два как закопали.   
(конец Первой части)