Мой город

Твой  город тот, в котором сегодня ночуешь. Грек любил своим городом считать  Одессу или Питер, хотя жил  в Москве. Ему было 17, но с родителями он уже год как расстался. Школу закончил, с институтом как-то не вышло, по знакомству пристроился писать статейки в журнал и за это платили достаточно, чтобы, кое-как кормиться-одеваться и снимать комнату у пожилой тусовщицы Клеопатры Сигизмундовны, которую Грек почти не видел. Большую часть времени она боролась за экологию, баллотировалась в депутаты или жила на оставшейся от мужа даче в Переделкино. Из соображений эпатажа она публично подпевала группе «Ласковый май",  и представлялась как "Клепа."
В 92-ом границы с «незалежной Украиной» еще толком не было. Тугрики на рубли меняли 110 за 100, и предпочитали рубли с которых еще не повывелся Ленин. (Через пару лет Ленина повывели,  а   тугрики стали считать в миллионах и называть тампонами.)
Выходя в тот день из дома Грек с собой даже паспорта не взял, а, получив  гонорар, употребил по по двести грамм  с редактором, отъезжавшим в отпуск, приехал на вокзал и, будучи еще при памяти, но уже не очень в координации, сел в пассажирский «Москва-Одесса» на третью полку. Проводник прохрюкал: "Прости господи!" и убрал четверть грековского гонорара в карман рубашки.
Тогда третья полка по цене обходилась в два билета.
Те кто постарше и поудачливей третью полку вспоминают ностальгически; те кто помладше и с претензией - фыркают, дескать и не такое видали, но предпочитают купе и билеты покупать за месяц.
Греку было все равно и не в первый раз. Про то, что "лучше плохо ехать, чем хорошо идти" он знал.
Тогда пассажирский добирался до Одессы за 29 часов и это казалось до черта, потому что скорый долетал за 25. Сейчас, скорый едет 29 часа, а пассажирский - сами понимаете. Тем более, что именно в нем пересекают границу украинские мешочники, испуганные и беззащитные как перед своими так и перед российскими одетыми в форму любителями "долларiв".
Первые 9 часов пути Грек продрых. Под головой -  рюкзак, сверху - ничего, потому что лето, духотища и теплый воздух поднимался вверх, со всеми запахами  плацкарта. Когда золотозубый работяга (он сел в поезд под утро) снял обувь, Грек проснулся и вытащил у себя из под головы "Нравственные письма к Луцилию."
Внизу - жизнь: курицы в газете, пиво, карты, хрюкающие магнитофоны "Романтика", etc.
(«Что тебе толку от перемены места, если ты всюду таскаешь самого себя?» - спрашивал и сам не мог ответить Луций Анней Сенека.)
Грек думал о том, что книга ему нравится, но одолеть больше десяти страниц удается только в поезде, где больше нечем заняться; еще о том, что спать в поезде - совершенно другое, чем где бы то ни было. Что поездные знакомства самые непродолжительные и трогательные и еще о чем-то непостижимом, но несомненно приятном.
Между тем, бабушка на нижней боковой полке принималась пить чай. Раскладывала печенья, пирожки (покупные), ходила за стаканом, кипятком. Грек косился на все это и хотел жрать.
Бабушка его  взгляд поймала, и обложку "Писем" тоже поймала. Положила перед собой салфетку и подняла глаза:
- Молодой человек, хотите чаю?
Грек закрыл книжку и сел на третьей полке, ссутулившись из-за близкого потолка:
- Если можно.

(…)
- Берите, вот, печенье, - видимо навык гостеприимства не был у нее основным.
Грек ел чинно: печенье отламывал, чай отпивал, не глядя в стакан.
- В Одессу едете? Домой?
- Я из Москвы, - он ответил, будто это  стыдно.
- Книга у вас такая. Правильная.
- Вы читали?
- Карма..., - сказала бабушка и заткнулась через 2 часа.
Грек заплатил за печенье ушами: слушал, кивал, пил чай, произвел хорошее впечатление и довез до Одессы байку о человеке в голове которого умудрились не подраться Дао де Цзин, раздельное питание,  Ветхий завет, Барков, Ельцин и Василиваныч.
Особенно понравилась Греку нумерология: он довез до Одессы еще и  бабушкины предсказания, наставлявшие его на монашество "в миру", что,  по ее словам,  гораздо труднее, чем в монастыре.
Еще Грек понял, что если верить нумерологии, то все родившиеся в тысяча девятьсот каком-нибудь году, несут в себе расположенность к монашеской жизни.
Столетие получалось долбанутым.

Одесса.
Город троллейбусов и трамваев. Грек искал квартиру друзей на  Мечникова, оказался на улице профессора Лопатто и подумал, что это не хуже, чем Выбегалло, только по настоящему; постоял перед вывеской « », потом понял, что надпись сделана на стекле и предназначена для чтения изнутри (но к чему такие большие и оранжевые буквы так и не понял) и только после этого решил все-таки спросить дорогу у пожилой одесситки с заколкой в виде банта и как бы рубиновой брошью.

(...)
В квартире друзей жила кошка старая, как и сама квартира. Кошка топала потому что когти втягивать уже не могла. Иногда ей удавалось залезать  на подоконник и, брякаясь оттуда, она будила Грека по утрам, а если не она - то троллейбус, на звук казавшийся пожилым (прямо под окнами переключалась стрелка, и раздавался щелк усов).
Друзья. Их было двое, Саша и Маша. Они звучали в рифму, жили в рифму, и были старше Грека каждый лет на 10 или даже больше, а познакомились в московском аэропорту. К Маше, имевшей уже дочку Маньку (Марину) и мужа священника пристал нетрезвый. Да и как было не пристать? Каштанововолосая одесская красавица: глазки немножко рыбьи, большие, выпуклые, карие; носик маленький, губки пухлые; в талии - мало, в груди и  бедрах - много, упруго. Такую  и увел ее от нетрезвого Саша, высокий, смуглый одессит, и они пошли к переговорному пункту: Саша - позвонить Клеопатре и вписаться, Маша - за компанию. Говорили про живопись (Маша - художник), про музыку (Саша - программист),  еще про что-то. Потом она попросила монетку, заказала разговор и не увидела как у Саши челюсть отвисла: "Тетя Софа? - кричала его новая знакомая в трубку, - Шо вы себе думаете, я таки в Москве!"
У Клеопатры в тот день кроме Грека никто не ночевал. Увидев Сашу и Машу он молча скатал матрас и пошел спать на кухню. Сама хозяйка как всегда куда-то свалила.

По возвращении в Одессу Маша и Саша поженились: он оставил жену и сына, она - забрала Маньку и ушла от священника.

День, когда Сашу и Машу повстречало, пришелся на тот момент когда Клеопатра баллотировалась в какие-то депутаты.
Грек с утра пришел в комнату, откуда уже успел выйти Саша. Из спальника торчал носик и каштановые волосы, под солнцем казавшиеся рыжими.
- Привет, - сказал носик и вытащил на свет остальное лицо, которое улыбалось. - Дай мне вон ту свитерюку.
Грек дал. Маша натянула на голое тело Сашин свитер, сидевший на ней,  как платье, встала и еще раз улыбнулась.
Грек старался не смотреть, но смотрел, как она потягивается (грудь!), босая идет в ванну.
Саша, тем временем  сходил за хлебом, чаем, после чего они с Греком сели болтать о компьютерных играх:
- Представь, - рассказывал Саша, - сидит человек в компании, выпивают. Тут, значит, звонит телефон, он поднимает трубку минуту слушает, а потом начинает отвечать: "Значит так: снайперов на крышу противоположного здания, спецназ - грузи на торговый комплекс; полицейских поставь, чтобы выход прикрывали. Сам - спускайся со спецназом, но через зал не ходи, там все простреливается. Обойди через туалет по вентиляции на второй этаж. Ну и там в одной из комнат дочь президента."
- Хе, - ответил Грек, он чай заваривал.
Саша закурил, выложив на стол "Салем".
- Одеська тютюнова фабрiка, цигарки, - прочитал Грек вслух.
Маша не курила. Пила чай и поглядывала на Грека, а он все опускал глаза.
- Тут такое дело, - начал Грек, будто ему неудобно, - Клеопатра просила ее листовки по району расклеить, - он кивнул на ящик из под бумаги в углу.
Саша затянулся Салемом, взял одну листовку:
- Железная леди, ептыть! Ладно, расклеим.
- Ночью пойдем, - сказала Маша и  собрала волосы на затылке, открыв подмышки.
Грек почуял  ее.

Вечер выдался  январским: ветер, темень, -15. Грек повел Сашу и Машу дворами нового района, где бывало всякое. Поглядывал по сторонам, знал откуда могут  показаться те, кого можно и нужно бояться. На Сашу не надеялся. Надеялся на заточку в кармане, завернутую в кусок полотенца.
Маша мерзла, но ей было весело. Они открывали подъезды: маленькие бумажки с портретом Клепы запихивали в почтовые ящики, большие - ляпали возле лифтов на сваренный Греком клейстер.
Случись это через 6-7 лет, на подъездах были бы замки: кодовые, магнитные или даже английские, но тогда - ближайшая война шла в персидском заливе (январь 91-го), а люди уже потеряли привычку смотреть новости по телевизору и бояться (в августе 91-го привычка вернется). Поэтому, когда Маша замерзла окончательно, они беспрепятственно вперлись в ближайший подъезд и прислонились к зарешеченой загагулине батареи.
Маша сняла варежки. Грек посмотрел и подумал, что взгляд на руки иногда в сто раз откровеннее, чем в глаза. Она заметила куда он смотрит, подошла и сунула ладошки ему под расстегнутую куртку:
- Какой тепленький!
Грек посмотрел ей в лоб, потом поднял глаза на Сашу: тот курил.
Маша застыла, прижавшись к Греку, а когда отпустила (Саша приканчивал третью цигарку) взяла его мужские (уже почти три года как) руки  и стала греть их дыханием, наклонившись так, что по  обе стороны от лица  повисли  каштановые пряди и никто не видел как она тихонько касается Грековских пальцев губами, а сам он  - не верил,  он  смотрел на Сашу.
Тот докуривал пятую сигарету и улыбался куда-то в сторону.

В Москве ориентируются по метро, в Питере - по мостам. В Одессе - по морю. Все улицы идут либо вдоль  него либо к нему.
На звук море - рассыпающиеся пуговицы.
Грек не запомнил какими этими улицами Саша и Маша вывели его к дому с приведениями; к "Дюку со стороны люка"; к входу в катакомбы высотой в два человеческих роста под самой Потемкинской лестницей, из которого несло сортиром; к "тещиному мосту"; к Оперному, где Гермес держит в кулаке свою мошонку. Было и еще что-то, но он запомнил только как в трамвае постучал согнутым пальцем по крышке "дипломата" молодого человека и попросил его уступить место Маше, у которой с утра болел низ живота.

Художник Пельмин (с ударением на "и") мужчина сорока с лишним лет, был наверное великим. Его мастерская на пересечении Пушкинской и Дерибасовской имела пятиметровые потолки, магнитофон "Весна" с записями Джона Ли Хукера и бюст основателя эсперанто во дворе через дорогу, где к уху ученого приторочили веревку (другой конец - к стене) и сушили белье.
- Единственный памятник в мире, - сказал художник Пельмин, отодвинув простынку, закрывшую лик.
Как все наверное  великие, Пельмин пил. Иногда неделями.
Маша пришла с к нему с Греком.
Пельмин открыл дверь в мастерскую и крикнул: "Лорелея!"
 - Аюшки, - отозвался кто-то из ванной и затем, видимо начал вылезать, потому что от звука босых пяток забрякали пустые бутылки в углу.
Маша улыбнулась Греку. Тот впервые заметил, что у нее отколот кусочек переднего зуба:
- Он хороший, - сказала Маша, и это могло значить что угодно,  да и значило.
Появилась Лорелея, которую звали Катей, завернутая в простынку:
- Вы меня извините, - утвердительно сказала она. Забралась в шезлонг рядом с окном, выходящим на Пушкинскую, закурила  длинную  "More". "Эти сигареты курят только стервы", - подумал Грек.
Лорелея-Катя дурой уставилась на него и сказала:
- Привет, Маш.
Маша подошла, они чмокнулись в губки и Грек скорчил на это рожу, а Пельмин снял рубашку. Предплечья у него были крепкие как у всякого художника.
- Душа моя, где-то там у нас оставались вареники тети Вали.
- Зайчик, посмотри сам, а?
Зайчик чмокнул холодильником:
- Страшная женщина!
- О! Тетя Валя - да! - Лорелея поправила простынку. - Позавчера она приготовила нам обед. 200 вареников! (жест руки с сигаретой).
- Ты хочешь? - спросила Маша.
- Не откажусь, - ответил Грек и сел на пол рядом с шезлонгом.
- Блюз, это когда хорошему человеку плохо, - сказал Пельмин и завел Джона Ли Хукера.
Тогда Грек врубился, что блюз - это когда за волосы и мордой об стол.

У Пельмина был сын Жорка, тоже художник. Он жил недалеко, носил очки,  слушал Чика Кореа, впадал в совершенно женские истерики и чинил все на свете. Когда-то - рисовал Машу голой.
- Знаешь, - рассказывал Жорка про отца, - он хороший, правда, самый лучший, но иногда бросал нас матерью, просто забывал. Помню, мы на даче были, ждали его: «Папа за нами приедет!», а уже конец августа, сентябрь почти, мне в школу надо идти. 2-го сентября решили выбираться сами. Еле выбрались. А когда вошли в квартиру увидели его, он нас, кажется, узнал, даже, и говорит: «А я к вам еду-еду.» Наверное, и вправду ехал.
Жорка поправил очки, вздохнул.
Позже Грек узнал, что Пельмин старший хорошо играет  на пианино и поет голосом Луи Армстронга.
Осматривая от нечего делать Жоркину мастерскую, Грек обнаружил дыру в стене. Дыра  начиналась около плинтуса и заканчивалась примерно на уровне грековского живота. Жорка увидев недоумение гостя, улыбнулся:
- Это отцовское наследство. Он раньше в этой комнате жил и оттуда в коридор вели две двери. Через одну он ходил, а вторую помаленьку заваливал барахлом, а когда завалил, то одолжил у соседей кувалду и стал делать новую дверь, рядом. Я к нему захожу как-то, а он сидит такой, без рубашки, в шапочке из газеты, с кувалдой: Екэлэмэнэ! Ты че, говорю, делаешь? А он махнул рукой, дескать, "фиг с ним".
- Да, дела, - Маша сидела на подоконнике высокого первого этаже Жоркиной квартиры, болтала ногой, и смотрела на ночную Пушкинскую.
Там продавали девиц. Как-то по-доброму это выглядело.

 "Водитель, выезжая за границу помни: ты одессит!" - надпись на станции дальнобойщиков где-то в районе Бугаевки, недалеко от того места, где комбинат пищевых концентратов, вонял пылью бульонных кубиков; там же обитали - сапожник дядя Миша, с наколкой на кулаке и тетя Сара, слишком уж похожая на легендарную, чтобы дополнительно ее расписывать. Скажу только, что продавала она тортики, имела усы, грудь в соответствии с анекдотом "там из вашего бюстгалтера гамак сделали"  и кружевной накрахмаленный фартук, который прямо таки сверкал посреди Привоза.
Кстати, Привоз оказался самым поганым местом во всей Одессе, а Гамбринус - валютным (тогда было можно) кабаком, в который Грека не пустили.
Тот считал себя образованным, потому что на любой книжной полке мог найти знакомую книгу, и конечно читал Куприна и Олешу, поэтому позволял себе думать:
- Дааа, не та уж Одесса!

Маша в тон волосам и глазам носила кожаные, шоколадного цвета одежки.
Грек  полюбил ее, а как любят "надцатилетние"? Так, что дым из ушей.
Она поняла, взяла его руку, сказала:
- Теперь у тебя есть сестра в Одессе..
Поэтому он уезжал тяжело. Все никак не мог расстаться, все обнимал ее, целовал лицо и говорил: "Сестра, сестра," - этим словом отрезая начинавшее просыпаться между ними желание. Едва ли не в слезах, хмурый, агрессивный он  влез в плацкарт, и встретил молодого человека лет двадцати с лишним.
Почти на каждой крупной станции молодой человек сообщал: "Здесь когда то жила моя любовница." В конце концов Грек попросил:
- Давай ты будешь сообщать мне  о тех станциях, где у тебя любовниц не было?
- Да, пожалуй, так будет проще, - рассмеялся попутчик.

"Никотиновые комья в наших легких - цена коммуникаций", - писал один автор.
Через несколько часов пути, анекдоты были рассказаны, байки тоже. Пришлось идти в тамбур. Там на глазах у глупого, но симпатичного вида девицы Грек узнал, что парня зовут Женя. Они долго выделывали перед ней всякое, заставляя хохотать, пока Женя не сказал:
- А кстати, как тебя зовут? - обращаясь к Греку.
Они пожали руки, и девица не поверила, что эти двое знакомы чуть больше двух часов. На то и попалась.

Женя ездил на Фольксвагене жук, работал журналистом в глянцевых журналах (Грек подумал, что наверное именно этот перец пишет письма: Дорогая редакция, мне 15 лет...")  и говорил: "Я зарабатываю штуку и трачу штуку."
Девица симпатичного вида была покрыта им в туалете ближайшего спального вагона.

Москва. Финал.
Через пару лет Саша и Маша уехали в Израиль. Жорка  по просьбе Грека раздобыл их координаты, но за год они сменились трижды. От Маши остался Греку остался хайратник с вышитой надписью Sapienti Sat.
Пельмин-старший спился.
Лорелея поступила в институт, но на втором курсе забеременела и вышла замуж.
Клепа тоже вышла замуж. За молодого. Он ее поколачивал к обоюдному их удовольствию.