Истории рядового Кошкина История третья - Ехая всем надо

В здании железнодорожного вокзала было душно и, несмотря на середину ночи, полно народа.
Кошкин сидел на жёстком вокзальном сидении, бесцельно задрав голову вверх, и рассматривал лепные украшения на потолке. Наконец это занятие ему надоело — ничего интересного на потолке не было, кроме облупившейся извести и грязно-серых разводов.
Кошкин с надеждой глянул в другой конец зала, где располагалась воинская касса — толпа ничуть не уменьшилась. Как и три часа назад маленькое окошко, над которым большими буквами было написано «Для военнослужащих», подвергалось самому настоящему штурму со стороны местного населения. Кроме того, на вокзале работало ещё несколько касс предварительной продажи, но люди яростно штурмовали почему-то именно воинскую кассу — к её окошку было практически не пробиться.
«Твою мать! Бывает же такое, а?! — в ужасе думал Кошкин. — Если бы сам не увидел — ни за что не поверил бы!»
Вместо того, чтоб выстроиться в цепочку, как это делают нормальные люди, каждый из штурмующих норовил протиснуться к кассе без очереди, изо всех сил отталкивая соседа локтями. Коэффициент полезного действия титанических усилий благополучно равнялся нулю, так как кроме возни и ругани ничего путного из этого не выходило. Счастливчика, которому с невероятными усилиями удавалось просунуть деньги и паспорт в окошко кассы, крикнуть наобум, точно не зная, услышала ли его кассирша, желаемый номер поезда, мгновенно оттесняла толпа. После чего начинался второй раунд «битвы»: отдать деньги и документы было половиной дела, но надо было ещё забрать билет!..
Несколько раз из-за стеклянной перегородки появлялся капитан и безнадёжно-усталым голосом обращался: «Граждане, это касса только для военнослужащих. Пожалуйста, пройдите к другим окошкам. Граждане!..» Однако, граждане лишь цокали на все лады языками, повторяя сакраментальное: «Ехая всем надо!! Ехая всем надо!!» Капитан пожимал плечами и вновь скрывался за дверью с надписью «Посторонним вход воспрещён».
В какое-нибудь другое время это зрелище, возможно, позабавило бы Кошкина. Но только не сегодня. Сегодня рядовой Кошкин, дембель советской армии, ехал домой. Вернее, пытался уехать.
Домой…
Вновь окинув взглядом толпу, Кошкин вздохнул: «Шайтан бы их всех побрал! Тупые бараны!»
Несмотря на то, что стояла уже середина декабря, ночь выдалась тёплая. Кошкин потянулся к воротнику, чтобы расстегнуть китель. И сразу же отдёрнул руку. Неспешно прохаживающийся мимо патруль вэвэшников — сержант и двое рядовых с красными погонами внутренних войск — остановился и плотоядно уставился на него.
Кошкин сразу вспомнил, как ещё несколько дней назад Андрей предупреждал:
— Никита, будешь на вокзале, упаси тебя бог расстёгиваться.
— Почему?
— Патруль загребёт за нарушение формы. Знаешь, сколько пацанов потом ещё дня три в «обезьяннике» сидели вместо того, чтоб домой ехать?
— Да? Хм… И какое им до этого дело?
— Во-во! Именно так все дембеля и рассуждают! А между тем, времена нынче тяжёлые, вэвэшники-то знают, что дембеля едут домой не пустые — есть, чем поживиться. Вот и занимаются «бизнесом» помаленьку.
— Деньги что ли выбивают?
— Зачем выбивают? Денёк в вокзальном «обезьяннике» посидишь — сам отдашь.
— Чё, правда, что ли?! Ведь уже — всё, отслужили своё! Какая может быть форма?
— «Всё» будет, когда печать в военкомате поставят, а до тех пор…
Сделав вид, что убирает какую-то соринку с шинели, Кошкин поправил ворот кителя и, засунув руки в карманы, в упор уставился на вэвэшников. Видимо, оценив, что им тут пока ничего не обломится, патруль двинулся дальше, внимательно всматриваясь в вокзальную толчею.
«Вот ведь, блин, ну совсем как акулы! Этакий новый вид хищников: зелёная вокзальная акула с красными погонами!»
Светящееся табло за окном показывало половину третьего ночи. Глянув на него, Кошкин тоскливо вздохнул. К кассе было не пробиться…


Опустевший автобус доставил Никиту на вокзальную площадь в одиннадцать вечера. Выпорхнув из него и почти бегом пересекая площадь к ярко освещённому зданию вокзала, радостный Кошкин открыл перед собой тяжёлую дверь. Войдя в зал, торопливо огляделся по сторонам, разыскивая щит с расписанием движения. Едва не налетев на какую-то старуху, флегматично жующую чебурек беззубым ртом прямо посреди зала ожидания, Кошкин кинулся к щиту, жадно заскользил глазами по светящимся строчкам, впитывая информацию…
— Тюр-пюр-фюр-хюр-тварь-такой-сволощ-блятт-не-видит-нищё, маскара… атасын-синын-сюгейн… — ворчливо, с гортанным присвистом забулькала старуха на полуказахском диалекте, зловеще глядя одним глазом в сторону Кошкина, а другим себе в рот. Однако заковыляла в сторонку, подальше от толпы и, тут же забыв о чебуреке и Кошкине, увлеклась собственным хрипящим кашлем.
Но Кошкину было не до того. — «Где же, где же, где? Ага, вот он! «Ташкент-Томск», проходящий…»
Радостная улыбка Никиты постепенно поблекла, а на лице появилась растерянность. Он беспомощно оглянулся, словно искал какой-то поддержки у безразлично снующих мимо людей.
Единственный подходящий рейс значился в расписании как «Ташкент-Томск», скорый, до которого было ещё целых четыре часа. Но не это больше всего огорчило Никиту. В том же расписании значилось, что в его родной Энск тот поезд прибудет через три с половиной дня.
Три с половиной дня!..
«Как?! Три с половиной дня?! Целых три с половиной дня!!» — ошарашенно думал Кошкин.
Он совсем забыл, как два года назад специальный вагон, до отказа наполненный ребятами-новобранцами такого же возраста, прибыл сюда — возможно, с тем же самым поездом. Но тогда время пролетело вмиг. А теперь? Что такое три с половиной дня по сравнению с двумя годами службы? Мало?.. Много?..
Ещё каких-то пять минут назад Кошкину казалось — стоит только вбежать в здание вокзала, и он окажется дома…


Заскочив в ангар склада, Никита громко позвал:
— Андрей, ты где?!
Из-за дверей кладовщика показался лейтенант. Увидев Кошкина, он недоумённо вскинул брови:
— Никита? Ты чего? Случилось что?
Кошкин буквально втолкнул его обратно в подсобку, радостно размахивая какими-то бланками, торчащими из военного билета.
— Андрей! Я документы получил! Вот, смотри! Смотри!..
— Какие документы? — непонимающе уставился на него Андрей, невольно улыбаясь в ответ.
Тут до него дошло, о чём так радостно вопит Кошкин. Улыбка лейтенанта сделалась вымученной и грустной.
— Так быстро? Уже…
— Да ты что, Андрей?! — чуть не прыгал Кошкин. — Ты что?! Какое «так быстро»?! Почти все ребята с моего призыва уж разъехались! Только я остался! «Так быстро»? Так долго!!! Понимаешь, Андрей, — так чертовски долго!!!
— Да-да… я понимаю, — грустно вздохнул лейтенант. — Значит всё, значит уезжаешь…
— Ну да! Сегодня! Андрюша, представляешь — домой! Домой!!
— Подожди, — ухватил его за руку лейтенант, — объясни-ка всё толком. Ты что, сегодня уезжаешь?
— Конечно! Говорят, поезд до Энска будет ночью. А сейчас только полдень, у меня ещё куча времени!
— Значит, уезжаешь… — вздохнул Андрей и, словно пробуя на вкус это слово, повторил, — уезжаешь… Сегодня уезжаешь…
Кошкин посмотрел на грустное лицо лейтенанта и улыбка его опала.
— Андрюш, ну пойми — два года. Я бы не… но я так соскучился. Понимаешь, соскучился! Если бы не это, может быть, всё было бы по-другому… Ты ведь понимаешь, правда? Андрюш? — сбивчивой скороговоркой залепетал он.
Андрей сокрушённо снял свой китель, медленно бросил его на стул и плотно прикрыл входную дверь в подсобку:
— Конечно, Кошачёк, я понимаю тебя… конечно. Если ты решил уехать, то я не могу теперь остановить тебя. Раньше — мог, теперь не могу… Что ж, придётся, видно, смириться и с этим. Иди сюда, малыш: дай хоть обниму тебя напоследок… — он широко раскинул руки.
Никита и впрямь сконфузился. Не зная, как разрядить возникшую ситуацию, он доверчиво подошёл к Андрею и, как бы извиняясь, крепко обнял его сам. Лейтенант сжал Кошкина в объятьях и, целуя, раскачивал из стороны в сторону:
— Как же ты поедешь? Мы тебе и форму-то не подобрали. Может, задержишься, а? Хоть до завтра…
— Форма? Андрюш, да ты что? У нас же этого барахла на полках — сколько пожелаешь! Да мне, честно говоря, всё равно, в чём ехать.
— Эх ты… дембель… — Андрей взъерошил чуб Никиты. — Так всё сразу… А может, всё-таки завтра? Давай завтра, а, Кошачёк? А сегодня вечером организуем стол, посидим, отметим по-людски. Давай, а? Ну что ж ты прямо сегодня-то домой рвёшься? Ты хоть обо мне подумал?..
— Андрюш…
— Ну чего «Андрюш»? Чего «Андрюш»?! Не жалко, значит?..
— Ну ведь… домой же, Андрюш… Ну зачем ты так!..
— Да-да, понимаю… домой. Эх, котик-котик, так бы держал тебя и не отпускал никуда. Каждый раз одно и то же! Все вы, рано или поздно, уезжаете. И я опять остаюсь один. И никому до меня нет ни-ка-кого дела…
— Андрей, ну хватит уже… Ты сам прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь и что мне жаль с тобой расставаться. Но ведь я не навечно сюда приехал, правда? А ты думал, что навсегда? Мы ж говорили с тобой уже об этом. Зачем опять начинать? Давай ещё теперь поплачем, пообвиняем друг друга, повыясняем отношения. Андрюх, тебе этого так хочется? Да, кстати, и не один ты остаёшься — а то я не вижу, куда твои глаза глядят! Думаешь, я до сих пор не понял, кто тот пацан из учебки — как его там, Миша? — которому ты две недели назад «курс молодого бойца» устраивал…
— Ай, ну брось ты, Кошачёк… Этот твой Миша — так себе, ни рыба ни мясо… А уж с тобой он — ни в какое сравнение. Понимаешь?
— Так мы вам и поверили, товарищ лейтенант… С чего бы ради он вдруг стал «мой Миша»? Это ещё надо хорошенько уточнить — чей он: мой или твой.
— Тьфу ты… Ему про Фому, а он про Ерёму…
— Ох, и умеешь же ты «по ушам ездить»! — Кошкин внимательно посмотрел лейтенанту в глаза.
— Видишь, всё для тебя, зай. Останься, а? Хотя бы ещё на один день.
— Андрей…
— Котик, останься… хотя бы ещё на одну ночь, — руки лейтенанта медленно поползли по телу Никиты.
— Блин… Андрей! Дверь открыта, нас засекут сейчас, перестань!..
— М-м-м-м… Кошачёк, — возбуждённо засопел Андрей, — всё уже закрыто. Уже перестал. Котик мой ласковый… — лейтенант нетерпеливо просунул свою ладонь между ног Никиты, а другой рукой обнял его за шею, притягивая его губы к своим губам. — Котик, я хочу тебя, хочу…
Андрей ласково ущипнул губами покрасневшее от конфуза ухо Кошкина, лизнул его кончиком языка.
— Ну вот… Андрей, ну зачем? — Никита совсем не ожидал, что их разговор завершится таким вот образом. К тому же он прекрасно знал, за многие месяцы службы, чем обычно заканчиваются все эти объятья и ласковые покусыванья — сначала погладит, полижет, пошепчет, а потом впендюрит свою непомерную елдень по самые шары, без предупреждения — и попробуй-ка останови его в этот момент!..
— Нет, Никитка, Котик! Не могу я перестать! Кошачёк!.. Кто мне теперь будет так сладко мурлыкать?
— Андрюш, прекрати, мне уже собираться надо. — Никита слабо попытался отстраниться.
— У нас ещё много времени, Котик, пожалуйста… — Андрей перевернул его спиной и, нагнув, уложил прямо на стол, раскидывая папки и бланки отчётности. — Котик мой…
Плавно скользя руками, лейтенант расстегнул ширинку кошкинских брюк и стащил их до самых колен. Навалившись сверху, прижал Никиту всем телом к столешнице. Его указательный палец глубоко врезался меж ягодиц Никиты, продавливая ткань трусов. Шумно втягивая ноздрями воздух, Андрей жадно целовал Кошкина в шею:
— Котик, котик… если бы ты знал, как ты меня с ума сводишь. С тобой каждый раз — словно в первый. Столько времени прошло, а ты всё такой же, как в первую ночь.
«Эх, как давно была та «первая ночь», — невольно подумал Никита. — Сколько времени утекло…»
И сам того не ожидая, переспросил:
— Какой?
Андрей погладил Кошкина по щеке:
— Котёнок… такой же маленький, ласковый, тёплый котёнок. Я хочу прошептать тебе, в твоё чудное ушко, все ласковые прозвища, которыми я называл тебя. Я хочу говорить и говорить тебе о том, как я схожу с ума. Я хочу вновь шептать тебе о том, как прекрасна на вкус твоя кожа. Котёнок…
Никита слушал этот сладострастный, с шумным придыханием шёпот. Он знал: это означает, что Андрей приготовился к «раскрутке». Горячие прикосновения были ласковыми и трепетными. Никита обычно любил эти минуты, когда Андрей был именно таким. Когда он словно светился, излучая нежность, переполненный этим искренним чувством. Но сегодня…
Сегодня всё было не так…
Среди разлетевшихся по столу бланков отчётности и складских карточек, почти на самом краю лежал красный военный билет рядового Кошкина, небрежно брошенный Андреем. Большой жёлтый лист командировочного удостоверения, никак не помещающийся в корочки, слегка помялся. В строевом отделе штаба Никите сказали, что это удостоверение можно будет обменять на железнодорожный билет в любое направление. Это был билет домой. Домой…
Торопливыми, лихорадочными движениями Андрей задрал гимнастёрку Кошкина до самой шеи. Горячий язык лейтенанта медленно заскользил вдоль линии позвоночника, пока не достиг резинки. Встав на колени и захватив зубами край материи, Андрей одним резким движением стащил трусы вниз. Крепко ухватив Никиту за бёдра, он принялся целовать его ягодицы.
— Мой сладкий, сладкий котёнок…
Наконец Андрей медленно поднялся с колен, целуя голую спину Никиты. Путаясь в своей одежде он, расстегнув брюки, вновь навалился всем телом. Твёрдый и горячий член лейтенанта уже скользил меж ягодиц Кошкина, в такт движениям. Кусая ухо Никиты и обдавая его жарким дыханием, Андрей продолжал шептать:
— …Никита! Я, наверное, рехнулся! Я не знаю… просто не знаю, как я буду теперь жить без тебя! Твой запах… твой вкус… Я хочу тебя!.. Я хочу тебя прямо сейчас!
Придерживая член рукой, лейтенант надавил, пытаясь проникнуть внутрь.
— А-а!.. — взвыл Никита. — Андрей! Не надо…
Кошкин попробовал вывернуться, но лейтенант крепко придавил его к столешнице.
— Андрей! — Никита попробовал хотя бы обернуться, но и это у него не получилось.
Андрей, конечно, не всегда был нежным и чутким любовником. Бывало, что ослеплённый своим желанием, он не считался с тем, хочет ли Никита заниматься с ним любовью, — просто настаивал на своём. Иногда, проснувшись утром на стопке матрацев, Андрей переворачивал ещё сонного Кошкина набок и бесцеремонно входил в него. Нежно покусывая шею шептал, как именно сейчас, именно в эту минуту он любит своего котика, такого сонного, тёплого… Но его проникновения всегда были медленными и осторожными, а сейчас…
— Остановись же! Больно! — умоляюще пискнул Никита.
— Котёнок!.. Милый, хороший мой котёнок! Прошу тебя, потерпи! Пусть это запомнится нам обоим…
— Ты точно сошёл с ума! Да пусти же меня, наконец! Андрей! Андрюша! М-м-м-м!..
Безжалостно подавив сопротивление Никиты, Андрей проник в него и, не останавливаясь, не давая передохнуть, начал свои быстрые, резкие движения, лупя своими шарами Кошкина по ягодицам.
Распластавшийся по столу, придавленный сверху телом Андрея, Никита, закусил губу от боли и смотрел на свой военный билет, прыгающий у него сейчас перед глазами и на командировочное удостоверение, выглядывающее из-под него…
— Котёнок… — задыхался Андрей, не переставая двигаться в нём, — пожалуйста, не молчи. Ну же! Котёнок!..
Никита знал: лейтенант хочет услышать его сдавленные стоны. Эти звуки обычно заводили Андрея ещё больше, доводя до эйфории. Андрей называл их «мурлыканьями». Никите и самому это стало со временем доставлять удовольствие. Но сейчас он упорно мочал, сжав зубы и проклиная своего любовничка на все лады.


Светящееся табло за окном вновь сменило свою надпись, показывая Кошкину, что прошло ещё полчаса.
Давка у воинской кассы продолжалась.
Кошкин мрачно вздохнул, поиграв желваками, и вновь погрузился в свои мысли…
«Наверное, я был не прав, — безнадёжно думал он, — когда все эти годы в армии воспринимал Андрюху как ёбаря-террориста. А ведь на самом деле он не такой. Просто я всегда считал, что его домогания и приставания замешаны на голой физиологии — типа, неважно с кем, лишь бы покувыркаться, в кого-то всунуть, куда-то слить… А если он и вправду влюбился в меня? Тогда что, следовало всем орать, что ли, об этом? «Эй, сержант Мусаидов, посмотри как я очарован рядовым Кошкиным!!!» Так что ли?.. Тьфу, ****ство какое-то. Наверное, так могут орать только отпетые гомики, насквозь про****ованные, чтоб все вокруг знали об их сердечных чувствах. Уродство. Ну разве Андрюха гомик? Он даже говорить-то на эту тему не умеет. Мало того, он же расквасит рожу любому, кто осмелится с ним так себя вести. Да и Самойлов Игорь тоже. Кстати, между ними есть что-то общее. Трудно сказать, что. По-моему, они вообще в глубине души презирают всех этих, голубеньких. Но тогда как Андрюхе надо было себя со мной вести — дарить мне цветы, покупать духи, расточать комплименты и водить в кино что ли? А я бы краснел и конфузился, как заказная невеста… Как Верка-танцорша, например. Ха! Но он же врёт, что любит Верку — врёт самому себе, врёт всем остальным. Понятно почему — лишь бы отстали с расспросами. А на самом-то деле не любит он её, просто иногда трахается с ней, и всё. А если любит не её, то кого? Комбатшу что ли? Тьфу, придёт же такое в голову! — они и рядом-то не стоят: красавец Андрюха и эта потаскуха-комбатша. Даром, что размалёванная как мальвина, а внутри-то? Да и душонка её мелкая просвечивает за слоями косметики, не скрыться. Ну хорошо — если не Верка и даже не комбатша, тогда кто? Я, что ли? Но я же — парень, как в меня можно влюбляться? Нет, тут дело не в этом. И не в цветах, и не в духах. И даже не в том, парень или девка. Андрюшка действительно хорошо ко мне относится и всегда так относился, только маскировал это — по-другому нельзя, я его понимаю. Он — офицер, я — солдат. Это непозволительно даже при том, что я был любимым «адъютантом Его Превосходительства». Неважно. Если бы наши отношения в обществе построились по принципу «амур-тужур», как говорит капитан Ларин, не взирая на должности и звания, то биты оказались бы оба — в лучшем случае… Вот и получается в итоге, что больше виноват я, а не он. Это я так и не смог назвать наши отношения «человеческими», я не дал повода за все эти годы хотя бы раз побеседовать «по душам» — как друзья, а не как служебно-обязанные. А ведь Андрюхе эта дружба была необходима. Но он не преступил грань, даже за закрытыми дверьми, где мы оставались лишь вдвоём. Он ждал, когда наконец грянет мой дембель, когда отпадёт наша служебная зависимость друг от друга — чтобы стать друзьями. И не только друзьями, наверное… Но наша последняя встреча так ничего и не оправдала. Глупо всё получилось. И главное — обидно. Хотя кто же знал, что…
— Молодой человек, здесь только военная касса работает, что ли?
Кошкин невольно вздрогнул. Образовавшаяся явь зала ожидания железнодорожного вокзала материализовала дородную даму в чёрном. Она возвысилась как пирамида прямо перед сидящим Кошкиным. Дама источала окрест себя гамму приторных парфюмерных запахов, была чрезмерно накрашена и вообще здорово напоминала комбатшу. «Вот ведь, только помяни…» — с раздражением подумал Кошкин, глядя на неё снизу вверх. — «А ведь похожа. Гораздо старше только. И, по-видимому, богаче».
— Ну да. Хотя, не знаю, наверное… — пожал плечами Никита.
— Какое хамство! — неопределённо изрекла дама, обращаясь не то к администрации вокзала, не то к реплике Кошкина, не то к факту её собственного появления в столь непристойном месте, каковым является железнодорожный вокзал. И, не обращая уже внимания на Кошкина, двинулась к двери близ кассового окна — той самой, куда посторонним вход категорически воспрещался.
За стеклянной перегородкой вновь показался капитан. Он, как и Кошкин, тоже уныло наблюдал за людским месивом, только взгляд его был безразличный и чуть брезгливый. В какой-то момент капитан оторвался от созерцания битвы перед собственным окошком, чтобы столь же равнодушно посмотреть в зал ожидания.
Взгляды их встретились.
На лице капитана мелькнуло лёгкое удивление, вызванное тем, что сидящий напротив рядовой в упор рассматривает его. Истолковав это по-своему, капитан безвольно пожал плечами и скорчил унылую гримасу, всем своим видом говоря: я-де тут ни при чём, сам видишь.
Дородная дама двинулась наперерез капитану, собравшемуся уходить туда, откуда пришёл. Возник диалог, в ходе которого дама явно лидировала, а капитан лишь вставлял короткие пассы и время от времени отрицательно мотал головой, изображая нечто вроде скорби на честном челе.
Однако, через пару минут они дружно скрылись за служебной дверью. А затем так же дружно появились из-за неё. С той разницей, что капитан остался стоять на своём месте за перегородкой, а дама горделиво поплыла прочь, на ходу запихивая билеты с остатками денег в кошелёк, а кошелёк в сумку.
Взгляды Кошкина и капитана встретились вновь.
— ****ь! — Никита произнес это очёнь чётко, надеясь, что даже на таком расстоянии его всё-таки поймут.
По движению губ капитан, похоже, догадался, что именно сказал ему наглый рядовой.
Видя, как нахмурился капитан, Кошкин ещё раз демонстративно и чётко произнёс:
— Какая же ты ****ь!
Сидящая рядом с Кошкиным пожилая женщина беспокойно покосилась и поплотнее прижала к себе чемодан.
Встав с места и забросив свою спортивную сумку за спину, Никита направился в сторону туалета.
В тускло освещённом помещении вокзального сортира воняло тем, чем и должно было там вонять — табачным дымом вперемежку с мочой и дерьмом. Не обращая внимания на немногочисленных посетителей заведения, Кошкин пристроился к пожелтевшему писсуару и стал расстёгивать шинель. Облупившаяся стена была исписана разного рода «народными афоризмами» с использованием многофункционального слова из трёх букв. Помимо афоризмов на стене явно разными почерками были нацарапаны объявления, которые немало подивили Кошкина: «Мужики! Кто хочет, чтобы у него отсосали, идите во вторую кабинку». «Пацаны, хотите получить удовольствие? Подождите тут десять минут, я вас сам найду». «Солдатик, негде переночевать? Не стесняйся, у меня тебе будет здорово». Последнее объявление было довольно далеко от места, где стоял Кошкин, и ему пришлось вытянуть шею, чтобы прочесть это.
«Гляди-ка, блин, какой сервис! Что деется на белом свете?! Неужели кто-то действительно ловит кайф в таком-то дерьме?» — ухмыльнулся Никита, наконец-то добравшись до ширинки брюк.
Продолжая делать своё дело, ещё раз покосился на объявление для солдатиков.
«Явно какой-то любитель пацанов в форме. Прямо второй Ахмед! Интересно, а если те же пацаны, но не были бы одеты в форму? Ему бы не понравилось? И что же особенного в этом солдатском шмотье? Что так заводит людей? Ведь всё равно надо будет снимать всё это. По мне так век бы не видеть это распроклятое хаки!»
Взгляд Никиты скользнул по стене дальше и наткнулся на какого-то седого мужика лет пятидесяти, курящего почти у самой двери. Демонстративно выпустив дым колечком, мужик игриво подмигнул ему и кивнул на настенные объявления, будто бы говоря, что последнее из них — как раз его авторства. Никита тупо уставился на мужика и чуть не промахнулся мимо писсуара. А мужик, воровато оглянувшись по сторонам, улыбнулся и вытянул губы трубочкой, словно для поцелуя. Никита в ужасе отвернулся и, не глядя больше по сторонам устремился к выходу, застёгиваясь уже на ходу.
Выйдя из туалета в ярко освещённый зал, Кошкин облегчённо вздохнул, выдавливая из своих лёгких всю сортирную вонь.
«Твою мать! Что делается, а?! Теперь и поссать спокойно нельзя! Неужели кто-то и вправду может чем-то там заниматься? В такой вонище?! Вот ведь, блин, бывают же такие люди… Стоп! Не о том ты, рядовой Кошкин, думаешь! Совсем не о том… Где билет покупать? Поезд-то уж скоро на станцию прибудет. Думай, Кошкин, думай!..»
Он на минуту задумался и, приняв какое-то решение, направился к ближайшей кассе.
Судя по тем купюрам, что лежали в кармане его шинели, Родина-мать (мать-Родина-мать) довольно дёшево оценивала и собственную безопасность тех, кто эту самую безопасность обеспечивал. Довольно непредусмотрительный поступок, учитывая что мать-Родина-мать — большая любительница раскинуться на открытых пространствах, бескрайне и беззащитно. Когда на политзанятиях отцы-командиры рассказывали Кошкину о его святом долге — защищать мать-Родину-мать — ему почему-то всегда представлялась какая-нибудь мясистая Даная с картины Тициана, которой взбрело в голову развалиться голышом на своём «почётном» ложе. По негласному уговору, Кошкин два года делал вид, что понимает «почётность» своего долга, а мать-Родина-мать — что любит своего сына в лице его отцов-командиров. Особенно в лице капитана Ларина.
Когда Кошкин получал деньги в строевой, у него мелькнула-таки мысль, что этой мизерной суммы может и не хватить. Но взять денег у Андрея он не решился.
Нагнувшись к окошку кассы и сотворив на своём лице самую что ни на есть доброжелательность, Кошкин вежливо поздоровался:
— Добрый вечер или, вернее сказать, доброе утро.
Кассирша, молодая симпатичная девушка, до этого сонно «клевавшая» в разложенные перед ней документы, приободрилась и, глянув на Кошкина, несколько кокетливо поправила локоны своей причёски.
— Здравствуйте, молодой человек. Воинская касса дальше: прямо и направо.
— Я знаю, — простодушно кивнул Кошкин, — но там столько народу, что я боюсь опоздать на свой поезд. Не могли бы Вы мне помочь купить билет?
Девушка несколько секунд молча созерцала кошкинское лицо, отчего тот торопливо добавил:
— Я буду Вам очень благодарен за это! Понимаете, я домой еду. В Энск.
— Понимаю. Какой номер поезда вам нужен?
— «Ташкент-Томск». Номер я, к сожалению, не помню, сейчас сбегаю посмотрю.
Никита хотел было бежать к электронному щиту с расписанием, но девушка остановила его:
— Не надо никуда бегать, только зря потратите время. К сожалению, — грустно сказала она, глядя на Кошкина, — с поездом «Ташкент-Томск» у нас вечная проблема. Он же проходящий, мест на него дают очень мало. Тут я вам ничем не помогу. На остальные проходящие в сторону Энска, — девушка замолчала, отыскивая в компьютере список нужных поездов, — увы, всё уже давно продано. Только в воинской кассе остаётся резерв, но они с нами никогда не делятся. Видите, что там у них творится?
— М-м-м, как жалко… — от её слов Кошкин помрачнел прямо на глазах. — А… неужели ничего нельзя сделать? Может быть, всё-таки что-то осталось?
Видя его отчаянье, девушка задумалась, а потом заговорщически прошептала:
— Попробую узнать в предварительной, может быть у них что-то осталось. Иногда бывает, если вдруг кто-то не захотел ехать…
— Ой, девушка, будьте так любезны, узнайте! Поверьте, так не хочется обратно в часть возвращаться!
Кассирша пододвинула к себе телефон, набрала номер.
— Ало? Камида? Камида, это Наташа из восьмой. Камида, зайчик мой, у тебя есть что-нибудь на «Ташкент-Томск»? Может, кто отказался?.. Посмотри пожалуйста, очень нужно… Ну?.. Да. Это мне очень нужно, зай! И что? Всё-таки нет ничего. Ясно. Камида, а на завтра? Тоже ничего? Одно на следующую неделю? Ладно, спасибо…
Девушка положила трубку.
— Увы… — она развела руками. — Ничего не осталось, только на следующую неделю, да и то одна верхняя боковушка у туалета.
При упоминании девушкой слова «туалет» Кошкину стало совсем хреново.
— Вот и приехал! — грустно констатировал он. — Спасибо вам, Наташа, за беспокойство.
— Да не за что, — вяло улыбнулась Наташа. — Я бы и в воинской попросила, но они с нами никогда билетами не делятся. У них там отчётность строгая. Попробуйте, может всё-таки пробьётесь?
— Да-да, спасибо… — рассеяно закивал Кошкин, — попробую.
В расстроенных чувствах Никита побрёл прочь от кассы.
«Вот и приехал!.. Что же теперь делать? Обратно в часть возвращаться? Нет. Не хочу я больше туда. Может быть, всё-таки получится что-нибудь?.. Душно. Блин, как здесь душно! Не могу я больше тут толкаться!»
На улице было прохладно. Потоптавшись на широком крыльце, глубоко вдохнув ночной воздух, Кошкин побрёл к ближайшим лавочкам, стоящим в небольшой аллейке. Небрежно кинув сумку рядом, Никита сел, грустно рассматривая носки своих начищенных ботинок.
«Твою мать! Даже в голову не могло прийти, что я могу тут застрять! Гадство! Домой хочу!..»
Кошкин тоскливо поднял голову и уставился на луну, низко склонившуюся над горизонтом. Столько раз в течение двух лет, засыпая, он мечтал об этом мгновении!..
И вот оно пришло.
Как же ему сейчас было тоскливо и одиноко глядеть на эту луну…


— Не возражаешь? — Никита даже вздрогнул, когда неожиданно, совсем рядом раздался чей-то голос.
Перед Кошкиным стоял тот самый седой мужик из вокзального сортира.
Ничего не понимая, Никита уставился на него:
— А? Чего?..
— Я говорю: не возражаешь? В смысле, я присяду тут?
— А-а… — протянул Никита. — Нет, не возражаю, садись, лавочка большая…
Он сдвинулся на самый край, освобождая добрых полтора метра.
Мужик, игнорируя свободное пространство, сел почти вплотную.
— Ну что, достал билет? — довольно свойским тоном поинтересовался он.
— Нет.
Настроение у Кошкина испортилось окончательно.
«Мало того, что всё рассыпается прямо на глазах, ещё и этот мужик прицепился! Будто всего остального для меня на сегодня не достаточно!.. Хм-м-м… интересно, откуда он знает про билет?!»
— Вы чего, следили за мной, что ли? — в упор спросил Кошкин.
— Угу, следил, — просто, без всякого стеснения согласился Седой.
— Зачем? Чего надо-то?
— Ничего… просто так. И что теперь делать будешь?
Кошкин отвернулся. Разговаривать ему сейчас не хотелось.
— Чего молчишь-то, служивый? — не унимался Седой.
— Слышь, мужик, — Кошкин раздражённо поднялся с лавочки, — ну чего прицепился, а?
— Дембель? Домой едешь? — как ни в чём не бывало продолжал расспросы Седой.
— Ну, допустим. Дальше-то что?
— Может, тебе переночевать негде?
— Ага, а ты, значит, можешь предложить переночевать у тебя? Спасибо, мне оно без надобности.
— Я здесь совсем недалеко живу, во-он там, — он неопределённо ткнул пальцем в темноту ближайшей улицы. — Ты голодный? Есть хочешь? А то зайдём ко мне. Правда, ничего особенного у меня нет, но картошка с тушёнкой имеется. А под водочку — очень даже хорошо идёт! Ну что, решил?
— Не слишком ли позднее время для доброты душевной? И почему именно я? Вон, на вокзале ещё, наверное, целый взвод парится.
Мужик пожал плечами:
— А почему нет? Объяснять тебе, похоже, ничего не надо — ты ещё в туалете всё понял.
— Ну, какие ты мне рожи корчил — слепой бы только не понял.
— Положим, рожи-то я не всем корчу.
— И чем же я такой особенный оказался?
— Не знаю, — пожал плечами Седой, — чем-то, видно, оказался. Ладно, чего зря языком трепать? — он осклабился.
— Вот именно… — пробурчал Кошкин.
— Скажи лучше, ты голодный?
Никита вяло усмехнулся:
— Нет, спасибо.
— А чего так?
— Наверное, не такой уж я и голодный. — И видя, что Седой ещё что-то хочет добавить, поспешил опередить его: — Что? Сейчас скажешь, что к картошке у тебя ещё какие-нибудь пирожные с кремом имеются?..
— Какие такие пирожные? — не понял Седой.
— Ладно, мужик, хватит гнать! Не получится у тебя со мной в «съёмки» поиграть, да и трахаться я не хочу. Так что — можешь прямо сейчас возвращаться обратно, в сортир, и продолжать свою охоту дальше.
Седой покачал головой:
— Ну, как хочешь. Жаль. Жаль…
— Чего тебе «жаль»?
— Жаль, что ничего не получилось. Тем более что мы, похоже, поняли друг друга. Э-хе-хе… Вижу, опыт по этой части у тебя уже имеется? Тогда, может, расскажешь? Всё равно — ночь длинная, делать нечего.
— Нет. Некогда мне тут сказки тебе рассказывать. Мне билет купить надо. Домой я еду. Понимаешь?
— Чего же тут непонятного? Понимаю, — грустно кивнул Седой.
Никита встал, одёргивая шинель и подхватывая свою сумку.
— Тогда… удачи тебе, — пожелал ему Седой.
Кошкин нерешительно потоптался на месте и, пробурчав: «И тебе — удачи», быстрым шагом направился к вокзальным дверям.


У окошка кассы существенных изменений не произошло. Местное население всё так же продолжало тупо штурмовать многострадальное окно, самозабвенно играя в увлекательную игру — «попробуй, дотянись».
Взглянув на часы, Никита охнул: его поезд должен был уже стоять где-то на перроне. Оглядевшись по сторонам, он заметил скучающего у стены сержанта связи. Тот также наблюдал за толпой, презрительно выпятив нижнюю губу.
И тут у Кошкина родилась идея…
Подойдя к связисту, он небрежно кивнул, как равный равному, то есть, как дембель дембелю:
— Привет доблестной связи!
Сержант хмуро покосился, но, скользнув взглядом по погонам Кошкина, дружелюбно улыбнулся:
— А, пэвэошник? Привет! А я думал, это опять вэвэшники. К тебе уже цеплялись?
— Вроде пока нет.
— А ко мне уже раза три примерялись. Задолбали со своей проверкой, суки!
Кошкин протянул ему руку и представился:
— Никита.
— Валера, — ответил связист, пожимая ему руку. — Давно здесь паришься?
— Да, уже порядочно. А ты?
— Часа четыре пожалуй что будет. Купил билет?
— Если бы! Никогда такой херни не видел, — Кошкин указал на толпу, — чтобы в воинской кассе продавали билеты для гражданских!
— Такая же бодяга! Раз шесть уже пробовал втиснуться.
— Ну и?..
— Что «и»? Как видишь, «загораю».
— Слушай, Валер, у меня тут идейка появилась, как нам билеты достать.
— Ну?
— А давай мы их протараним.
— Чего?!
— Того. С разбегу!
Сержант задумчиво почесал ухо и озорно ухмыльнулся:
— А что? Это идея! Ну их всех на хрен! Только вдвоём мы, пожалуй, этих баранов не протараним.
— Да… — протянул Никита, оценивающим взглядом рассматривая столпотворение возле самого окошка кассы. — Вдвоём действительно можем не протаранить…
— Оба-на! На ловца и зверь бежит! — Валера ткнул пальцем куда-то в толчею зала ожидания. — Гляди, вон ещё два бойца маются, давай-ка привлечём их для выполнения ответственного боевого задания. Идём!
Сержант решительным шагом направился туда, куда до этого тыкал пальцем. На деревянных лавках зала ожидания, чудом втиснувшись между усатым дедом и многодетной матерью с ноющими и хнычущими детьми, примостились два бойца. Уже намётанный за два года глаз Кошкина определил их как «что-то около года службы».
— Здорово, бойцы! — строго поздоровался с ними сержант.
Пацаны, до этого тихо болтавшие о чём-то между собой, оробели и замолчали, разглядывая дембельскую шинель связиста. Наконец, как по команде, кивнули.
— Куда путь держим? — всё тем же командным голосом продолжил сержант.
— В часть… из командировки, — ответил один из бойцов.
— Билеты купили? — вмешался в разговор Кошкин.
— Не…
— А чего тогда ждём?
— Может, народу станет поменьше. Мы тут с самого утра уже, командировка заканчивается. Нам ехать-то недалеко…
— Ну вот что, воины, — тоном, не допускающим возражений, скомандовал сержант, — вы тут можете сидеть, пока «дедушками» не станете, или пока вас вэвэшники на «губу» не загребут.
— За что?! — удивился второй из бойцов, тот, что был поменьше.
— За просроченную командировку, ясен пень!
— Но мы ж не виноваты! Вон, гляди — к кассе совсем не подступиться.
— Ага! Это ты им на «губе» и расскажешь! А они тебя внимательно и послушают! Говорят, «губа» тут роскошная — настоящий дом терпимости. Ну что, потерпим за Родину или как?
— Как, как… Откуда ж нам знать-то? — озадачились бойцы.
Кошкин коротко пересказал свой план «взятия приступом окошка кассы».
Впечатлённые упоминанием «губы» и вэвэшников бойцы резво вскочили со своего места.
Когда они подошли ближе к окошку кассы, сержант предупредил:
— Сейчас все достаём свои командировочные, а то потом некогда будет по карманам шарить.
Сложив бумаги и выяснив кому куда надо, связист передал документы Кошкину:
— Никита, давай вставай в серединку, а мы сейчас дружненько тебя туда впихнём.
Перегруппировавшись в некое подобие клина во главе с Кошкиным, по команде связиста их импровизированный таран тяжело качнулся назад, а потом со всей тяжестью врезался в толпу у кассы. Никита слышал, как взвизгивает, охает и ругается местное население, когда клин бойцов буквально продавил Кошкиным всю толпу насквозь. Прижав Никиту к стойке, ребята попытались закрепиться по сторонам. Кассирша в форме ефрейтора, округлив глаза, удивлённо выглянула из своего окошка, рассматривая столь необычный способ добраться до неё.
«Тоже мне, принцесса из башни, — фыркнул про себя Кошкин. — Да, тётенька, это тебе не бесплатный отрывок из театральной постановки «Малая земля»! Это похуже».
Неестественно выгнув руку, Никита сунул документы в её удивлённое лицо и скороговоркой проорал, какие билеты ему необходимы.
— Сколько тут сижу, — ответила кассирша, забирая документы, — впервые такое вижу! Ну, вы и выдумщики!
— А фиг ли!..
Кошкин попробовал нагло улыбнуться и продолжить разговор, но его так сдавили с обоих сторон, что он лишь пискнул что-то неопределённое.
Давление возрастало. Судя по всему, толпа местного населения, очухавшись от неожиданного «военного вмешательства» в дела сугубо гражданские принялась вытеснять чужеродный элемент из своих мирных рядов. К Кошкину со всех сторон тянулись руки, хватали его за шинель и пытались отодрать от кассы. Сопровождалось всё это возмущёнными казахскими ругательствами.
— Давай, Никита! Давай быстрее, не удержим! — Валера, упираясь что есть сил, попытался удержаться у стойки.
Кошкин почувствовал: пацанов за его спиной начали активно оттеснять прочь.
— Эй, парень! — гаркнул в самое ухо Кошкину кто-то из местных, прорвавшийся сквозь клин. — Просунь и мои документы!
Вцепившись обоими руками в стойку, Никита удивлённо почувствовал, что его ноги стали отделяться от пола.
— Да пошёл ты! — огрызнулся Кошкин.
Кассирша неторопливо выложила на стойку проштампованные билеты и документы. Когда Кошкин попробовал взять их, то невольно отцепил одну руку от барьера. Волна «народного гнева» молниеносно вытолкнула «боевой таран», и бойцы в мгновение ока оказались на добрых пять метров от кассы.
— Ну ни фига себе! — мотал головой связист. — Я думал, шинель в клочья порвут!
Изрядно помятые командированные бойцы потирали плечи:
— Аж рёбра трещат, — пожаловался тот, что был меньше ростом. — Достал хоть билеты-то?
Никита победно потряс документами в воздухе:
— Кажись, успели-таки! Давай, пацаны, разбирай: какие тут чьи!
Бойцы принялись оживлённо копаться в бланках.
— Ох, ё-ё!.. — сержант озадаченно глянул на вокзальные часы. — Мой поезд только завтра вечером. Мать их тресь!
Командированные бойцы, напротив, расплылись довольными улыбками:
— У нас через полтора часа! Во повезло-то!
— А у тебя что там, Никита?
Кошкин пялился на свой билет, вновь и вновь пробегая глазами по цифрам, словно от этого могло что-то измениться.
— Похоже… — промямлил он, — мой поезд полчаса уже как того…
— Чего «того»?!
— …ушёл.
— Да брось ты! Не может быть!! Дай глянуть! — Валера выхватил из рук Кошкина билет и сразу уставился на свои наручные часы. — Да что там, эта выдра в кассе, охерела что ли?!
— Может, попробовать обменять? — неуверенно предложил один из командированных.
— Ага! Вот так, просто подошёл и обменял!.. А эти?! — Никита зло ткнул в толпу перед кассой.
— Значит, надо опять воспользоваться тараном! — весело подмигнул связист. — Дело-то привычное!
— Угу, привычное… — командированные бойцы потёрли свои бока.
Заметив их движение, Валерка сначала расхохотался, а потом насупился и строгим голосом спросил:
— Вы что же это, салаги?! Не хотите помочь любимому дембелю домой доехать?!
Бойцы замялись, переглядываясь между собой. Если у них и было желание помочь «любимому дембелю», то где-то уж очень глубоко. Во всяком случае, на их лицах оно не отразилось.
— Не слышу ответа! Бойцы?!
— Конечно хотим, — вяло согласились они.
— То-то же, — хмыкнул сержант и развернулся в сторону кассы, оглядывая сложившуюся диспозицию.
Никита вспоминал расписание движения поездов, когда связист толкнул его локтём в бок:
— Гляди, это она, кажись, тебе семафорит!
— Что? — Кошкин непонимающе закрутил головой по сторонам.
— Да ты не туда смотри, — сержант ткнул пальцем в сторону кассы. — Вон, видишь, кассирша в окошке подпрыгивает?
Поверх голов толпы, за стеклом окна кассы и в самом деле виднелась кассирша. Встретившись глазами с Кошкиным, она принялась весьма красочно жестикулировать, указывая на вокзальные часы.
— Мне?.. — Никита удивлённо указал на себя.
Кассирша размашисто закивала: «тебе, мол, тебе!» и вновь указала на огромный циферблат часов.
— Блин… Не понимаю… Что это с ней?
— Слышь, — хлопнул его по плечу Валерка, — по-моему, она хочет сказать, что твой поезд ещё не ушёл.
— Думаешь?
— По-моему так. Ты знаешь, на каком он пути должен был находиться?
— Вроде… на четвёртом…
— Ну так беги скорее, проверь! Чем чёрт не шутит?
Никита ещё раз посмотрел на окно кассы. Кассирша, проявляя чудеса пантомимы, изобразила движущийся паровоз и, как показалась Кошкину, издала при этом все подобающие звуки: шипение пара и свисток отправления. Затем она вновь указала на часы.
— Слышь, ребята, по-моему, я побежал!
— Давай быстрее, не тяни! — толкнул его в спину Валерка.
Наскоро распрощавшись, пожелав «всего хорошего» и подхватив свою сумку, Кошкин рванулся к выходу.


На перроне было безлюдно и темно.
Соскочив с высокой платформы, вприпрыжку перелетая шпалы, Кошкин понёсся, не разбирая дороги туда, где по его мнению должен был находиться четвёртый путь. Нырнув под вагоном какого-то товарняка, он вновь забрался на бетонную платформу. Переведя дух, Никита огляделся по сторонам в поисках хоть какого-то указателя. Но вокруг были лишь тьма и неясные силуэты вагонов.
— Мать твою! — выругался он. — Неужели заблудился?! Этого только не хватало!
Он точно помнил, что перебрался через три платформы, и это была четвёртая. Но вместо пассажирских вагонов перед ним громоздились какие-то замасленные цистерны товарняка.
— Опоздал! Гадство!!
Досадливо пнув какой-то подвернувшийся камень, он медленно побрёл вдоль платформы.
«Что теперь делать? Вернуться на вокзал, разыскать ребят? Может и вправду удастся обменять билет на завтра? Или вернуться в часть и попросить помощи у Андрея?.. Нет, в часть я больше не вернусь! Всё, хватит! Дура кассирша! Сучка! Принцесса из башни! И чего она мне сразу не сказала?..»
Кошкин грустно ухмыльнулся, вспомнив как кассирша, — оплывшая жиром тётка, которая кое-как вмещалась в форму ефрейтора, — резво подпрыгивала за стеклом окошка, отчаянно пыхтела и изображала паровоз. Зря старалась, девушка, зря калории драгоценные тратила. Поезд-то уже — …
Кошкин дошёл до конца платформы и посмотрел туда, куда уходили все рельсы.
Одинокие жёлтые фонари, маленькие разноцветные искорки семафоров, гулкое ночное эхо и рельсы, уходящие в бесконечную темноту. Куда могут вести все эти дороги?
«Куда-куда… Не всё ли равно, куда?» Ему нужна была только одна дорога…
Железная волна грохота пробежала за спиной Кошкина. Вздрогнув от неожиданности, он резко обернулся. Тускло освещённые пассажирские вагоны, стоящие на соседнем пути, медленно поползли вдоль платформы.
Вдруг какая-то неведомая сила подхватила Кошкина — и, буквально перелетев через пустые рельсы на соседнюю платформу, он кинулся к отходящему составу.
Влетев в открытую дверь вагона, Никита с размаху наскочил на проводника.
— А-а-а!!! — заорал проводник от неожиданности, не удержавшись на ногах и буквально отлетая вглубь тёмного тамбура.
— Ох… извините, я не хотел, — пролепетал Кошкин, тяжело дыша.
— Что ещё за херня?! — взревел проводник. — А ну, пошёл отсюда!
— Это «Ташкент-Томск»?
— Ну…
— Блин! Вот повезло!
— Чего «повезло»? Я говорю: выметайся давай!
— У меня вот… — Никита порылся в кармане шинели и вытащил бережно сложенный пополам железнодорожный билет.
— Что там у тебя? — недовольно прорычал проводник, шмыгая носом и беря билет в руки.
— А вагон? Какой это вагон?
— Ну, положим, двенадцатый.
— И у меня билет в двенадцатый вагон! Ура-а-а!!!
Проводник, включив маленький фонарик, недоверчиво разглядывал билет, а Кошкин, в свою очередь, разглядывал проводника. Это был молодой парень в форме железнодорожника. Под мышкой у него было зажато белое вафельное полотенце, испачканное красными каплями с бурыми разводами.
— Точно… — удивлённо и всё ещё недоверчиво протянул он, — мой вагон.
— Ну вот!!! А я уже думал, что опоздал…
Высветив фонариком шинель Никиты, проводник совсем уже дружелюбно пояснил:
— Отправление задержали. Наверное, часа полтора простояли тут. А ты — дембель что ли? Домой едешь?
— Ага. Домой!
— Ну, поздравляю, боец! Сам года четыре как дембельнулся. Помню, что это такое. Ты погоди немного, я двери закрою, тогда вместе и зайдём. Народ спит уже — поэтому, чтобы лишний раз не шуметь. Подождёшь?
— Угу.
Кошкину сейчас всё было «угу». Где-то под вагоном учащал свой ритм перестук колес. Кошкин слышал в этой музыке повторение единственного слова: «До-мой-до-мой, до-мой-до-мой, до-мой-до-мой…»
Вагон был самый обыкновенный, плацкартный. Это всё, на что расщедрилась мать-Родина-мать.
Закрыв двери, парень-проводник приложил к носу полотенце.
— Что это? — удивился Кошкин.
— Да так… ерунда! — отмахнулся тот. — Ехали тут одни «орлы»… пришлось высадить. Как видишь, с некоторыми потерями. Ладно, служивый, пойдём в вагон, а то спать, поди, уже хочешь?
— Есть такое дело, — согласился Никита.
Двигаясь вдоль прохода вслед за проводником, Кошкин рассматривал помятые лица спящих людей, и на него вдруг накатило чувство покоя и уюта. Нечто давно уже позабытое, доармейское…
— Вон твоя полка, — шепнул проводник, оборачиваясь к Никите, — боковая. Ну ничего, завтра что-нибудь с этим придумаем. Раскладывай, бери матрац с одеялом, они там, наверху. Сейчас бельё принесу.
Кошкин благодарно закивал в ответ, пристраивая на верхнюю полку свою спортивную сумку.
Проводник улыбнулся:
— Располагайся… дембель. Теперь можешь чувствовать себя как дома. Чаю хочешь?
— Нет, спасибо. Сейчас — только спать.
— Ну тогда давай, располагайся, — и он двинулся дальше по проходу вагона.
Стараясь не шуметь, Кошкин разложил полку и раскатал на ней матрац.
— Мама, — неожиданно раздался за его спиной детский голос, — а я когда вырасту большой, я тоже хочу быть солдатом, как этот дяйинька.
Кошкин обернулся. На нижней полке напротив, укрывшись одеялом, лежала молодая женщина, прижимающая к себе мальчика лет трёх-четырёх.
— Тс-с-с-с… тише Игорёк, люди спят, — шикнула на него мать.
— Мам, а я хочу такую же шапку, как у дяйиньки-солдата! — мальчик высунул из-под одеяла руку и указал маленьким пальчиком на фуражку Никиты.
— Спи, Игорёк, спи. Я кому сказала?! Видишь — все дяди и тёти спят. Дядя-солдат тоже сейчас спать ляжет. Не мешай ему. А когда вырастешь, будет у тебя такая же фуражка, как у дяди-солдата.
Кошкин улыбнулся мальчику, подумав про себя: «Эх ты, маленький дурачок! Он, видите ли, хочет быть солдатом. Гляди-ка, этот пацан тоже неравнодушен к форме. По-своему, но уже неравнодушен. Какая магия всё-таки таится в этих тряпках?! Правда, со временем он поймёт, что быть солдатом — это не только носить фуражку с кокардой. Что-то ты, пацан, скажешь, когда вырастешь и узнаешь об этом? В детстве мы все хотели быть солдатами. Наверное и я тоже…»
Проводник принёс стопку белья. Никита быстро и привычно застелил постель. Что-то уже давно забытое вдруг всколыхнулось в его памяти…
…Его серые глаза. Его улыбка. Губы… Вкус «Кока-колы» на губах из вспотевшей бутылки, купленной в киоске… Воздух. Серые глаза. Улыбка. Вкус «Колы» на губах… Глаза. Улыбка. Губы. Вкус «Колы» на губах… «Прощай, Никитос!» Это были его последние слова у забора. Последний взмах рукой…
Игорь…
Накрывшись одеялом с головой и отвернувшись лицом к стенке, Никита гнал от себя эти ненужные воспоминания. Всё, хватит! Всё прошло. Всё уже давно в прошлом. Лица, слова, степь, казармы, склад, Андрюха, Ахмед, сержант Мусаидов… целая эпоха…
Поезд уносил Никиту всё дальше и дальше, оставляя в темноте ночи два года его жизни. «До-мой-домой, до-мой-домой, до-мой-домой», — ритмично выстукивали железные колёса…


Проснулся Кошкин оттого, что чья-то рука осторожно похлопала его по плечу. Всё ещё барахтаясь в паутине сновидений, он проворчал:
— Андрей, сейчас… Андрюш… ну сейчас, уже встаю.
— Давай-ка, парень, просыпайся, — послышался незнакомый голос.
Никита резко подскочил и больно приложился головой о багажную полку. Сдавленно охнул. Ещё толком не проснувшись, он недоумённо уставился на рыжеволосого парня в форме железнодорожника.
— Ну ты, брат, и резкий, однако! — покачал головой проводник, и в зелёно-серых глазах его заиграла насмешка. — Извини, что так получилось.
— Ничего… — промямлил Кошкин, потирая ушибленную голову.
— Перекладываться будешь?
— Куда?
— Сейчас, минут через десять станция будет, несколько мест освобождается. Тебе вроде бы долго ещё ехать, до Энска?
— До Энска.
— Тогда давай собирайся. Или будешь три дня на боковой полке толкаться?
— Спасибо… Сейчас иду.
Теперь Никита окончательно проснулся и огляделся по сторонам.
В вагоне всё ещё горел тусклый свет — значит, времени прошло совсем немного. Женщина на соседней полке спала, прижав к себе маленького мальчика по имени Игорь, который так хотел стать солдатом. На губах у Игорёхи играла улыбка — сладкие сны видит этот будущий вояка. Хотел бы Кошкин спать и видеть такие же безмятежные сны, какие снились тогда, когда ему было столько же лет, что и этому пацанёнку…
Никита поморщился, вспоминая свой сон. Ему снилась казарма, склад, Андрей…
Всё это было ещё вчера: вокзал, седой мужик, битва за билетами у окошка кассы, но сейчас у Кошкина было такое чувство, словно между этими воспоминаниями и реальным временем опускалась какая-то стена, чётко делящая его жизнь на «до» и «после».
Рыжеволосый проводник нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Бледное лицо в маленьких рыжих конопушках, острые скулы, большой рот и слегка вздёрнутый нос. Тонкие губы тянулись в открытой улыбке. Было в нём что-то эдакое, задиристое, но вместе с тем доброжелательное и слегка насмешливое.
— Проснулся? Ещё раз извини, братан, что так неудачно разбудил. Ну, ничего, зато сейчас переместишься и будешь спокойно дрыхнуть дальше. Хоть до самого своего Энска.
Кошкин кивнул и, откинув одеяло, спрыгнул вниз.
— А ты, однако, раскрепощённый товарищ, — проводник с интересом осмотрел Никиту с головы до ног.
Кошкин глянул на себя и ужаснулся:
— Ёлки-палки!..
Только сейчас до него дошло: когда он ложился спать, то автоматически разделся до трусов. Кошкин в ужасе представил себе, как выглядит его «армейское неглиже» среди вагона с почтенными, солидными и благопристойными господами обывателями.
«Вот почему эта женщина так косилась на меня… Вот ведь… Лупень ушастый! Ум за разум зашёл!»
Проводник понимающе хмыкнул:
— Что, казарменный инстинкт?
— Да уж… Похоже на то.
Схватив брюки, Кошкин натянул их на себя со скоростью, которая, наверное, побила бы все соответствующие нормативы и рекорды.
«Хорошо хоть, что ночью. Вот была б фишка, если бы это — утром, на глазах у всех! Блин, Кошкин, ну ты и… Был ведь такой скромный — мальчик-пунечка. Армия… мать её еть! А ведь помнится, поначалу и пописать в туалете при свидетелях стеснялся. Надо бы уже за своими манерами следить! Ты, Кошкин, теперь человек сугубо штатский. Хм-м… Как странно это звучит. Не рядовой Кошкин, не боец, а просто — Никита Кошкин… штатский. Штатский?! Свобода! Свободен!.. А за манерами всё равно последить надо».
За этой лихорадочной суетой с вокзалом и билетами Кошкин так и не успел осознать главного — он свободен. Теперь для него нет больше режимов и распорядков, нет давящих стен казармы и склада. Условный периметр бетонного забора части больше не ограничивает его перемещений — гуляй куда хочешь! Свободен! И дело даже не в стенах — любую стену можно перелезть, не в Уставе и Распорядке. Просто в эту минуту он, Никита Кошкин понял, что больше нет тех невидимых внутренних оков, которые он добровольно влачил на себе целых два года.
Маленькая алюминиевая коробочка, напичканная сложными микросхемами, на гранях которой была гравировка: «Сделано в России. Срок действия — 2 года» остановилась, сломалась, уничтожилась…
— Есть такая фигня! — согласно кивнул проводник, словно бы слышал то, о чём сейчас думал Никита. — Сам после армии ещё месяца три с койки вскакивал, словно мне шило в задницу втыкали. А потом — ничего, прошло.
Он на минуту задумался, видимо вспоминая свою «боевую молодость», покачал головой:
— Ладно, ты пока одевайся, а я потом подойду.
— Угу.
Парень уже собрался уходить, но обернулся:
— Как хоть зовут-то тебя?
— Никита.
— А меня Борис. Друзья зовут просто Борькой. Вот и познакомились.
Они пожали друг другу руки.
— Если что надо будет, заходи ко мне. А то — просто так заходи. Я в этом рейсе без напарника, заболел он. Скука собачья… Заходи, поболтаем, разговоры поразговариваем, — он засмеялся.
— Ладно, зайду.
— О?! Народ уже в тамбуре собирается. Ну ладно, я побежал…
Кошкин улыбнулся.
Борька двинулся в сторону тамбура, где действительно толпилось несколько человек, отягощённых поклажей.
Никита обернулся, рассматривая проводника. Слегка помятые синие брюки и такой же пиджак «не первой свежести». Было удивительно называть это формой, это больше походило на обыкновенную, повседневную одежду.
«Смотри Кошкин, смотри и учись. Вот так ходят нормальные люди, для которых одежда — это лишь одежда и ничего больше. Просто рабочая одежда. Дело не в опрятности, хочешь быть выглаженным — пожалуйста, гладь, выводи стрелочки, но дело-то совсем в другом. Какой же кайф — делать это для себя, делать то, что хочется тебе, а не сержанту, лейтенанту, генералитету генштаба или главнокомандующему…»
Собрав свои немногочисленные пожитки и прихватив постельное бельё, Никита выдвинулся на поиски освободившихся полок.
В соседней секции, поджав ноги и облокотившись о столик, сидела девица с растрёпанными пепельными волосами. Маленькие кулачки, каждый палец которых был окутан в причудливые серебряные кольца, упирались в худые щёки. Встретившись взглядом с Никитой, девица сально хихикнула. Кошкин зачем-то растерянно кивнул ей и двинулся дальше.
Он нашёл пустую полку на втором ярусе. Оглядел спящие лица соседей, быстро застелил постель и, взобравшись наверх, улёгся как был, в брюках.
«Помнутся ведь… — жалобно подумал он, всё ещё никак не привыкнув к такому «кощунству». — Ну и хрен с ними! Помнутся так помнутся — не на парад же идти!..»
Заснул он мгновенно, убаюканный сладким перестуком колёс:
— …до-мой-домой, до-мой-домой, до-мой-домой…


На сей раз Кошкин проснулся только к вечеру. Неторопливая вагонная суета и монотонные разговоры соседей нисколько не беспокоили его. В армии привыкаешь спать ещё и не под такой шум. Поэтому он решил встать только тогда, когда понял, что окончательно выспался.
Вооружившись туалетными принадлежностями и накинув на шею белое вафельное полотенце, словно бы это было щёгольское кашне, Никита направился в конец вагона.
В небольшом коридорчике перед туалетом было довольно прохладно, из-под внешней двери в тамбур прорывался холодный ветер и уныло завывал в щелях. Тёплая казахская осень явно отступала перед накатывающимися сибирскими холодами.
Дверь в туалет была закрыта. Присев на подоконник, Кошкин уставился в окно, рассматривая один-единственный однообразный пейзаж, раскинувшийся за пыльным стеклом. Насколько хватало взгляда, перед ним расстилалась бурая жухлая трава на чёрной земле. Кое-где уже виднелись грязновато-белые пятна снега.
«А дома-то, поди уж, сугробы по колено. Декабрь как-никак…»
Дверь в вагон открылась, и в коридорчик вошла вчерашняя «окольцованная» девица. Пепельные волосы по-прежнему были растрёпаны и висели сосульками. Росточка она была маленького, за что Кошкин тут же окрестил её Дюймовочкой. Глянув на Никиту и поправив на шее целую связку серебряных цепочек, она тут же поинтересовалась:
— Закурить не будет?
Голос Дюймовочки был неожиданно низкий и хриплый.
— Кхм… нет… Не курю.
— Ясно.
Дюймовочка вздохнула и по-свойски пристроилась на подоконник рядом:
— Куда едешь?
— Домой, — ответил Никита и отчего-то покраснел, ощущая ногой прикосновение её коленки.
«Вот ведь дурацкая ситуация… Ей тоже, что ли, в сортир надо?»
Превозмогая непонятно откуда взявшееся стеснение, Кошкин указал рукой на туалетную дверь:
— М-м… Вам туда?
Вяло проследив направление его руки, Дюймовочка усмехнулась:
— Не-а. Я курить хочу, — и махнула рукой. Серебряные кольца громко звякнули друг о дружку. — Значит, домой едешь? И куда?
Ответить Кошкин не успел: туалетная дверь распахнулась. Стряхивая капли с мокрых рук, из сортира выполз тучный мужик. Сильно растянутый спортивный костюм сидел на нём мешком и был в каких-то мокрых пятнах. У Кошкина сложилось впечатление, что происхождение этих пятен явилось следствием использования костюма вместо положенного полотенца.
— Вы это… прошу Вас, — Никита неуклюже сделал девице приглашающий жест.
Не слушая его, Дюймовочка проворно соскочила с подоконника и обратилась к мужику:
— Закурить не будет?
Мужик молча протянул ей мятую пачку «Космоса», вынутую из бокового кармана трико. Запустив туда свои тонкие пальчики с остатками тёмного лака на ногтях, девица бесцеремонно выудила три сигареты.
— Мерси, — кивнула она, — спасли бедную девушку.
Мужик улыбнулся жёлтыми зубами:
— Бери, красавица, — и укоризненно покосившись на Кошкина, словно присутствие последнего каким-то образом мешало его планам, мужик скрылся в вагоне.
Жадно закуривая сигарету, Дюймовочка измерила Никиту странным взглядом с ног до головы и всё тем же хриплым голосом заявила:
— А ты ничего… прикольный, в своих синих рейтузах. Очень даже...
Вдоволь насладившись эффектом от своих слов, Дюймовочка выпустила дым тонкой струйкой и растворилась в тамбуре, оставив Кошкина намертво пришпиленным к подоконнику.
— Вот ведь… сучка! — запоздало выдохнул Никита.
Рассматривая своё отражение в облезлом зеркале вагонного туалета, Кошкин раздумывал над словами Дюймовочки, покуда не решил:
«Да ну её к едрене фене! Пусть меньше подсматривает!..»
Туалетное зеркало, по всей видимости, ничуть не возражало на этот счёт.
«А вот интересно, мог бы я трахнуться с ней? Вообще, смогу ли я теперь, после всего что случилось, трахаться с женщинами?»
Нет, это была не дурость. Отчего-то подобные вопросы стали в последнее время серьёзно волновать Кошкина.
«Наверное, смогу. Хотя…»
Последние два года он видел женщин только издалека, они словно бы и не существовали в этом мире, пропитанном потом, кирзой и насквозь позеленевшем от хаки. Конечно, оставались ещё разговоры, байки и самый обычный трёп. Только всё это походило на предания о тайных космических пришельцах. Так же много, так же подробно, с кучей свидетелей и очевидцев, но, в конечном итоге, так же беспредметно. Видит око… ну, и так далее.
Кошкин попробовал представить себя в постели с Дюймовочкой. Мысленно раздевая её, он невольно следовал какому-то стандартному сценарию, слышанному раньше из баек. Одновременно с этим он чутко прислушивался к своим ощущениям. Но нет — внутри было абсолютное спокойствие, ни один мускул не дрогнул.
Это озадачило Кошкина.
«Может быть, она мне просто не нравится? Не в моём вкусе? Вот если бы в моём…»
Перед его взором замелькали различные женских образы в причудливых позах, по большей части заимствованные из виденной когда-то порнухи. Однако, в его ощущениях ничего не изменилось.
— Глупости всё это, — наконец, сказал Никита, обращаясь к своему отражению в зеркале, — просто сила привычки.
И сразу же смутился.
«Привычки? Да, наверное… надеюсь».
Отчего-то вспомнилось, какими горячими и нежными были губы Игоря, когда тот целовал его шею. Прикосновение его рук…
Дыхание Кошкина изменилось, по спине пробежала тёплая волна и устремилась туда, где застёгивалась его ширинка.
Привычка? А точно ли, что привычка? Ещё вчера ему бы и в голову не пришло задуматься над такими вопросами, всё было как будто само собой. Но теперь… Как он будет жить дальше, когда приедет домой?
Закончив бриться, Кошкин в последний раз осмотрел в зеркале своё отражение.
«Может быть, пофлиртовать с этой «Дюймовочкой»? Постоять в тамбуре, поговорить. Глядишь… А всё-таки — какая ж сучка, а?!! Что она хотела этим сказать — «очень даже пушистый»?!
Выйдя из туалета, Никита несколько секунд нерешительно мялся около двери в тамбур, потом махнул рукой и вернулся обратно в вагон.
«Чего я так «подорвался»? Ну не нравится она мне, вот и все дела. Приеду домой — там видно будет, что к чему. Всё равно то, что было — прошло. Андрей, Ахмед, Махмуд… Игорь. Теперь их можно забыть. Просто взять и забыть…»
Кошкин не знал, сможет ли он всё забыть, выкинуть из головы, сказав самому себе — не было этого, братан! И, главное, надо ли?
«Во всяком случае то, что было ещё день назад, — там, на складе, — было в последний раз».
От этой от мысли на душе стало легче.
«Да, в последний раз!» — сам для себя повторил Кошкин, забираясь на свою полку.


К вечеру в вагоне стало прохладно. Пассажиры кутались в свои пальто и ворчали на проводника, время от времени пробегающего по вагону — мол, где находится его совесть?
Борька пожимал плечами и как-то даже весело сообщал:
— Делаю, что могу, но теплее не будет! Не Ташкент всё-таки! Уголь для отопления на базе загрузили наполовину с песком. Так что, граждане, кто с детьми, советую уже сейчас перебраться в другие вагоны. Как Семипалатинск переедем, так, считай, сразу в зиму попадём.
Возмущаясь и склоняя проводника, МПС и Сибирь на все лады, пассажирское сообщество начало заметно таять, рассредоточиваясь по всему составу.
Кошкин остался лежать на своей полке, накинув шинель поверх одеяла. Снова толкаться в переполненных вагонах в поисках свободного места не хотелось. То обстоятельство, что в скором времени он остался в своей секции совершенно один, даже обрадовало. За два года службы он научился ценить редкие минуты одиночества.
Несколько раз по проходу неторопливо-прогулочным шагом дефилировала госпожа «Дерьмовочка». Встречаясь глазами с Кошкиным, она позвякивала бижутерией и смрадно улыбалась.
Дожевав холодный беляш, — последний из трёх, купленных у лотошницы, — Кошкин снова завалился спать. Во сне не скучно, время летит быстрее, да и есть не так хочется. Вариант с вагоном-рестораном Никита отмёл сразу, когда мысленно пересчитал всю имеющуюся у него наличность. Мать-Родина-мать была категорически против гастрономических излишеств.
«Хорошо было бы вот так — заснуть и проснуться уже в родном Энске… Дома!»


Проснулся Кошкин оттого, что жгучие языки холода, пробравшись под шинель и одеяло, примериваясь, облизывали его рёбра. Никакие укутывания уже не помогали.
В вагоне было темно, холодно и непривычно тихо. Не было слышно и перестука колёс, к которым он уже привык. Похоже, поезд стоял на какой-то станции.
Кошкин сел, поджал под себя ноги и, закутавшись в шинель как в кокон, уставился в чёрное окно.
Высоко в небе, среди чёрных туч, бледно-жёлтым пятном маячила луна.
— Привет, голубушка, — прошептал Никита, обращаясь к ней. — Узнаю тебя, маленькая моя. За два года ты нисколько не изменилась. Такая же надменная и холодная. Я конечно рад тебя видеть, но здесь так холодно!
Встав, Кошкин застегнул все пуговицы и затянул ремень — может, хоть так будет теплее? Пройдя вдоль тёмного вагона он понял, что совсем тут один.
«Правильно! Все нормальные люди давно уж сидят в тепле и пьют горячий чай. Один только ты, придурок Кошкин, шатаешься тут в темноте и холоде. Может быть и впрямь поискать где-нибудь место? Если ещё осталось. Так я до утра не дотяну».
За окнами, сотрясая морозный воздух своим гулким, раскатистым эхом громкоговорителя, слышались команды диспетчера, сортирующего вагоны. Никита прислушался, пытаясь разобрать эту невнятную речь.
Диспетчер ругал сцепщиков, требовал у кого-то немедленно зайти к нему и постоянно взывал сквозь ночь:
— Вагонный …ратор! Вагонный …ратор!
«Интересно, — вяло ухмыльнулся Кошкин, — что бы это значило, «Вагонный …ратор»? Вагонный куратор, оратор, император? А может, прокуратор? Это круто! Я и не знал, что такое бывает. Дурак, — конечно же это «вагонный оператор»! Так-то оно так, но «вагонный прокуратор» звучит красиво… Да, похоже замерзаю».
Где-то в конце вагона ухнула дверь. По проходу бодро вышагивал Борька, Никита сразу узнал его даже в царившей полутьме. Прошагав мимо него, проводник резко затормозил и вернулся.
— Э, Никита?! Вот те на! Ты чего здесь? Холодно же. А я думал, что никого тут нет, даже свет вырубил, чтоб не горел зря. Я тебя по всему составу пробовал найти, а ты вон где. Чего тут мёрзнешь-то?
— Неохота по вагонам толкаться, — ответил Кошкин.
— Ну ты, блин, даёшь! Замерз, поди?
— Есть немного…
— Сейчас даже и не знаю, — сдвинув фуражку, Борька почесал затылок, — смогу ли я где-нибудь тебя пристроить. Ну ничего, сейчас придумаем чего-нибудь.
— Да ладно, не надо… Может, и так доеду, — развёл задеревеневшими руками Кошкин.
— Как ты так доедешь? Окочуришься тут — и привет! Слушай, пойдём ко мне? — заявил Борька. — У меня всё-таки потеплее. Посидим там. А утром что-нибудь придумаем, может быть, я тебя где-нибудь и пристрою.


В купе проводника, вешая шинель на крючок, Никита удивился:
— У тебя тут действительно тепло… даже жарко, — он потёр озябшие руки.
— А ты что думаешь, я всю дорогу дубарять собрался? Это вагонное отопление не работает, перемёрзло. Располагайся, отогревайся. А может?.. — Борька открыл какой-то шкафчик и достал оттуда начатую бутылку водки. — Для согрева и поддержания общения?
— Можно, — кивнул Никита, — только я это… не пробовал никогда.
— Так уж и никогда?
— Ну да… никогда. Ни разу.
— Ты чё?! Правда, что ли?! Где ты жил до этого?! — искренне удивился Борька.
— Так получилось, — извиняющимся тоном промямлил Никита, словно это был какой-то недостаток.
— Ну ты, брат, даё-о-ошь… Хм-м… ну ладно, тогда совсем понемножку, — и Борька разлил водку по гранёным стаканам, действительно плеснув Никите на самое донышко. — Знаешь, я не из тех придурков, кто не столько сам пьёт, сколько другому льёт. Неволить не буду. Сейчас, только закусить что-нибудь соображу. Иначе ты потом всю жизнь вспоминать меня будешь, — весело подытожил он.
Кошкин смутился. Он действительно знал о «последствиях» только по преданиям. «Блин, какой же я всё-таки, — сокрушённо подумал он, — неприспособленный… Все люди как люди, а я?!»
Достав откуда-то колбасу и хлеб, проводник принялся нарезать их щедрыми, толстыми ломтями. Наконец, присев за столик, взял в руку стакан и торжественно произнёс:
— Ну чего?.. С дембелем тебя, Никита!
— Спасибо, — улыбнулся Кошкин, беря свой стакан.
Набрав побольше воздуха, он одним залпом влил в себя бесцветную жидкость.
Водка огненным каскадом застряла где-то на половине пути и, обжигая горло, чуть не полилась обратно. Охнув и с большим усилием сглотнув, Никита всё-таки протолкнул её дальше, вглубь — благо, глотать-то было всего ничего.
Борька, насмешливо сверкал зелёно-серыми глазами.
— Ничего, — ободряюще кивнул он, когда Никита наконец прокашлялся и проморгался, — оно только в первый раз криво идёт. Ты закусывай-закусывай!
Никита соорудил из колбасы и хлеба огромный многослойный бутерброд и откусил от него приличный кусок. Борька с интересом наблюдал:
— Н-да, братан… Первый раз такое вижу. Расскажи кому — ведь не поверят.
— Чего? Чему не поверят?
— Тому что дембель водку не пил никогда! — Борька откинул голову к стенке и от души захохотал.
— Ые. Ауа ы уэвыаву эфии иэимвмяйи ъаньхэ, аыавда… — с набитым ртом произнёс Кошкин, доверчиво глядя Борьке в глаза.
— Я по-тарабарски не понимаю. Ты прожуй-ка сначала, — порекомендовал Борька.
Кошкин смутился и усердно заработал челюстями:
— Я говорю: да, я действительно не пил этой дряни раньше, правда, — он передёрнулся. — И как её люди жрут целыми литрами?
Борька смотрел прямо в кошкинские глаза:
— Сила привычки — великая вещь. Так что лучше и не привыкать.
— Это точно, — согласился Кошкин.
— Хотя мы с тобой и не будем жрать её литрами. Мы понемножку. Так?! — Борька усмехнулся.
— Угу. Так точно, товарищ проводник…
— Ну… точно-не точно, а так — это так, — скаламбурил Борька. — А вот запить-то у нас с тобой и нечем. Надо сообразить. Ты что будешь? Чаю или кофе? Выбирай.
Он полез в какую-то коробку, стоящую на полочке и с торжественным видом извлёк оттуда горсть блестящих пакетиков с надписью «Аэрофлот».
— Ого… — удивился Никита. — Кофе?
Насколько он помнил — всю дорогу от Алма-Аты пассажирам предлагался только чай.
— Ну, дык! В Греции всё есть! — довольно хмыкнул Борька. — Это мой гостевой набор. Держу на всякий «пожарный» случай. Вот и пригодился.
— Тогда, конечно же, кофе! Очень горячий кофе.
Никита даже зажмурился на мгновенье, пытаясь вспомнить вкус и запах забытого кофе.
«Нет уж! Чаю теперь довольно! Два года хлебал этот напиток во всех его вариантах: от непонятной мерзкой бурды в солдатской столовой до крепкой смеси с изысканным запахом, которую частенько готовил Андрей».
Кошкину казалось, что теперь вкус чая будет навсегда ассоциироваться с армией.
— Кофе — так кофе, — Борька качнул рукой огромный китайский термос, стоящий на столе. — Оп!.. Пустой, что ли? Ну ничего, ты посиди тут, а я слетаю за кипятком к соседям.
— Хороший термос, — сказал Кошкин. — Вместительный.
Борька гордо покрутил термос в руках.
— Красавец. Настоящий, китайский. Я его в позапрошлой поездке купил у китайцев. Такой удобный! Теперь каждый раз с собой таскаю. Ладно, я быстро, не скучай.
Он скрылся за дверью.
Кошкин, откинувшись поудобнее на стенку и жуя бутерброд, принялся рассматривать купе проводника.
Тут всё было в шкафах и шкафчиках, компактно и устроено. На верхних полках громоздились огромные тюки с постельным бельём. Всё это напоминало некий вариант «гражданской каптёрки». Вот только белые занавески на окне были чистыми и хорошо выглаженными.
Где-то на дне желудка тёплым болотцем плескалась выпитая водка. И это чувство нравилось Кошкину: всё вокруг стало казаться безмятежным, уютным… и почти домашним.
Вагон плавно качнулся и стал набирать скорость. За окнами поплыли редкие огни, и колёса вновь завели свою нескончаемую песню.
Борька появился минут через пять.
— Не скучал? — подмигнул он, застав Никиту в полулежащей позе.
— Нет, — улыбнулся Кошкин.
Проводник небрежно шлёпнул на стол термос.
— Сейчас сделаем кофе, — засуетился он, надрывая пакетики и рассыпая их содержимое по стаканам в алюминиевых подстаканниках.
Кошкин зачарованно смотрел, как за стёклами стаканов чёрными клубами растворяется порошок.
…Когда-то, целую вечность назад, в детстве у него был такой же стакан с подстаканником. В доме было много разных чашек и кружек, но он, маленький Никита, почему-то любил именно этот стакан с причудливым подстаканником. Может быть потому, что считал его только своим?
Подолгу рассматривая выдавленный на подстаканнике трафарет изящного маленького кораблика, который стремительно плыл по бурному морю на всех парусах, Никита придумывал разные истории с пиратами и смелыми моряками…
Как это было давно…
— А я ведь тоже «пэвэошник»! — сообщил Борька и в подтверждении своих слов нараспев продекламировал пэвэошную поговорку: — «Лежит на плацу боец «ПэВэО», не пулей убит, — заебали его!» Помню-помню… Радист, планшетист, обслуга?
— Да нет… так получилось, что после учебки на склады попал. Почти два года и просидел в кладовщиках.
Кошкину стало стыдно, будто бы это была не служба, а курорт.
— Кладовщик? Повезло тебе! А я вот два года по разным «точкам» мотался. Почти весь красноярский край облазил. Столько траншей под кабель перекопал, что, наверное, до самой Москвы метро проложить хватит! Везунчик ты, Никита. Как служилось-то?
— Да как сказать? Всякое тоже бывало… — уклончиво ответил Кошкин.
— Ну да, понимаю… А кто такой Андрей?
— Андрей? — настороженно переспросил Кошкин. — Какой такой Андрей?
«Откуда он знает про Андрея? Бред какой-то…»
— Когда я тебя будил, ты меня Андреем назвал. Дружок что ли?
— Ну… в общем… — Кошкин смутился, не в силах подобрать подходящих слов.
— Дружок — это хорошо! — деловито усмехнулся Борька. — Похоже, он у тебя все два года вместо будильника был. Так что ли? Во лафа-то! Мне бы такого «будильника»!..
— Да не будильник, нет. И не дружок. Начальник… лейтенант. Какой он может быть дружок…
— Э-э! Да я вижу, ты и вовсе кайфово оттягивался?! Лейтенант тебя будит, а ты ему: «Андрюша, уже встаю-у-у».
Борька довольно точно воспроизвёл интонацию Кошкина — сонную и капризную.
Никита потупился, отхлёбывая кофе из своего стакана, и пробурчал:
— Нас было-то на складе всего двое. Вот…
— А-а, ну тогда поня-я-ятно, — протянул Борька. — Слушай, совсем лафа! Везунчик ты.
Кошкин почувствовал: ещё несколько секунд — и его щёки полыхнут предательским румянцем.
— Ладно… — перевёл разговор Борька — Ну что, счастливчик, повторим за твоё везенье?
На этот раз уровень в стакане, как показалось Никите, был немного больше, чем в первый раз. Но он не возражал. Лёгкий шум в голове, разговор, плавное покачивание вагона убаюкивали и навевали сон, а по телу растекалось приятное тепло.
После «повтора» Кошкин почувствовал, что в купе стало совсем жарко.
Заметив, как он расстёгивает ворот рубашки, Борька изрёк:
— Что-то жарко мне. Тебе как?
— Очень даже основательно, — подтвердил Никита.
— Тогда чего паримся? И вообще, чего сидим как на званом обеде? Дел у меня на сегодня никаких больше нет — какие могут быть дела, когда вагон пустой? — так что можно раздеваться и укладываться потихоньку. В Энске мы будем завтра, где-то часов в двенадцать.
Борька поднялся, снимая с себя китель и вешая его на вешалку. Никита последовал его примеру.
В их движениях присутствовала некая синхронность. Дойдя до брючного ремня, Кошкин несколько замялся и украдкой глянул на проводника. Борька невозмутимо снимал свои брюки, переступая ногами.
Бросая косые взгляды на белоснежную полоску ткани плавок, опоясывающую бёдра проводника, Никита отметил, что попка у него очень даже ничего… красивая такая попка, маленькая и упругая. Уж что-что, а в попках-то он научился разбираться.
Пока Борька складывал стрелочки и вешал свои брюки, Никита, нарочно возясь с пуговицами, елозил взглядом по рыжей растительности ног, рассматривая то самое место спереди. На секунду он даже забыл об осторожности. Что-то толстое и длинное прижималось к левой ноге, оттопыривая ткань своим внушительным объёмом. Ничего подобного Никита раньше не видел. У Андрея конечно тоже была не «медицинская пипетка», но это… С этим могла сравниться, разве что Красновская «гаубица». Но у того всё было сорок-последнего размера.
«И откуда что берётся?! Вот интересно, какой же он будет в «боевой готовности»? И кто бы мог подумать, что тут скрываются такие большие «змеи»?» — хмыкнул про себя Кошкин и, усилием воли, отвернулся.
Раздевшись, они вновь сели за столик, друг напротив друга.
— Слушай, — продолжил разговор Борька, подрезая в опустевшую тарелку колбасы, — а ты из самого Энска или тебе потом ещё дальше ехать?
— Из Энска.
— Так мы с тобой земляки, почти соседи! Я вот из Томска буду.
— Вроде бы это совсем недалеко. Честно говоря, я до армии вообще дальше Энска нигде не бывал.
— А я в Энске часто бывал до армии, — продолжал Борька, — да и сейчас изредка наведываюсь.
— По делам?
— Да когда как. Нравится мне ваш город, друзей у меня там много. Вот и заезжаю иногда — то по делам, то в гости.
— Далеко, наверное, для «походов по гостям»?
— Да чего там!.. Когда свои поездом подбросят, а когда и на автобусе. Тут ехать-то — всего ничего.
Надо знать сибирские расстояния, где «всего ничего» — это часов шесть на автобусе.
— Ну что, ещё повторим? — Борька взял бутылку и, не дожидаясь ответа, разлил водку по стаканам. — За что пить будем?
— Не знаю… может быть, за тебя?
— Это ещё успеется! — он залихватски подмигнул. — У тебя девушка есть? Давай за твою девушку?
— Нет у меня девушки, — признался Кошкин.
— Не дождалась?
— Да вроде как и не было.
— Ну, а в армии, — Борька скорчил похотливую рожу, — было что-нибудь? Боевая подруга, а?!
Никита пожал плечами:
— …в армии…
…Степь. Воздух. Его серые глаза. Его улыбка. «Прощай, Никитос!»
— Нет, Борь. И в армии не было.
— Так ты что? Ещё ни разу не того?!..
Борькины губы растянулись в какой-то странной усмешке. В ней одновременно было и превосходство, и доброжелательность, и удивление, и сомнение… Было в ней и что-то ещё, чего Кошкин никак не мог понять. Словно сидящий напротив человек был заранее убеждён, что он, Никита, ответит именно так.
— И вовсе я не «мальчик»! — несколько заплетающимся языком выкрикнул Кошкин.
— Это как это? — ехидно поинтересовался Борька. — И до армии никого, и после — ни с кем, и уже не «мальчик»?
До Никиты дошло, что он ляпнул лишнее, но уж слишком обидно было видеть эту Борькину улыбку.
В голове шумело уже довольно основательно, а мир вокруг приобретал размытые очертания, словно бы он смотрел через гигантский аквариум. Однако это мало беспокоило Кошкина. Никаких неприятных ощущений он не испытывал. Ему было хорошо и легко, словно это действительно был всего лишь сон. В его размытом и ускользающем мире сидел Борька, и между ног его пряталась большая змея.
«И как такие здоровые змеи могут там рождаться? И почему они прячутся там? Почему бы ему просто не выпустить её на свободу? Животные должны быть свободны!! Надо написать этот лозунг на плакате… и ходить по вагону, размахивая им. Упс! А водочка-то мне неслабо в башку ****ула!.. Чего он так пялится-то на меня? Ах да!..»
— Просто… никакой я не «мальчик»! Мне уже двадцать. Нашёл мальчишку! — топорно вырулил Кошкин после небольшой паузы.
— Ладно, убедил, — примирительно сказал Борька. — Ты большой и взрослый! Тогда давай выпьем за твою будущую девушку?
— Не-е… Не надо…
— Не надо? — удивился Борька. — А чего ж так?..
— Давай за тебя, а? За то, что не дал замёрзнуть. Пригрел.
— Хм-м… Ну хорошо. Принимается! Хотя, это разве «пригрел»? Пригрел, это когда… Ай, ладно! Всё равно. Ну, будь!.. — и Борька опрокинул в себя всё содержимое своего стакана.
«Напьюсь ведь… — мелькнуло в голове у Кошкина. — Ну и хорошо! Напьюсь, — так напьюсь!» И он повторил Борькин жест со стаканом.
— А ты женат? — в свою очередь поинтересовался Никита.
— Не-а, — мотнул головой Борька, жуя колбасу.
— А чего так?
— Какая уж тут жена, когда дома — неделю, а в поезде — две. Не успел познакомиться — и опять в рейс.
— Ну и что? — настаивал Кошкин. — Хочется ведь?
— Жениться? Семью завести?
— Ну… и это тоже.
— А-а!.. Ты про это? Так этого добра, — и Борька махнул рукой, охватывая пространство вагона, — этого добра тут — валом! Никаких проблем.
— Это где? — изумился Кошкин и даже огляделся по сторонам в поисках «этого добра».
— В каждой поездке найдётся какая-нибудь одинокая, скучающая мадам… Ну, а если чего попроще, без запросов, то девки «заплечные» каждый состав пасут.
— «Заплечные»? Это кто ещё?
— Проститутки дорожные.
— Во как… — искренне изумился Кошкин. — А почему «заплечные»?
— Так кто ж их знает почему? Я не интересовался. Знаю только, что трах у них стоит в полтора раза дороже «отсоса». А тарифы индивидуальные, у каждой по-разному. Хочешь, могу сбегать поинтересоваться, хоть сейчас…
— Не надо, что ты!.. Хм-м…
Кошкин хотел спросить, почему же Борька не воспользовался предоставляемым «сервисом», но постеснялся. А тот продолжал:
— Я тут за четыре года такого насмотрелся в этом плане — хоть кино сымай.
— И чего «такого»? — заинтересованно переспросил Никита.
— Тебе наливать? — проводник снова взялся за бутылку.
«Теперь точно напьюсь!»
— Может, попозже? — замялся он. И вдруг решительно встряхнул головой: — Наливай!
— Что «наливай»? Сейчас или попозже?
— Сейчас.
— Ну как скажешь, как скажешь… — садистски ухмыльнулся Борька.
Теперь водка не обжигала горло и пилась легко.
— Ну, так чего «такого» насмотреться можно? — повторил Никита.
— Да всякого… Вот, например, из экзотического, из свеженького. Месяц назад я в купейном работал, это сейчас меня временно в «общий» перекинули. Людей, вишь, не хватает. Так вот… Стоим в Ташкенте на посадке. Всё как всегда: пока народ со своими шмотками толкается, я на перроне, у дверей. И тут подходит ко мне такой солидный «папик», в очках, и спрашивает, — а если, мол, купе свободное? — один, дескать, ехать желает. Ну, это дело обычное, поэтому я ему сразу: «Устроим, а что по деньгам будет?» «Папик» намекает, мол, в обиде не останусь. О кей. Устроил я «папика» в отдельное купе. Тронулись. Когда разобрался со всей этой суетой — с билетами и пассажирами — пошёл к «папику» за бабками. Дёрг за ручку, а дверь-то закрыта. Стучу. А мне оттуда — занято, мол, зайдите попозже. Э! Что за дела такие, думаю. Открывай, говорю, это проводник. В купе какой-то шухер, возня, дверь открывается, а вместе с ней моя челюсть. Солидный «папик» стоит передо мной в пиджаке, при галстуке, но в одних «семейных» трусах, а на лежанке какой-то пацан простынёй закрывается. Прикинь, да?
— Пацан?? — изумился Никита.
— Ну говорю же — пацан. Лет шестнадцать, семнадцать. Мелкий ещё, короче. «Папик», значит, мнётся. Извини, дескать, сразу не открыл, сейчас расплачусь. И достает свой «лопатник». Расплатился.
— Интересно, сколько?
— Очень даже неплохо! — уклончиво ответил Борька и продолжил свой рассказ. — «А это кто тут ещё? — спрашиваю я «папика». — О нём договора не было!» «Папик» опять мнётся, и вдруг говорит мне, что это — друг его.
— Ни фига ж себе! — присвистнул Кошкин.
— Ну, понятно, думаю, какая у вас тут дружба… Впрочем, это уже давно не редкость, подобные отношения. Пора привыкать.
— Ничего себе — привыкать!! И что ты сделал?
Никита невольно напрягся, всматриваясь в лицо Борьки. Но тот продолжал улыбаться, будто и впрямь рассказывал о чём-то вполне обыденном.
— Ничего. А что надо было делать? «Папик» забашлял за себя и за того пацана, а один он или нет — какая мне разница, чем там они занимаются?
— Так они же «голубые»!
— По мне хоть «зелёные», — пожал плечами Борька. — Ну и что? Чё ты вылупился-то на меня?
— Ну, вроде как… — Никита опустил глаза и замолчал, не зная как закончить фразу.
Дверь купе с шумом открылась и на пороге появилась Дюймовочка.
— Привет, мальчики, — хрюкнула она.
Осмотрев Кошкина и проводника наглым взглядом, Дюймовочка опять хихикнула, как тогда в вагоне:
— У вас закурить не будет? О! Да тут и водочка имеется? Класс!
Не дождавшись ответа, она присела на полку рядом с Борькой.
— Угостите бедную девушку? Блин, в вагоне такой дубак! А тут у вас — ничего, — она опять окинула Никиту и Борьку насмешливым взглядом, бесстыдно скользя по их ногам. — Тепло. Ну, чего молчите? Плесните девушке водочки, хоть кто-нибудь.
Кошкин вопросительно посмотрел на Борьку. Догадаться, зачем сюда припёрлась эта Дерьмовочка было не трудно. И эта догадка не очень радовала Никиту. Впрочем, то обстоятельство, что он опять оказался перед ней в трусах, теперь нисколько его не волновало. Наплевать. Это её проблема.
И что за манера бесцеремонно врываться туда, куда совсем не просят?
В купе повисла пауза.
«Ладно… — раздумывал Кошкин, — мне эта Дюймовочка на хрен не нужна. А ему? «В каждой поездке всегда найдётся?…» Или она тоже не в его вкусе? Эта Дерьмовочка больше как на «заплечную» и не тянет».
— Так. Чего надо? — нарушив молчание, недружелюбно поинтересовался Борька.
— Говорю же — холодно! — присмирела та.
— Ну и?.. Чего тут потеряла?
— Мальчики… — начала было Дерьмовочка обиженно, но Борька резко перебил:
— Слышь, красавица, вали-ка ты отсюда, а?! Мне тебя ещё два дня назад во как хватило! — и резко провёл ребром ладони по подбородку.
— Подумаешь! — фыркнула Дерьмовочка. — Я-то тут при чём? Я вообще ни при делах!
Борька пожал плечами:
— А из-за кого всё началось? Короче! Вали отсюда и махай своим облезлым хвостом в других вагонах! Вали-вали!
— Фу! — Дерьмовочка проворно подскочила с полки, наградила обоих трёхэтажным матом и, ретируясь в темноту вагона, громко лязгнула дверью купе.
— ****юга! — заорал ей вдогонку Борька.
Быстро поднявшись, он подошёл к двери и закрыл её, повернув никелированную защёлку.
— Ты чего с ней так? — робко спросил Никита. — Что она сделала?
— Ничего. Из-за этой козы мне тогда по носу «настучали». Ты помнишь.
— Это когда мы с тобой в тамбуре столкнулись?
— Вот именно. Села в Ташкенте и начала «авансы» раздавать, налево и направо. Я эту сучью породу хорошо знаю. Насмотрелся уже. Эти даже не из-за денег, а так… образ жизни искательниц приключений. По мне хуже нет ничего. А некоторым нравится; вот парочка «орлов» из-за неё и схлестнулась с перепоя. Такая шумиха в вагоне поднялась! Пришлось впрячься. Пока я этих «орлов» высаживал, пару ударов схлопотал…
Борька осёкся и вопросительно зыркнул на Кошкина:
— Может, зря я её прогнал? Мне-то она даром не нужна, а тебе, с армейской голодухи?..
— Ну вот! Опять «голодуха»?! Форма что ли так на людей действует? Если солдат, так сразу голодный во всех отношениях. Нет уж, спасибо!
— Да ты не стесняйся, Никита, — проводник истолковал слова Кошкина по-своему. — Если что, пожалуйста… Я понимаю. Мне что? Мне не жалко…
— Ты уже второй «понимающий», которого я встречаю за воротами части.
Борька нахмурился:
— Не понял?
Кошкин рассказал про седого мужика на вокзале и как он звал его к себе, обещая утолить его голодуху.
Выслушав эту историю, Борька осторожно спросил:
— А чего не согласился-то?
— Знаешь, как-то не додумался или не голодный был.
— Ну… не зря же говорят: на безрыбье и раком в кайф.
— Да что ты понимаешь?! Сам бы согласился? Чего молчишь? Согласился бы?
— Так кто ж его знает? — пожал плечами проводник. — Может и согласился бы.
Никита уставился на него:
— Ты чего? Чего говоришь-то?.. — едва пробормотал он.
— Чего-чего… Ничего!.. Можно подумать, есть большая разница, кто у тебя отсасывает. Или у вас там, в вашей части, такого никогда не было?
— Какого?
— Такого!!! Может, тебе ещё и продемонстрировать, как это делается?!
В купе повисла долгая пауза, в течение которой Борька буквально сверлил Никиту взглядом своих пронзительных глаз.
— А у вас что… было? — почти прошептал Кошкин.
— Время от времени, — тут же отозвался проводник. — В общей сложности, я за свою армейку побывал в пяти частях — и в каждой были такие пацаны. Не все, конечно, и не «открыто-напоказ», сам понимаешь.
Отчего-то Кошкин не потерял дар речи, и даже особенно не удивился такому заявлению.
— Чего молчишь? Заело?! — требовательно прервал молчание Борька.
— Перевариваю…
— Ладно тебе — «перева-а-ариваю»! Тоже мне, нашёл задачу с неизвестными. Давай ещё скажи, что у вас там в части такого не было? Ну?!!
Кошкин судорожно вздохнул.
«Рассказать ему всё? Зачем?.. Кто его знает, этого Борьку, как он на самом деле к этому относится? Может, треплет только для того, чтобы язык почесать, а заикнись — вышвырнет меня отсюда как паршивого пса. Ещё, пожалуй, наподдаст для скорости, если узнает с кем только что пил.
А с кем, собственно, он пил? Кто я такой? Я же ему ничего не рассказывал. А Седой — не в счёт. Я-то тут при чём? Не я ж приставал-то…»
— Ну ладно, — вдруг резко сказал Борька. — Не хочешь — не говори. Трус ты, Никита. Трус. Понял? — Он поднялся, нацепил брюки и вышел из купе. Отлить, видимо…
Кошкин уронил голову на руки и задумался.
Однажды, почти два года тому назад, он спросил Игоря: «Ты что, гей?» С таким же успехом, он мог спросить — не марсианин ли тот случайно? Тогда это было для Кошкина почти одинаково. А теперь?..
«А есть ли разница? Ну, да, возможно, я действительно не такой как все. Просто другой… Тогда почему же мне хочется рассказать об этом всему миру? Что же мне нужно? Поддержка? Одобрение? Что?! Почему меня так «колбасит», не даёт покоя? И хочу, и боюсь…»
За окном пробегали редкие огни. Холодная луна бесстыдно заглядывала в купе поверх занавесок. Всё-то ей хотелось знать, любопытной…
Вернулся Борька. Он мрачно посмотрел на Кошкина и стал разливать кофе по стаканам. Свои брюки он так и не снял.
— Ладно. Не хочешь — не говори. Будем пить кофе. С хлебом. Хрен с тобой.
Кошкин медленно оторвал голову от рук. Мутным, затравленным взором посмотрел Борьке в глаза.
— Борь, ты это в армии делал?
— Да ну тебя на хер. Ничего я тебе больше не скажу, — не глядя Кошкину в глаза огрызнулся он.
 Никита почувствовал, как сжались Борькины кулаки и тело напряглось, словно взведённая пружина.
— Значит, делал… — тихо шепнул Кошкин, отвернувшись.
«И он тоже?!..»
— Ладно, Борь, зачем ты надо мной издеваешься, — чуть не плача, выдавил Кошкин.
Борька встал и начал неторопливо стягивать с себя брюки:
— Да никто над тобой не издевается. Сам издеваешься. Кофе готов. Пей, пока горячий.
— Борь…
— Чего тебе ещё?
— Прости…
Борька вздохнул.
— Я до армии думал, что один такой, единственный. Ненормальный… — тихо сказал он. — Даже не знал — как жить дальше.
— А потом? — быстро переспросил Никита.
Этот вопрос волновал его больше всего на свете. Кошкин тоже не знал, как будет жить дальше.
В одной ехидной армейской поговорке говорилось: жизнь — это книга, а армия — вырванные из неё страницы. Так это на самом деле или нет, Никита не знал. Но он никак не мог отделаться от мысли, что всё случившееся с ним действительно не имело никакого отношения к реальной жизни. Так… дурацкое стечение обстоятельств, виноват в которых был он сам. Более того, он воспринимал это как некое дополнение к неотъемлемой части службы… Но когда Никита задумывался над этим, то чувствовал себя никчёмной, бракованной деталью.
— А потом? — снова повторил свой вопрос Кошкин.
— Потом? Потом передумал, — протянул проводник.
— Почему, Борь?
Борька пожал плечами:
— Знаешь, у нас… ну, у таких, есть особенный взгляд. Мы словно по-другому смотрим на людей, — проводник слегка улыбнулся, осознавая всю двусмысленность сказанного. — Может быть, мне это просто кажется. Может быть, я и не прав — кто знает? — но я называю этот взгляд «обнюхивающим».
— Обнюхивающим?
— Ну, понимаешь… — Борька на секунду запнулся, подыскивая слова, — как же это объяснить-то?.. Слишком заинтересованно, что ли… Да, наверно именно так. И ещё… он направлен не туда, куда смотрят остальные. Я сам первый раз столкнулся с таким «обнюхивающим взглядом» как раз в армии.
— Расскажи! — попросил Никита.
Борька откинулся к стенке купе и, глядя куда-то в сторону, начал:
— Это было ещё по духанке, где-то месяца через полтора, когда я попал в учебку…


Это было на второй месяц службы, когда их взвод молодых душков в очередной раз привезли из бани. Обычно, сразу после этого сержант брал с собой в каптёрку двух дневальных, и те притаскивали весь комплект сменного белья уже во взвод. Но на этот раз сержант, Дима, хмурясь, строгим голосом объявил вверенному ему составу, выстроенному на «взлётке»:
— Надоело мне каждый раз пересчитывать и копаться в ваших сраных трусах и майках! И ладно, когда их меньше — это я ещё понимаю, — долбоёбов, не помнящих где они последний раз снимали трусы, во взводе полно. Но когда их больше?! Так что, мать вашу, надоело мне объясняться с кастеляном! Придётся мне сегодня самолично выдавать вам шмотьё. И не дай бог, — все слышали?!! — если у меня в следующую субботу цифры не сойдутся! Урою всех!
Он внимательным взглядом прошёлся по лицам «подопечных» и скомандовал:
— Вольно! Разойдись! Дневальные — со мной в каптёрку.
Оставшись одни, бойцы, не теряя драгоценного времени, тут же повалились на свои койки. Некоторым счастливчикам и в самом деле даже удалось заснуть. Бывают же люди, которым голову только-только до подушки донести — и всё, они уже в полной отключке.
Минут через десять, волоча огромные мешки с постельным бельём, появились дневальные. Раскидывая по сторонам простыни и наволочки, скалясь в ехидных усмешках, они сообщили:
— Димка сказал, чтобы все шли в каптёрку по одному и переодевались там. Сказал, что все трусы теперь будут приниматься только по описи!
Поржав над этим обстоятельством, бойцы начали застилать свои койки и бегать по одному в каптёрку к сержанту.
Когда очередь дошла до Борьки, он, бухая сапогами по кафелю пола, заглянул в каптёрку.
Димка сидел за письменным столом и пялился в окошко. Услышав шаги, лениво повернулся и кивнул на стопки белья, сваленного в углу:
— Переодевайся. Грязное в угол. По отдельности.
Борька принялся стаскивать с себя одежду и, шлёпая по полу уже босыми ногами, раскидывать её в указанных направлениях. Нагнувшись над прессованной стопкой трусов, выбирая свой размер, он посетовал:
— Ну почему они всегда такие здоровые? Вечно сваливаются с тебя, и никак не можешь решить: то ли кросс бежать, то ли трусы держать.
Говоря это, он повернулся к Димке, словно ища у него поддержки…
Откинувшись на спинку стула и опустив руки куда-то под крышку стола, тот пристально рассматривал его задницу.
Борька смутился, покраснел и, сразу же присев на корточки, отвернулся.
«Чего это он выставился-то? — спросил он себя, продолжая нервно копаться в белье. — Чего он увидел такого, что не видел два часа назад, когда все мылись в бане? Ну и взгляд!.. Словно одна собака обнюхивает другую… Как будто он меня голышом не видел!»
Наконец, подобрав себе то, что было нужно, Борька принялся спешно одеваться. А Димка молча сидел за столом всё в той же странной позе и пристально следил за Борькиными движениями. Одевшись и замкнув на поясе бляху ремня, Борька нерешительно посмотрел на сержанта:
— Всё…
— Вижу, что всё… — и Борьке вдруг показалось, что он слышит в голосе сержанта непонятное сожаление.
Вытащив правую руку из-под стола, Димка взял ручку и что-то пометил в списке, лежащем прямо перед ним.
— Ну, я пойду?..
— Иди… — вновь сожаление.
Вернувшись в казарму и продолжив застилать свою постель, Борька ещё долго думал над этим непонятным взглядом.
С тех пор между ним и Димкой, с молчаливого согласия обоих, началась эта тайная, странная игра. Игра заинтересованных взглядов.
Несколько месяцев спустя, когда Борька уже давно покинул пределы учебки и по приказу командования был переведён в батальон, он встретил своего сержанта на аллее, ведущей к главным воротам.
— Борька, привет и прощай! — махнул рукой сержант. — Вот и всё, дембель мой грянул! Уезжаю!
Борька с искренней радостью тряс ему руку, поздравляя. Димка, расплывшийся в довольной улыбке, слегка покачивался от количества «принятого на грудь» по случаю праздника. Неожиданно он нагнулся к самому уху Борьки и, дыша перегаром, шепнул:
— А ты всё-таки засранец! Хороший пацан, но — за-сра-нец!
— В смысле?! — остолбенел Борька.
— «В смысле»! — ехидно передразнил Димка. — Будто бы ничего всё это время не понимал! Чего дурачком-то прикидывался?! Неужели это было так трудно?!
— Дим, ты чего?
— Эх, ты… — сержант укоризненно покачал головой. — Я ведь видел, что ты ещё тогда, в каптерке, всё понял. Но…
Он махнул рукой, отстранился.
— Ай, ладно! Чего уж теперь? Ну, бывай, боец! Прощай. И не будь больше таким засранцем.
Димка быстрой походкой направился в сторону главных ворот, к КПП.
Пройдя несколько шагов, он вновь обернулся и прокричал:
— И всё-таки жаль! Жаль! Слышишь? Ну, прощай!


Кошкин внимательно слушал Борькин рассказ. Он дивился, насколько же это всё походило на то, что случилось с ним самим. Впрочем, если хорошо подумать, то ничего удивительного со штампованной шаблонностью армейской жизни тут не было. Всё одинаково, как синие солдатские трусы, — только размеры разные…
— Помню, смотрел я тогда вслед его удаляющейся фигуре, влитой в строгие линии парадки, и думал о том, что и мне действительно жаль…
Какое-то время они сидели молча, слушая ритмичный перестук колёс.
— И что было дальше? Потом?
— Потом?.. Ха, много чего ещё было, — Борька задумчиво посмотрел на Кошкина и, улыбаясь только одними губами, спросил: — А у тебя?.. Как это было у тебя?
— У меня?! — голос Кошкина дрогнул.
— Ну да, — спокойно кивнул Борька. — Этот Андрей, ну, лейтенант, про которого ты говорил, он и был твоим другом?
— С чего ты взял?.. — неубедительно промямлил Кошкин.
Борька молча покачал головой, развёл руками: «Взял», мол…
Никита колебался в нерешительности. Рассказ проводника можно было понять неоднозначно.
«Ну, обнюхали они друг друга взглядами. И что?»
Борька сидел напротив и ждал…
«Сказать или нет?..»
Так и не решившись, Никита, за неимением лучшего, повторил свой вопрос:
— Ну с чего ты взял-то?!
— Понимаешь… у тебя такой же взгляд. Заинтересованный…
— Обнюхивающий?
— Именно… Ты мне сразу понравился — ещё тогда, когда я тебе твою полку показывал. Может быть, тогда меня и «зацепило» — кто знает? Поэтому-то и стал смотреть на тебя более внимательно… и на следующий день заметил тот самый взгляд. Понимаешь? И ещё сегодня, когда ты за этой сучкой не побежал. Я почему-то уверен, что не ошибся. Не в первый раз с дембелями еду, знаю, как это бывает. Будь ты другим, то эта ****а намекнуть бы ещё не успела, а ты б за ней уж вприпрыжку бежал! Но ты не побежал…
— Не побежал… — как-то обречённо согласился Кошкин.
Они опять замолчали, рассматривая друг друга в упор.
«Рассказать или нет?..»
Никита, не замечая, автоматически поглаживал свои колени вспотевшими от волнения ладонями. Он не очень понимал, что Борька называет особым, обнюхивающим взглядом. Да и есть ли такой вообще? Впрочем, может быть он, Кошкин, не настолько опытен и наблюдателен?
«Рассказать или нет?..»
— Никита… мы ведь правильно поняли друг друга? — хотя это был и вопрос, но голос Борьки прозвучал более чем утвердительно.
Помявшись ещё несколько секунд и сделав прерывистый вздох, больше похожий на всхлип, Никита произнёс:
— Ты знаешь, я ведь тоже до армии… Тоже думал, что один такой, единственный на всём белом свете.
— Тоже передумал?
Кошкин пожал плечами:
— Не знаю. Всё кажется, что это просто какой-то дурацкий завих, а вот приеду домой, и ничего уже не будет.
— Уверен? — ухмыльнулся Борька.
— В том-то и дело, что нет… Борь, скажи, а те друзья, ну из Энска, о которых ты говорил, среди них тоже есть…
Кошкин запнулся, так и не решившись произнести последнего слова вслух.
Он опять вспомнил свой вопрос Игорю: «ты что, гей?» Тогда он не имел в виду себя, а теперь он сказал «тоже»…
— Наша братия? — переспросил Борька. — Да полным-полно! Ты удивишься, сколько! Уж точно, один не останешься, если захочешь… Ну так всё-таки, Никита, у тебя это было? Ведь было же?!
— Было…
— Я так и думал, — произнёс проводник. И сразу потребовал: — Рассказывай!
Перестук колёс на занавесках, редкие отсветы далёких зимних огней.
— Даже не знаю, с чего начать… Знаешь, так хотелось рассказать об этом… чтобы кто-то выслушал… А теперь: не знаю, с чего начать.
— Ну ты уж начни как-нибудь, — подбодрил Борька.
Кошкин глубоко вздохнул.
— Наверное, всё началось ещё в бане. Вернее, когда мой сержант решил дать мне «ответственное задание».


Сначала он стеснялся, вопросительно посматривал на Борьку, делал большие паузы, глотал кофе пересохшими от волнения губами — и вновь коряво продолжал, перескакивая с одного на другое. Проводник внимательно и с интересом слушал, слегка кивал головой, словно соглашаясь. Видя такую доброжелательную реакцию, Никита успокоился, и дальше уже продолжал более-менее гладко. Он рассказывал честно, не приукрашивая и не выгораживая себя.
Игорь, Ахмед, Махмуд, Андрей… Кошкин говорил, говорил и говорил. Он выкладывал всё, что накопилось за два года: чувства, раздумья, сомнения…
Иногда он сам удивлялся тому, что произносят его губы. «Вот уж… Да со мной ли всё это было?..»
Борька оказался хорошим слушателем. Он не пропустил ни одного слова, не перебивал и терпеливо ждал, когда, замолчав в очередной раз, Никита соберётся с мыслями. Зелёно-серые глаза Борьки то искрились, то удивлённо округлялись, то хмурились.
Никита поведал и о том, как теперь, уже два дня назад, боец Кошкин ворвался на склад, радостно размахивая своим военником. И как Андрей трахнул его почти силой, как бы подведя итог тому, с чего вообще начались их отношения.
— Ну зачем он так? — всё ещё переживая обиду, спросил Никита проводника. — Неужели не понимал?
— Кому-то нравится именно так, — пожал плечами Борька. — Некоторые даже находят в этом определённый шарм. Но мне это тоже не совсем понятно. Люблю, знаешь ли, взаимность. А Андрей твой, похоже, гусь ещё тот. Ну да всякое бывает, теперь-то уж чего?..
— Верно, уже нечего… — Кошкин задумался и вдруг неожиданно улыбнулся. — Теперь ты понимаешь, почему у меня не было проблем с «голодухой»…
— Ну, теперь-то уж понятно и так, — сощурился Борька и вдруг заорал: — Бли-и-ин!!!
— Ты чего? — удивлённо уставился Никита.
— Ты будешь смеяться, но… хм-м… слушая тебя я… это…
— Чего?
— Сам посмотри!
Без всякого стеснения проводник поднялся из-за столика. Тонкая ткань белых плавок оттопырилась под опасным углом. Длинная, толстая «змея», вытянувшись во всю свою немалую длину, почти наполовину выползла из-за поясной резинки…
— Ой… — обалдело шепнул Кошкин, впечатлённый неожиданным зрелищем.
— Не бойся, он хоть и большой, но не кусается. Он ручной. Он любит, когда его гладят…
«Почему — он?.. Ну конечно — он! Удав. Он — не кусается, он — не ядовитый. Его можно даже погладить».
Честно говоря, и у самого Кошкина там давно уже было не всё спокойно.
— У меня есть предложение, — сказал Борька, продолжая поглаживать своего «дружка», — может быть, мы с тобой опрокинем ещё по рюмашке — да и выпустим их на волю?
— Это как?
Впрочем, Кошкину уже не надо было задавать этот глупый вопрос.
— А как тебе больше понравилось бы?
Никита растерялся. Ещё никто не спрашивал его — как бы ему больше понравилось… С Игорем это было один раз, но тогда он совсем ничего не понимал в этом. Ахмед и Махмуд никогда не задавались таким вопросом, а Андрей и вовсе: тот думал в такие минуты только о себе.
Борька взялся за бутылку, но Кошкин остановил его:
— Ты знаешь, если я ещё выпью, то вполне может быть, что у меня ничего не получится. Просто свалюсь тут мордой в подушку — и всё.
— Тогда «рюмашку» — отставить! Хотя… не скажу, что твоё горизонтальное положение «мордой в подушку» меня бы не устроило, — пошутил Борька. — Понимаешь?
Он поставил бутылку обратно на стол и внимательно посмотрел на Кошкина.
— Угу… — едва слышно пролепетал Никита.
— Ну тогда… — Борька достал с полки какую-то сумку и нырнул туда чуть ли не с головой. — Изделие «номер два»!
Он торжественно извлёк упаковку презервативов:
— Как ты к «резинкам» относишься? Сам понимаешь, какие в поезде «удобства».
— Нормально, — согласился Никита.
— Если честно, то я не тащусь от «резинок», но плескаться потом в туалете под краном, да ещё в таком холоде…
— Говорю же — нормально, — тихо повторил Кошкин.
— Свет гасить? — деловито поинтересовался Борька.
Никита опять кивнул.
Вообще-то свет можно было не гасить. Кошкин удивлялся самому себе, но никакого особого смущения у него не было. Так… дань непонятно кем выдуманным традициям — это хорошо только в темноте. Может быть, причина такой раскованности скрывалась в количестве ранее употреблённого горячительного? Всё вокруг казалось простым и ясным: они здесь для того, чтобы трахнуться. Просто трахнуться, и ничего больше. Не будет никаких «потом» и «после»… и это обстоятельство очень его устраивало.
Выключив свет, Борька подсел к Никите вплотную и положил свою руку на его ногу.
— Знаешь, — шепнул он в темноте, — у тебя такая красивая задница… честное слово, я чуть не кончил тогда, когда ты с полки в трусах сиганул.
Говоря это, Борька осторожно потянул резинку его трусов. Никита, в свою очередь, погладил его по груди и предложил:
— Ляжем, а?
— Сейчас, — он потянул его за трусы уже более настойчиво, — только чуть-чуть приподнимись…
Кошкин слегка приподнялся, помогая справиться с этим нехитрым делом. Повинуясь рукам Борьки, ткань мягко скользнула по бёдрам и упала куда-то вниз.
Купе, вагон, маленькая холодная луна, что любопытно заглядывала поверх занавесок, плавно стронулись со своих мест и постепенно закружились в безумной карусели…
— Как здорово… — вздохнул Кошкин.
— То ли ещё будет! — многообещающе прошептал проводник. — Ты не будешь против, если мы «углубимся»? Честное слово, я уже изнемогаю…
— Не буду я против. Только…
— Что?
— Только ты это, ты смотри, не проткни меня насквозь своим дрыном.
— Не бойсь, — улыбнулся Борька, — проткну только наполовину! Ты главное скажи, как тебе лечь?
— Мне?..
— Ну да. Чтобы в кайф было. Мне вот, например, понравилось бы, если мы легли набок.
— Тогда давай набок…
Борька «входил» медленно и осторожно, чутко прислушиваясь к дыханию Никиты. Никакой подходящей смазки в купе не обнаружилось, поэтому пришлось скользить «на слюне». Зайдя полностью и выдержав небольшую паузу, он начал медленные движения.
— О-о… здорово!.. Как же всё-таки повезло, что ты успел тогда прыгнуть в вагон… Я уже и дверь собирался закрыть, — шептал Борька, продолжая двигаться.
Огромный эластично-упругий «удав» скользил внутри Никиты. До сих пор Кошкин не мог объяснить себе этого странного чувства: удовольствия, идущего по кромке боли — но не разжигая, а наоборот, притупляя её… Чем больше притуплялась боль, тем желанней становилось получение удовольствия. Кошкин чувствовал Борьку внутри себя, ему это нравилось…
— Говорят, я болтливый, — вновь зашептал Борька, — Это точно… я люблю разговаривать во время этого.
Кошкин промолчал, удивлённый такой «странностью». Всё то, что у него было до сих пор, было совсем иначе. Молчком. Ну, в крайнем случае, с соответствующими моменту «мурлыканьями». А тут — гляди-ка! — разговоры всякие…
«Впрочем, — думал Кошкин, — мне это не мешает. Даже наоборот, есть в этих разговорах что-то необычное, возбуждающее… Тем более, что трахает он классно…»
Борька продолжал свой трёп, мешая в горячем шёпоте ласковые слова, вздохи и совершенно отвлечённые темы: например, куда Кошкин думает устроиться на работу, когда вернётся домой.
Правда, длилось это недолго. В какой-то момент проводник замолчал, а его движения стали резче и сильнее.
«Близко… Уже сейчас!..» — подумал Кошкин.
Помогая себе рукой, он и сам уже балансировал где-то на самом пике, готовый в любую минуту хлынуть восторженным потоком.
«А куда? Вот чёрт! Не подумал… Неужели прямо на простыню?»
— Борь, я сейчас кончу… — едва прошептал он в раскалённую темноту.
Борька не останавливаясь, пробубнил нечто нечленораздельное. Задыхаясь от возбуждения и ещё крепче прижимая Никиту к себе, где-то на второй попытке он, наконец, выговорил:
— Там… над то…то… тобо… йййй… полотенце… м-м-м-м… возьми…
Судорожно протянув руку, Никита нащупал вафельную ткань и рывком сдёрнул её с вешалки.
И вовремя.
Борька выгнулся жёсткой дугой, входя настолько глубоко, насколько это было возможно, абсолютно забыв о своём обещании «не протыкать насквозь». Если бы в вагоне сейчас ехали пассажиры, они бы очень обеспокоились среди ночи странным рёвом, словно где-то за стенкой свернули шею Муму прямо на глазах Герасима…
Никита едва успел швырнуть под себя полотенце, как его самого подхватила и понесла жгучая волна оргазма…


Позднее, когда он всё-таки добрался до туалета, охая и вздрагивая от прикосновения к ледяной воде, льющейся из крана, то, шатаясь, глянул на своё отражение в зеркале.
Оттуда отразилась незнакомая, совершенно упитая морда.
— Кошкин… это ты что ли??. — обалдело спросил Никита у своего отражения. — Да что ж с тобой стряслось-то, Кошкин? Ты откуда?
Плеснув на лицо водой, он в ужасе всмотрелся в отражение:
— Нет, это не я… Чур-чур… — вновь содрогнулся он.
«Ты, ты… Кто же ещё-то…» — молчаливо возразили ему из Зазеркалья…
Никита глубоко вздохнул, состроил скорбную гримасу, затем медленно показал отражению язык и расхохотался:
— Вот тебя и снова отодрали, товарищ дембель… как сивую козу. Удав сожрал козу!.. Зато — какой удав!! И как сожрал!! Ничего: нас ебут, а мы крепчаем… Ме-е-е-е-е!.. Интересно, а где у нас недопитый шкалик? Может, ещё по рюмашке?..
Вернувшись в купе, Никита изъявил бурное желание проделать с Борькой всё то же самое, с точностью до наоборот.
Борька не стал возражать, только смущённо попросил:
— Понимаешь, у меня там давно уже никто не был… так что ты «с разбегу» не влетай, ладно?
Он смешно охал и ойкал, когда Кошкин протискивался вовнутрь. Но ничего дельного из всех этих мучений не получилось. Возможно, кончился весь запал Кошкина, а может быть, он перепил «горячительного»… Поелозив в Борьке минут десять, Никита сдался.
Что было дальше, Кошкин помнил смутно.
Борька гладил его спину, делая что-то вроде лёгкого массажа, а Никита сладко стонал от удовольствия.
Уже засыпая, Кошкин слушал как Борька уговаривает его:
— …И работа хорошая, и «подмолотить» всегда есть возможность. Подумай, Никита… если всё-таки надумаешь, то иди ко мне в напарники.
Прежде чем окончательно провалиться в сон, Кошкин ещё раз почувствовал в себе движения упругого удава.
«Эх, — ещё успел подумать он. — Значит, моё горизонтальное положение «мордой в подушку» его вполне устроило…»


Огромное табло, возвышающееся в морозном воздухе над зданием железнодорожного вокзала оповещало, что в Энске двадцать восемь градусов ниже нуля. Холодный ветер поднимал в воздух искрящуюся на солнце снежную пыль и швырял её в лица прохожих.
Зима.
На перроне, переступая ногами и заглядывая в окна вагонов, мёрзло несколько провожающих. Суета с посадкой и высадкой давно закончилась, скорый поезд «Ташкент-Томск» вот-вот должен был отправиться к конечному пункту своего назначения.
Кошкин, одетый в шинель и затянутый ремнём, щурился в окно покрасневшими от бессонной ночи глазами. В голове тяжёлым набатом гудел колокол похмелья.
Борька же был собран, деловит и как всегда весел.
…Приблизительно час назад он растолкал спящего Никиту:
— Пассажиры и пассажирки, просыпаемся, заправляем коечки!.. Вставай, Никитка, дембель проспишь! Уже подъезжаем. Вон он, твой Энск.
Потом они долго, по всем углам купе искали трусы Кошкина, небрежно заброшенные куда-то этой ночью, но так и не нашли.
— Как же я без трусов-то? — растерянно хлопал глазами Никита.
Борька проворно нырнул под столик и, пошарив там руками, отозвался:
— Ничего не понимаю… Ведь помню же, что тут должны быть. Не сами же они ночью ушли?
Никита хотел усмехнуться, но колокол похмелья вновь напомнил о себе головной болью.
Перетряхнув постель, на которой они спали, Кошкин развёл руками:
— Наваждение какое-то.
— Ладно, — вылез из-под стола Борька, — чего корячиться-то? Вчерашний день только искать. Вот, возьми…
Он открыл один из шкафчиков, выудил оттуда белоснежные плавки и протянул их Никите:
— Не сомневайся, чистые.
— Да уж какие тут сомнения? — вздохнул Кошкин. — Любые подойдут. А то… как же я домой без трусов заявлюсь?
«Да уж!.. Вот был бы номер!»
— Ну ничего, я тут всё прошарю, поди отыщется пропажа. Останется мне. Как сувенир.
Кошкин подозрительно покосился на проводника. «Ни фига себе — сувенир! Может, он вообще любитель подобных «сувениров»?
Зелёно-серые глаза Борька смотрели насмешливо: ни дать, ни взять — рыжий Лис.


Они долго целовались, стоя в пустом тамбуре студёного вагона.
— Ну, я пойду?.. — наконец прошептал Никита, поправляя съехавшую на затылок шапку.
— Не хочу тебя отпускать… — вздохнул Борька.
Он достал из своего кителя сложенный вчетверо тетрадный листок и сунул его в карман шинели Кошкина.
— Вот, это тебе.
— Что это?
— Мой адрес в Томске. И ещё расписание, в какие дни у меня будут рейсы через Энск.
— Ага, спасибо…
Когда, наконец, проводник открыл заледеневшую дверь тамбура, бешеный сноп ветра моментально обжёг их колкими иглами снежной пыли.
— Спасибо тебе, — быстро шепнул Кошкин и, взявшись за поручни, спрыгнул на перрон.
— Я буду здесь через две недели, — крикнул Борька, — приходи! Можно будет сделать круг до Ташкента и обратно. Придёшь?! Приходи!!
Кошкин кивнул.
Громыхнув железными рёбрами, поезд медленно покатился вдоль вокзала.
Борька в распахнутом кителе перегнулся через перила и ещё раз крикнул:
— Я буду ждать! Слышишь?..
Никита молча помахал ему рукой.
Он вглядывался вслед ускоряющим свой бег вагонам, пока можно было различить рыжие вихры, маячившие, словно прощальный семафор…
Наконец обернулся к зданию вокзала и, вдохнув морозный воздух полной грудью, прошептал:
— Ну, здравствуй… Вот я и дома. Как ты тут без меня?..
Дойдя по перрону до вокзальных дверей обернулся, словно хотел ещё раз увидеть ушедший поезд.
«Вот так… на вокзале всё началось, тут и закончилось. Может быть, именно этим поездом меня и везли тогда в армию? Что же, это было бы даже символично…»
Кошкин достал из кармана тетрадный листок, который сунул ему Борька. Подумав немного, он, не читая, медленно разорвал его и выбросил в почерневшую вокзальную мусорницу.
«В последний раз?.. — вспомнил он своё обещание. — Да, это было в последний раз».
Теперь Кошкин и сам не верил этому. Но, так или иначе, он свой выбор уже сделал.
Невидимая стена сомкнулась, навсегда разделяя его жизнь на «до» и «после». И в этом «после» не было места ни форме, ни армии, ни людям, которые бы напоминали ему об этом.
«В самый последний раз…»

КОНЕЦ.