Три девственности

Три девственности.

- Чем отличается любовь от влюблённости?
- Последнее длится несколько дольше.

I.

А походка? Даже движения у них одинаковы, движения актрисы из любительского театра. Разница, что актриса их скрывает, пытаясь довести до невидимого совершенства, хотя к тридцати пяти годам доводит их лишь до непринуждённой вульгарности, которая кому-то покажется симпатичной только благодаря тому, что она обросла прошлым, видимым прошлым. А они – недокрашенные матрёшечки, которых ещё никто и не собирал? Поддерживают свои скорлупки, пытаясь показать, что внутри них уж никак не меньше дюжины подобных личинок с вечно прикусанными розово-воспалёнными губками и, конечно же, с совершенно разнообразными, иными жизнями. А сколько таких в наше время! Я могу назвать трёх (скромность здесь может быть уместна); на каждого меня приходится по три. Ах, как возрадуются пуритане такому фантастическому положению, но пуритане всегда противоестественны и их фантастическое положение фанатично воздушно, а что может быть мелочнее воздушных замков?
Итак, наш персонаж – девственность (вы вообразили нечто иное?), но девственность не агрессивная, а молочная, в лоскутках скромности и с постоянно свежей побелкой морали, мечта всякого лжеца, всегда до блеска натирающего свою позолоченную совесть. И рано или поздно он находит такую молочную девочку, но, к своему удивлению, не успевает сам расстегнуть свой не так уж сильно затянутый ремень совести, как она – маленькая Пандора – его уже сорвала. Но это произойдёт не так скоро, а как произойдёт, вместо позолоты она увидит лишь блеклую седину его несвежей совести и станет отчаянно танцевать на этих сединах и смеяться своим чистым голоском, хотя можно уже различить морщинки на углу её рта. В своём танце она блистательна, но блистательна также вульгарно, как и та неудавшаяся актриса. А пока она всё ещё девочка – в свои шестнадцать, двадцать, двадцать пять лет. Она любит своё состояние, любит с радостными слезами и сквозь эту солёную радость смотрит на сладкий мир (несомненно, он сладкий!). Она смотрит на мир своими большими щёлочно-зелёными жабьими глазками и удивляется, как же он сладок, когда у меня на языке лишь соль, соль моего девственного моря, – но, ах, как оно красиво! И тут же сбивается, почему-то чувствуя привкус горечи.
 - Простите? Да, повторите, пожалуйста.
Приятный запах. Когда она придёт, попрошу Coffe & Carvuaseur. Но она его не любит. Да, это лучше, чем не знать, что не любишь. Ещё не всё потеряно.Она начинает пробовать мир, тянуться к нему. Но как никчёмно в свои восемнадцать лет тянуться к миру – к такому возрасту к сосцам не тянутся! Мир этого не терпит. Как и всякое животное – а мир такое же животное, как и всё остальное – он любит играться, но если человек не умеет этого или не смеет, мир побеждает его, побеждает со своим животным триумфом. Хотя, постойте. Можно ли победить того, кто хочет быть побеждённым? В этом и весь ужас нашей девочки: она не может проиграть, но не может и победить. Она не может быть ни судьёй, ни зрителем. Бедный дух в молодом, алчущем ничего тельце! Простите, мертвячиной пахнет. Вы не замечали притягательного, но не гармоничного запаха девственницы, его неотделанного несовершенства? Не великий ли и прекраснейший фарс в этом: капельки смерти на юном теле?! А её поцелуи? Их младенческий вкус разбавлен восемнадцатилетней выдержанной слюной старушки в белом балахоне. Испугать не в силах лишь красота. Красота! Но в душе у неё нет красоты, она не может быть в запертом от рождения тереме. Там пусто, разве что дух веет над бездной. Только какой дух? Над чьей бездной? Но это внутри (как там пыльно и сыро!). А вовне, снаружи? Не открывшаяся людям, она не смеет называться красотою! Скрытая от солнца кожа не знает загара, скрытая от мороза щёчка не ведает румянца. Так и замысел красоты, бьющийся в ней, не ведает своей прелести. Рождённая в муках, красота в них и пребывает. Такую роскошь доверять юной свежести, за плечом которой ухмыляется разъеденная временем смерть?! Доколе! Я с превеликим ликованием доверю эту роскошь какому-нибудь толстому угристому существу, чем-то напоминающему девочку (никакие бальзамы не очистят её отвратительную кожу). И в её руках эта роскошь становится прахом, немного подкрашенным, но прахом. Так пусть этой пылью роскоши будет посыпана серебряная голова смерти, выглядывающая из-за спины этой уродливой, никогда не попранной плоти. Так пусть то, что хочет смерть – не раскрыть миру красоту юности, которая в угристом существе не может быть таковой – так пусть это будет её позором. То, чего она хотела, она и получила. Но как можно доверять это молодости, в которой есть красота, как красота может преклониться перед падшим? Жалость? Жалеет Бог, мы же лицемерим и позволяя это преклонение, сохраняя девство, жизнь опускает голову пред смертью. Возможно ли это? Только в слабости и жалости. Чур!!!
 - Нет, благодарствуйте. Да. Нет, постойте, сейчас время? Четыре? Хорошо, - официантка убрала в чёрный с серебром передник серебряные с чёрным часики. Мило.
Кто-то кашлянул. Так сипло и вязко. В другом зале разбили бокал, прошла уборщица. Но вот и она. Чуть изломанная походка. Ещё немного и как естественно она бы шла. Что-то мешает, что-то. Никто на неё не обратил внимания, только аккуратно причёсанный, лощёный бармен взглянул на секунду. Подошла. Прошу, радость. Мартини? Несомненно, она будет Мартини – не успела ещё разлюбить этот напиток. Да, и один кубик льда, пожалуйста. Да, bianco.
Тишина. Несколько мгновений, больше, чем несколько. Заиграла новая мелодия, - впервые уловил их перемену. Скажет что-нибудь?
 - Здравствуй, - стараясь казаться уверенной, сказала она.
- Любишь повторяться.
- ?
- Минуту назад мы здоровались. Нет, не извиняйся. Я пришёл на час раньше, не заметил сколько прождал. Кажется, этот час ещё тянется.
Не поняла. Святая простота. Святая… Можно ли быть святой вне церкви? Она там и в жизни не была. Зачем? А почему бы не сказать, что я её люблю?!
- Я тебя люблю.
- Так не говорят.
- ?
- Я тебя плохо знаю и…
- Так не говорят?
- Я хотела сказать, что ты ещё не можешь меня любить. Ты обманываешь. Так не честно.
- Или обманываюсь?
Она привстала, глубоко облокотившись на столик, резко схватила мою руку – я поддался – и захотела поцеловать. Малыш, как обманываешься! Самая светлая частичка её сознания так и хотела поступить (думаете, она уже прочитала пару дешёвых романов?), но я же ещё не могу её любить, как можно!!! Я ещё стою на этой земле, на земле, время от времени, каждодневно переживающей восходы и закаты. И я не могу её любить, её, которая там, высоко, в своих неясных мечтаниях о чистой и доброй любви, в мечтаниях о надушенных письмах и молчании в цветущем саду, а если удастся увидеть падающую звезду, то конечно загадать желание для себя, для себя одной, а по дорожке этого желания можно спуститься и на землю. На ту же землю, по которой хожу и я, но на которой – пока не зная этого – стоит и она. Пока только стоит и не смеет сделать шаг, боясь упасть и повредить ручку. Святая простота! Для того, чтобы взлететь, нужно разбежаться, а разбежаться можно только по этой твёрдой земле. Но фантазии… Говорите, нельзя их у неё отнимать! У неё, у которой природа давно её уже отняла, положив в свои невидимые хранилища её детство и вот уже бесконечно долгое время пытается вручить её ключи от иных дверей того же дворца фантазий, совершенно новых, удивительных. Кому приятно годами жить в одной комнате, где даже мебель нельзя переставить из-за отсутствия оной? Ей? Ангелочки-пуритане – не издевайтесь! Хотите, чтобы я подарил ей фиалковые письма с восторженными посланиями и сидения с долгим сопящим рассматриванием Луны? Смотрите, - через два месяца мы уже будем знать каждый лунный кратер и перестанем замечать того человечка с котомкой, гуляющего меж них, а на третий она устанет от меня, - будет думать, что от меня, - а так устанет от нудных вечерних посиделок у ваабражаемаго камина и от детски-томных взглядов, взглядов скулящего щенка (по детски томных? Уродство!). А через четыре месяца она опустится на землю, всё же исцарапав ручку, но будет рада этому. А ты, бедный влюблённый, найдешь себе ещё одну молочную девственницу и через несколько лет напишешь им всем письма, прося благодарности, но они лишь звонко чихнут от пыльного благовония их фиалкового аромата и тут же упорхнут предаваться радостям, не обязательно со своим мужем (уже как с полгода они замужем!) и только, может быть, одна ответит, и вы просидите всю ночь на той же скамейке в том же парке, а утром ей понравиться четвёртый прохожий – у него такая уверенная походка! – и она даже спросит твоего мнения о нём и прощай, было приятно, ты лучший, а когда она его догонит, ты пойдёшь мастурбировать за ближайшее дерево – ты же лучший!!!
Моя слушательница восхитительно поморщилась, постукивая мизинцем о край бокала. Она ничего не понимала. Зачем? И через мгновение рассказывала о празднике, который будет в конце месяца в школе: девочки выберут себе имена – Офелии, Авроры, Камелии – и будут стараться изображать их, а мальчики… Я не дослушал.
- Ты можешь сыграть Саломею, - соврал я, понимая, что увижу истинную неженку-Саломею лишь завтра, увижу за этим же столиком. А сейчас – скромная молочница, жиденькое существо с живыми фисташковыми глазками.
- Интересное имя. А кто это?
И зачем ей знать – кто она? Только не зная можно играть со всей прелестью естественности. Постойте. Принести ей свою голову на золотом подносе за танец? Хочу, чтобы она танцевала. Или скажем иначе:
- Я хочу танцевать для тебя, для твоей воздушной, в блёстках росы фантазии, танцевать в тонких светлых одеждах, под звуки арф и твоего дыхания и чтобы мои тени – подарок множества свечей, расставленных по периметру комнаты – по очереди касались тебя. Я знаю, где такое действо возможно. Пойдём. Пойдём!
Она замерла, всё также мягко улыбаясь. Официантка незаметно убрала пустой бокал. Пойдём?




II.

- Вы считаете ложь неправдой? – спросил я у официантки, вместо того, чтобы сделать заказ.
- Нет, совсем нет.
- Прелесть! – я отнимал её время, но не мог не добавить, - Ложь – уместна, неправда – убога. В нашем мире ложь не ценят, правду же признают с обеих её сторон, где вторая имеет приставку не-.
- Не совсем так. Но что вы будете заказывать?
- Будьте добры – – .
Ушла. Проводил её взглядом. У неё небольшая тёмно-красная чёрточка на плече. След помады?
- Привет, - раздалось откуда-то слева, недалеко. – Я опоздала на четыре минуты – очень мило с моей стороны.
- По-моему нет, – слишком рано.
- Как знаешь, но всё равно, очень мило с моей стороны.
- Как ты любишь выделять местоимения.
- Только остаётся, что их выделять, пока больше нечего.
- Ты очень любишь себя.
- Что ты, у меня столько недостатков.
- Поэтому ты себя и любишь.
- Люблю? Мне рассказывали, что такое любовь – когда в организме появляется множество чудесных вирусиков, которые заставляют человека воспринимать всё сверх нормы.
- Я слышал. Вдобавок тот человек, который рассказал это, хотел сотворить одну красную с золотым замочком пилюлю из различных лекарств, действующих на все органы, чтобы они работали сверх нормы. Но, видимо, бросил свою затею из-за боязни огромного размера этой таблетки.
- И зря бросил. Я бы первая испробовала её.
- Что ж, у меня в лаборатории есть все составляющие.
- Ты медик?
- Не по образованию.
- Так где гарантии?
- Никаких.
- Мило. Но у меня есть время подумать?
- Немного.
- Времени никогда не бывает много.
- Даже если такая таблетка подействует?
Она задумчиво закрыла глаза – длинные ресницы, необычная еле заметная тень от них – через мгновение уже жмурилась, ещё через одно смотрела на меня:
- Даже тогда?! Нет! Тогда не даже, - и рассмеялась, радуясь за красоту ответа.
Господа, вы чувствуете, как последнее верно?! Времени бывает много, бесконечно много только в одном случае, и этот случай всегда приводит к скуке. Вечность – скучна. Вечная любовь – – .
Но мы продолжим.
- Тогда не поедем, для начала я проведу эксперимент на крысах.
- На каких?
- Белых, с красными глазами. Альбиносах.
- Бывают и другие.
- Думаешь, это гуманно? Крысы женского пола и сами попадут в свою же крысоловку. Они до безумия рассудительны. Рассудок и точит их и никто его щекотки не выдерживает.
- Лучше чувствовать.
Я смотрел на неё, всеми силами стараясь не показать своего восхищения. Из какой она семьи?
- Чувствовать… - она повторилась, о чём-то задумавшись. Она не видела меня, смотрела на стол, на складку скатерти. Разгладила её.
Бог мой! Что же это! Невозможно-возможно-невозможно! И в свои двадцать лет (хотя знаю же я и старше!). Возраст, время не причём, но как же? Или я ошибаюсь. Нет, глаза у всех одинаковы.
Я засмеялся. Негромко. Громко. Смех и лёгкий озноб. Неприятные ощущения, но осознание своего открытия отдавалось в сердце с той неведомой силой, которая стирает любое чувствование. Такое состояние неуместно. Неприятно. Выйти из него. Сейчас же!
- Ты девственница.
Естественно ли это было сказано? Не знаю. Но утвердительно, без сомнений.
- Ты же знаешь.
- Знающий всегда спрашивает.
- Ответить?
- Да.
- Да, - она, наконец, увидела меня (озноб и смех исчезли). Повторилась, - Да. Что ж, жизнь продолжается. Я и не скрываю этого.
- Что жизнь продолжается?
- Что жизнь продолжается, ведь так?
- Это, видимо, ты лучше меня знаешь.
Я попросил воды. Неуверенно налил себе. И пил. Долго. Долго. Очень красивая пауза. Её понравилось. Так. Ещё помолчим?
Первой начала она:
- Послушай, всё, что я говорила, разве не о том, что я не хочу быть такой, какая я есть. Мне и нравиться моё состояние и не нравиться, но так живу я и никто иной и я так живу. Это моё, моя судьба. Тебе что-то хочется сказать?
- Я жду. Жду, когда закончатся эти причитания.
- Причитания?
- Ты знаешь иное им название? Не думаю. Говоришь, что живёшь? Не думаю. Желание и страх перед ним могут быть вместе только когда желание стоит выше страха. Ты же боишься и позволяешь себе эту дешёвую роскошь. Такова твоя судьба? Нет. Не только я, но и ты так не думаешь. Судьба действенна, когда человек хочет оправдаться, в этом она лучшая помощница. Ей приятно, когда на неё всё сваливают, как всё лучшее, так и помои, - видно от неё жутко пахнет. Вспомни! Говорила, это твоя жизнь, так тебе её и выбирать. Выбирай! Говоришь, что предпочитаешь чувствовать? Страх не может чувствовать, он может лишь рассуждать. Страх не в сердце, а в голове. Девственница не может чувствовать, не может из-за своей несвободы. Всё в ней зависит от физиологии. Всё. Говоришь – многое чувствовала, сколько было переживаний? Так это лишь иллюзии. Чувствовать, страстно чувствовать, можно только будучи свободной. Девственность! Что это?! Выдумка человека, фарс! Это болезнь! Я не могу любить, говорит жених невесте, если ты не девственна. Что это? Только ли гордость? А гордость не греховна ли? Нет ничего пошлее девственности, которая гордится ею, не замечая, что гордится она прошлым, которого нет. Она ждёт будущего - прошлого у неё нет - и дождавшись, с остервенением использует его, чтобы заполнить пустоту своих вчерашних лет и… теряет одно, не добившись другого. Саломея. Я неожиданно вспомнил это имя. Вчера упоминали. Да. Саломея, она, только без советов матери. Советы… В истории была и страна советов. Но как это мелко – голову за танец: первый вклад в пустое прошлое. Опять мертвятина для юного тела!
Я прервался на несколько секунд. На нашем столике зажгли свечу и, когда официантка ушла, она с капризной улыбкой, немного приподняв брови, попросила меня продолжить.
- Да, Саломея. Мы так вчера тебя называли. Только это верно отчасти. Не думаю что ты поступишь также по ростовщически мелко, как она. Но сейчас мне не интересна эта тема.
- Какая?
- Ты пользуешься моими средствами, спрашиваешь, как и я чуть ранее.
- Слушающий слушает и иногда спрашивает.
- Мне нравиться как ты слушаешь.
- Мне тоже.
- Ты не кажешься служанкой добродетели или не хочешь казаться.
- А как хотелось бы тебе?
- Как? Такая рассудительная дама не может определить себя?
- Скорее, не хочет. А рассудок? Он притупляется от вина. Ты выбрал самое подходящее.
- Благодарствуем. Но только ли от вина? Неужели теперь ты всякий раз будешь пить Shabli 1996 года?
- Почему бы и нет?
- И нравиться, как вы отвечаете.
- Странно, никогда за собой этого не замечала.
- И продолжайте не замечать, это восхитительно.
- Как много же вам нравиться.
- Думаю, это лишь малая часть.
- Не торопитесь. Комплиментов слишком много бывает.
- Хочу, чтобы их было больше, чем слишком много.
- Даже для несвободной девочки?
- Да, вы правы, в нашем случае мои последние слова не уместны.
- Я не то хотела сказать.
- Вы уже и отступаете.
- Девственнице можно.
- Никогда не прикрывайтесь ею.
- Но иногда так хочется.
- Хочется всегда. А иногда – такое же жалкое слово, как и никогда.
- Я могу не всё понять.
- Понять! Самое никчёмное занятие. Оставьте его старости. А что до нас с вами, то пойдёмте куда-нибудь, где можно не думать, где можно не понять всё, но можно всё остальное. Пойдём.
 - Да, - как вовремя она появляется, - посчитайте нас, пожалуйста.
А тёмно-красной чёрточки на её плече уже нет. И как заметила?




III.

Мы очень хотим быть обманутыми. И не важно, осознаём это или нет, сами обманываем или нас обманывают. Мы хотим этого. Так всегда на заре века: пройдя через рубеж столетий, мы ощущаем мерзкую усталость от благородства прошлого, будь это благородство действительно благородным или же балаганным. Как скучно дышать его музейной пылью, неожиданно тяжёлой и густой, хотя предыдущее столетие всего какие-то полгода, год назад стало частью его экспозиции. А где же новое время? Не видите? Оно робко прячется за листками календарей и благо, если какой-нибудь неуклюжий гений сорвёт его и бросит этот пока ещё скомканный комочек нового в наш мир. Но когда это произойдёт? Через год, три, восемь? Ещё позже, а пока мы занимаем образовавшуюся пустоту единственным доступным каждому благом – обманом. Мы хотим этого. Обманываем друг друга с наслаждением и все понимаем это, тем самым стараясь сделать свою ложь более яркой, сделать её частью потерянной красоты, хотя последнее ни у кого не получается. Но остаётся игра, сам процесс. Мы освобождаем себя от жалкой правды, за которую прежде держались; её нет, но есть игра, которая делает нас свободными (пусть и лживо) и мы со страстью проживаем эти свободные годы – новое пока впереди, через дюжину лет. Не верно ли сказали, что совесть – официальное название трусости?! Трусость будущего не может быть совестью прошлого. Но то и другое стирается настоящим.
Я назову любовь ненавистью и буду ненавидеть, раз любить не могу, и моя собеседница согласиться с этим: «Я хочу тебя, ненавидеть», а дальше правил нет, дальше – свободная страсть в шёлковых одеждах доброй лжи. Так скажет моя любимая собеседница… Но не эта. Не эта, с которой я уже как час разговариваю, сидя в нашем кафе, за нашим столиком (нашем? – не с ней, конечно!).
- А потом я с ним рассталась, - она закончила свою историю и замолчала, остановив свой честный и правдивый взгляд на чашечке Юнву.
Самый честный и правдивый! Она самая честная и правдивая, она так любит правду, с таким благоговением преклоняется перед ней. Правда!? Она уже несколько месяцев живёт в своём сладком-горьком мареве правды. Её правда – её любимый. Она рассталась с ним, рассталась со сладкой половиной и держится за горькую, лишь бы не расстаться с ней, с правдой. Какая была любовь! (Была?). Какая была любовь, как я могу предать её! (Была?). И как ей хорошо в своём давно не девственном теле вновь стать девственной, страдать по правде!
О, вновь обретённая девственность, какая – она шепчет со стеснительной таинственностью – красота… Красота?! Мерзость! Вновь покрашенная, освободившаяся от стёртой подсолнуховой шелухи харчевня, над входом в которую прибили вывеску – изысканный ресторан. Вы видите? Где правда? А где обман?
Она не улыбнулась, случайно уронив чайную ложечку на блюдце. Цинь-инь, - кротко усмехнулось оно, отвечая на её молчание. Блюдце не задумывается – инь-цинь – оно смеётся всем своим широким монгольским лицом, даже когда разбивается. А она, новозаплатанная девочка? Думаете? Нет, она не может не думать, не задумываться, она переполнена мыслями. Как же! Короб воспоминаний; как же! Короб огорчений; как же! Короб раскаиваний… Не дай Бог! Ещё раз!
Но постойте. Поговорим с ней.
- Вы хотите – –
- ? Нет.
- Тогда вы ищите – –
- ?
- Искать и хотеть, желание и поиск, поиск желаемого и желание поиска – очень различны. Можно искать то, что не хочешь, а можно хотеть то, что не ищешь. В первом случае – это судьба, для кого-то – пассия, во втором – это страсть к судьбе, для кого-то – страсть к пассии. Последняя всегда естественна, естественна в своей игре, первая только в редких случаях, практически никогда, никогда. Так вы хотите?
- ? Ищу.
Здесь можно было сказать – прощайте. Но не будем спешить, она не поймёт этого прощайте, - ей же нужно всё понять! Девственность, пусть и новообретённая всегда предана рассудку, тогда как рассудок слушает её только в определённых случаях, только тогда, когда они не касаются чувств, страсти, желаний. Искреннее желание не задумывается, а как же разум может не думать?
Но она не поймёт. Вы верите? Я уверен. Впечатление такое, словно разговариваешь с блюдцем, которое не хочет смеяться (пластиковое блюдце?).
Прошла вторая минута задумчивого молчания. А зачем она пришла сюда? Но нет, оставьте – это её вопросы! Ими ли полна? Нет, не ими. Но хочется верить, что придя сюда она бессознательно тянется к привнесению хоть частицы разнообразия в свою жалкую жизнь (она, несомненно, не называет её так, а говорит – жизнь, просто жизнь). И этого крошечного расточка крошечного желания достаточно, чтобы жизнь на мгновение, на два засияла в уже почти пустых глазницах девственности. Этого достаточно, чтобы… - но только при наличии вселенского терпения. Так где же найти его, такого человека, такого терпеливца? И вы ещё задумываетесь? Найдите того занимательного юношу, который будет рассматривать вашего заоблачного пилигрима с котомкой, блуждающего меж лунных кратеров, который будет терпеть и будет терпелив (одно ли это и то же?). А дальше? Ничего нового. Всё старо в своей никчёмно-дряхлой девственности. И вы просите терпения! Просите? Так встаньте на его место и терпите грязь на юном теле, вонь вместо благоухания, данного ему изначально. Ничего нового! – это порочный круг девственности, в любом возрасте, в любом теле! Грязь и правда, эта мерзкая правда просит и требует к себе терпения, эта правда завёрнутого в плеву рассудка ещё что-то требует?!
Прошла третья минута задумчивого молчания. В конце зала, у бара кто-то грубо высморкался, затем извинился. Вот он образчик морали, образчик правды. Воет скука как лес под луною. Скучно! Зубы впиваются в клык. Бесполезною этой игрою почто занят ты нынче, старик… Бог мой, воистину стареешь на глазах. Время рубить этот гордиев узел. Скажем несказанное «Прощайте!» или – – ?
- Хочу кататься на коньках, - я придумал первое пришедшее на ум.
- Летом?
- Да, именно летом.
- Я не.., я устала.
- Тогда давай займёмся любовью.
- ?
- ?
- Не говори так. Мне не приятно.
- Не приятно? От одной только мысли?! – я подвинулся ближе к ней. – Посмотри на меня. Послушай. Отбрось эти непорочные мысли, раздави их, уничтожь. Если люди симпатичны друг другу, им ничто, никакие мысли не могут помешать. Перестань же думать, на время, на час. Люби жизнь и будешь любимой. Боишься любви новой, так ненавидь, назови любовь ненавистью и ненавидь, как угодно, только чувствуй. Поедем.







IV.

- Здравствуйте, приятно вас видеть. Четвёртый день подряд приходите.
- И вас приятно. Вы же работаете уже четвёртый день, вот что удивительно.
- Да, ещё три дня и следующая неделя свободна. Вы опять будете не один, кого-то ждёте?
- Вы думаете? Во всяком случае, не хотелось бы. Сегодня. А не правда ли, все они очень прелестные сестрёнки? Только пригласить их всех вместе не удалось. И нужно ли? Сёстры и так устают друг от друга.
- Сёстры? Они совсем разные.
- Нет. У них одна мама, - я немного отодвинул стул, приглашая мою собеседницу присесть, но она отказалась: «Нам запрещают садиться за столик с гостями, но продолжайте. Я пока принимаю заказ».
- Одна мама… Только имени ей нет. Разве девственность может быть именем?
- Девственность?
- Да. Или что-то сродни её. Обыденная добродетель? Мораль юности или юная мораль? Или чистота? Души и тела. Забавно выходит: если только что отстроенный и выкрашенный дом тут же закрыть, запечатать, в надежде что он вечно будет хранить свою первозданную чистоту, то, когда лет через пятнадцать мы откроем его, все некогда чистые комнаты окажутся в пыли, а вся обстановка устареет.
- Разве можно сравнивать нежилой дом и живого человека?
- Можно, только если вы скажете дом жилой и живой человек. Нежилой – домом быть не может. Кажется – это грубо? Наверно. Но грубость необходима, как пресным блюдам необходима заправка, только не смешивайте её с низостью, либо с животной грубостью. Некоторые болезни можно лечить только так, впрочем, есть варианты.
«Нет, в первом и третьем случае нет вариантов. Никаких. А во втором?.. Спросим у неё», - подумал я про себя.
- Вам они понравились?
- Кто?
- Сестрёнки.
- Нет. Никто.
- ?
- Они не слушали тебя, а я слушаю, хочу слушать. Я понимаю, хочу понять все твои слова. Ты же видишь?!
- Не совсем. Понимаю.
- Можно я попробую уйти сейчас с работы. Меня отпустят. Ты подождёшь?
- Подожду.
- Я скоро.
Dear my, ещё одна болезнь. Немного устаёшь. Только пришёл и тут же уходить. Хотелось посидеть. Но нет. Усталость – выдумка. Есть же – жизнь, красота жизни. Для этого и ищут красоту, находят красоту и дарят красоту. Красоту! А они красивы? Она красива?! Она… Вопросы оставьте старости. Но хочу ли я, чтобы она жила? Хочу! Может быть. Why not! Скучно. Единственное, что хотелось бы – чтобы сейчас пришла маленькая Саломея. Думаете – придёт? А я и не надеюсь. Я знаю! А сейчас? Всё будет.





Роман Я
15.04.03.