Удвоение неясного генеза оливер роберт мэрф

И мир треснул по самой касательной… И аномалии плещут у берегов… Топографический Рай… Тянет по ветру… Сыро… Россыпь пейзажей и обособленное агрегатное состояние в голове: «Стифф – Тукк!»
Мы тянули свой «Беломорканал» и нам был в кайф этот дым… Нам был в кайф этот пепел… Нам был в кайф этот кайф… Обособлялось агрегатное состояние: «Стифф – Тукк!» – заблудился в трёх соснах – адепт своих заблуждений: «Здесь всё по законам звёзд! Всё в круге вечного возвращения и страшно что-то менять: «Стифф – Тукк!» – уходит в Безмолвие витиеватая диагональ между двумя непротивоположными углами…
Рай не отверг нас. Рай знает цену сансары. Там, на склоне, где Торжество Элодеи и мелодично поёт сарсапарель, там и взошёл в зенит Эридан. И мы стояли на самой вершине пика Воззрения… Стояли долго, вряд ли кто-то из нас мог достаточно точно сказать, как долго мы стояли, да и бессмысленно было обременять себя каким-то отсчётом… Мы источали Ауру Потрясения! Мы нашли свой смысл! Мы постигали необычайно чистые гармонии – асидол для умов… Мы впитывали последующий блеск и Эфир сиял! Мы вошли в паритет с Мирозданием и, наконец, просто растаяли в лиловом дыму своих папирос – Рай знает цену сансары!
А Знание жизни… Оно не даёт сколь-нибудь существенного преимущества перед Незнанием в силу того, что Жизнь, даже в нашем её понимании, бесконечно разнообразна… Как полное блюдце секретов: «Флипп-Флопп!» – блеснув зеницей, не успеваешь моргнуть:
—Пе -, – уже поёт Эхо Топографических Гор, – пе-е-л!.. Но иногда кажется, что всё это – дым… Казалось вполне очевидным, что кто-то из нас Парацельс… И пока я стройно обдумывал: «Кто?», мы мягко входили в Полдень… Жарко… Обособленное агрегатное состояние в голове и пристальный взгляд вовне:
—?.., – набирал пристальности взгляд, – …!
Я собрался было подумать: «А не вытяжка ли всё это из чудес разума?» – но чудный запах расстроил логическую цепочку анализа. И я уже точно не помню, как неприкаянный космический странник с неистовым треском вспорол почву под нами… между нами?.. Но удар был настолько силён, что мы острыми брызгами впились в плотные джунгли пространства…
ГЕНЕЗИС УДВОЕНИЯ:
БРЫЗГ ПЕРВЫЙ
Я брёл лиловыми раскатами. Прожигающий ветер теребил уши, проникая за воротник, и это не могло не раздражать. Прикинув, я ввернулся в себя, где враз стал немало удивлён:
—Ай-яй-яй! Какая тьма! И куда смотрела школа? Мой Бог!
Но мой Бог молчал. Чуть наружнее нежно фосфоресцировали два ряда безмолвных зубов, остальное поглощал мрак. Пошарив в себе, я, к великому изумлению, обнаружил пуговицу Lee Cooper, проглоченную мной в далёком детстве, в знак протеста против режима апартеида в ЮАР:
—До сих пор не переварилась! – я попытался её выплюнуть, но плевок пришёлся мне же в душу:
—Вот как? – обиделась душа, – А я была к тебе так добра!
—Так, это как? – огрызнулся я, пытаясь приспособить сигарету.
—Я дарила тебе удивительные сны… Компилярно-утилитарные сны!
—Клевета! – я усомнился в резонности предприятия с сигаретой в виду того, что курение внутри себя напоминает известное русское «топить по чёрному», – Утилитарные? Если в том польза, то на кой чёрт мне Основной Инстинкт?
—Ну, а изысканная полихромность?..
—Мне счёт за дизайн?
Назрел душевный конфликт. Душа отвернулась и я проникся ледяным вакуумом. Бросив сигарету, я растоптал её на самых низменных чувствах, так нагло путавшихся под ногами, и с неохотой вывернулся обратно. В тот же миг лиловая пыль брызнула в лицо:
«Обращайтесь по адресу: ул. им. Взятия Бастилии Парижскими Коммунарами, 11-59», – значилось на столбе. Я окунулся в проникновение и посмотрел на часы: «11-59! Времени в обрез!»
Стартовали ли с мыса Канаверал одновременно 999 спейс-шаттлов Endeavor? Я летел, подогреваемый изнутри чем-то розовым с привкусом металла:
—Полдень! Полдень! Полдень! – монотонно пульсировало сознание, сливаясь в ритме с металлическим напором M?t?rhead: «Вот уж воистину счастье – Моторная Голова! Ещё лучше – Многомоторная…»
Заложив лихой иммельман, я мягко контактировал с Землёй: «Объяснять ей, что она выпуклая?» – но меня уже уносило вдоль пересекающихся бульваров…
—Прошу прощения, «11-59»?
—Хм… Ну, что Вы … С давешнего палеоконтакта – Полдень!
Полдень? Какие чёрствые люди! Понять ли им, где я разминулся с этой минутой? И я решил сам проникнуть на этаж!
То был необычный гул, вот что наводило ужас!.. Сияние? Или я лишь в преддверии? Perfetto! Но что я могу видеть в такой белизне? И я вдавил кнопку звонка…
Это не укладывалось в плоскость осознавания: «Каков Огонь! Какой Игривый Эпатаж! Она!..» И я отдал себе отчёт: «Вот Он – Момент Истины! Вот Он – Реликтовый Параллакс Эрота! И это достойно душевных жертв! Но этот взгляд… А может Она весьма? Хм, какая глупость… Всего лишь антифриз в венах! Криосерпинта! А потому и эта минута нескончаема! Какой, чёрт возьми, Полдень? Но Миг до него… И Она и есть этот Миг… Воплощает его… Соткана им… Какой чудовищный эгоцентризм!» – с треском сплетались извилины в причудливую дилемму: «С Ней? Или мне и так хорошо? Хочу? Или прикидываюсь? Столь ли я многогранен, чтоб разрешать дилеммы Ферма? Достаточно!» – и я нарушил оцепенение… Я двинул время... Я закончил вдох шагом назад и отжал кнопку звонка! И в тот же миг колокол выбил Полдень! Вековой механизм заворочал своими монстр-шестернями и от тусклого света подъездной лампочки зарябило в глазах – чёрт Полдень не взял…
Я привычным шагом вышел на улицу и, пиная аморфные нагромождения, устремился за горизонт: «Впереди – Грядущее! Впереди – Вечность!»
ГЕНЕЗИС УДВОЕНИЯ:
БРЫЗГ ВТОРОЙ
Эльфы разбудили меня ровно после полуночи. Из-за запыленной глади зеркала недоумевали два подёрнутых бредовой паутиной глаза. «Мои глаза», – подумал я и зажмурился. Зазеркальный мир опустел. И вот тогда пришли нефилимы…
—Ты давал нам слово, – сказал своё слово Первый.
—Ты давал нам, – сказал своё Второй.
—Ты давал, – сказал Третий.
—Ты, – Четвёртый.
Пятый.
Я нашарил рукой пачку сигарет. От алого зеркала исходил саркастический смешок. Едкий дым ударил в нос визитёрам и Первый фыркнул. Второй… Они строили ужасно комичные физиономии, кривлялись, чихали, ругались матом, но по-своему… «Не переносят дешёвых сигарет», – заключил я, но своего занятия не оставил. В момент развязки мутные потоки брызнули в зеркальное стекло и изображение пропало. Первый подкрутил гетеродин:
—Но ты давал нам слово! Человек должен быть хозяином своего слова!
—Хозяином, а не рабом! – мрачно парировал я, разыскивая носки. Выхода не было.
Нефилимы вели меня сквозняками, где я не чувствовал ни жалости утрат, ни какого-либо иного чувства из тех, что мы избегаем во имя сохранения привычного комфорта. Мы мчали параллелями взаимоисключающих причин заводящих в суть, в то время, как каждый, ведомый самим собой, втягивается в среду следствий и барахтается в лавине вторичных следствий, порождаемых предысходящими… Так плетётся и отпечатывается на ладонях карма…
«Надуманная формулировка», – заключил я, когда мы оказались на острие иглы: «Весьма надуманная…»
—Дальше – сам! – сказал Первый, – Вонзишься в тело, – я не успел подумать: «Интересно, в тело кого?» – Первый был конкретен, – Чьё тело – неважно. Мы подобрали, как ты просил – либидо завышено. Интервал эмоциональных пиков – плюс/минус сотня по Цельсию.
—Мне привычней по Фаренгейту, – я должен был что-то сказать, при мысли, что обратной дороги нет, но у Первого были какие-то неисправности с чувством юмора. И они исчезли…
И я растворился подобно мгновенному кофе. Заструились радуги гирлянд, запели нервы в утончённом оттяге и, запульсировав, я подумал: «И каждый испытывает такое?» Сознание перещёлкнуло: «А вот что Она чувствует?» Я оставлял в Ней следы… Я вился в Её разуме, как кокаин, и мы таяли вместе… Хотя и каждый по-своему вместе…
Яркое солнце, раскрашенные лица, улыбки… Аум!
* * *
Идеей сегодняшних дня рождения и именин одновременно, Оливер Роберт Мэрф уподобился павиану перед зеркалом. Отражаясь в полном самоудовлетворении, он зрил себя Фениксом, вдруг возродившимся из тягостного пепла, натлевшего из суеты в среде себеподобных. Проникшись собственным родительством, Оливер Роберт Мэрф встал перед выбором достойного себя, как гения, возжигающего свет прозрения сумеречному Человечеству, имени. Да и чем, собственно, занять себя здесь, как не полной самоперековкой? К марсианскому быту он ещё не был причастен и, самое досадное, совершенно не был приучен. К чему сводится традиционная марсианская повседневность засветило Оливеру Роберту Мэрфу привычным латинским знаком вопроса: «?». «Пожалуй, ассимилироваться в новой среде стоит постепенно… Постепенно что? Постепенно отползая от привычного…» – вывел Оливер Роберт Мэрф: «И прежде всего от осточертевших анкетных данных! Итак?» – … ускользающее «иное» залпом нюансов маловразумительной природы вероломно атаковало Оливера Роберта Мэрфа ещё один раз и лишь туманноформулируемые мысли слизью потекли по извилинам, стекая к языку чем-то неуловимо знакомым: «Словами, что ли?» – напрягся Оливер Роберт Мэрф и засопел. Дыхание спёрло апноэ. Сдавившись, он различил, как дрогнувшая в морозном воздухе, тысячелетиями безмолвствовавшая архитектура занялась звонким эхо-перекатом:
 —уУ – уУ – уУ – уУ – …
«Эхо!» – радостно сообразил Оливер Роберт Мэрф. Эхо разливалось по бескрайнему, с довольно близкой линией горизонта, простору Сидонии, внеся некоторое оживление в Оливера Роберта Мэрфа, направив его на некий векторный анализ себя. Похоже, он начинал осознавать причину своего дискомфорта с безошибочностью калькулятора Citizen, что и следовало отследить эмпирически: «Если пасть навзничь на все три точки проникновения в Неё, то окажешься распластанным на одной и только одной плоскости – Евклидова геометрия! И вот я – двухмерный Оливер Роберт Мэрф – тыняло между осью «Да» и осью «Нет»… Где моя третья ось? Где моя третья степень свободы?» – Оливер Роберт Мэрф прочувствовал себя русским витязем с геометрическим уклоном: «По оси «Да» пойдёшь – к паразитам сознания попадёшь… Невротические колебания, пси-аффекты… В итоге – статус законченного наглядного пособия для практикующих психотерапию. По оси «Нет» пойдёшь – в любвеобильные объятия своей истоты так и впечатаешься… И опять всё – ему. А себе? Нельзя так! Хрен себя ли слаще?..» – Оливер Роберт Мэрф засомневался в оригинальности идиомы, посомневавшись, сплюнул и продолжил: «Из двух равнозначных зол выбирают?.. Вот потому я, перемещающийся в пространстве бред по имени Оливер Роберт Мэрф…» – ослепително-уменьшенное марси-анское солнце брызнуло в стёкла его солнцезащитных очков, расколов самоковырянния. «О, Горел Восток зарёю новой…» – пропел просебя Оливер Роберт Мэрф, улыбаясь своему первому и, казалось, приветливому марсианскому утру. Сидония вспыхнула, намекнув на скорый жаркий марсианский полдень и что-то остро воспряло в Оливере Роберте Мэрфе, что-то до дрожи знакомое… Он не дышал, но резкий порыв взвинтил концепцию, засверлив в мозгу: «В условиях ярко выраженной кислородной недостаточности воскуривание табака не представляется возможным!» – и Оливер Роберт Мэрф остался недвижим пачкой сигарет в глубинах одеяний, к тоскливой никчёмности оной. Пот выступил из Оливера Роберта Мэрфа: он мучительно хотел в условиях +350 по Цельсию и этот риф трепал поток его сознания.
ДОМИНАНТА «26»
Аполлоний Апполикармиевич Чертыхайло чертыхался на чём свет стоял. Причём, таких чертыхал свет белый на себе и не видывал. И чертыхался он, надо сказать, не как попало, а с полным знанием столь пикантного дела. Исключительно чертыхался. Можно сказать, довёл своё дело Аполлоний Апполикармиевич до уровня искусства, что и практиковал повсеместно, в массы нёс и, чтоб, не дай Бог, не обделить кого… Если б где, при университете каком, и открыли Кафедру народного чертыхания, то непременно Аполлония Апполикармиевича следовало бы во главе поставить, да чин профессорский отчинить ему, да труды его по бытовому, деловому, художественному, артистическому, техническому и прочим чертыханиям публиковать. И не было на этом самом свете белом ни явления, ни вещи какой, ни человека, животины ли, коих не смог бы обчертыхать Аполлоний Апполикармиевич столь изысканно, что, как говорят, «ни в бровь, а в обе». И откуда повелось? Ну, был бы потомственный чертыхальщик, то ж дело ясное – династия, оно и поощряемо… Ну, а тут – ни дед, ни бабка… За фамилией, видать, дело стало… Нет-нет, а кто-нибудь в роду – ну точное фамильярное соответствие… Уж издревле так повелось… Впрочем, кто знает?
Вот и в этот, вполне заурядный по части чертыхания, с точки зрения Аполлония Апполикармиевича, день он привычно чертыхаясь на все четыре – точно шашкой наголо – с утра понёс свой дар народу. Обчертыхав, для начала трудового будня, невинную бабушку-билетёршу общественного туалета типа «сортир» и сэкономив на этой акции тридцать копеек, вполне удовлетворённый Аполлоний Апполикармиевич, едва ступив за порог, отвесил смачных «чертей» волей случая пробегавшей мимо окрестной собаке. Та же, к полной досаде Аполлония Апполикармиевича, проследовала своим собачьи курсом, ни моргнув глазом, ни дёрнув ухом. Оскорблённый таким плевком в свою персону, Аполлоний Апполикармиевич всё ж решил, что гнаться за собакой, с целью воздать должное – дело невразумительное и, чертыхая так, что аж душа запела, нерациональность, с геометрической точки зрения, пешеходного тротуара, шарашащее прямо в левый глаз солнце и традиционно опаздывающую электричку, неспеша двинул к перрону пригородных электропоездов. «Может глухонемая собака?» – успокаивал себя Аполлоний Апполикармиевич: «А то может на русский язык не грамотна?..»
На перроне «Местное Информбюро» – баба Фима бойко сбрасывала скучающим претендентам в пассажиры краденные семечки по демпинговым ценам, рискуя поиметь прецедент с местной коалицией семечкотрейдеров:
—Берить бильш, хиба ж це цина? Лэхтрычки довго ще не будэ! То ж на переизди Мыколына кобыла ’бступылася тай свого прычепа з навозом на путя й пэрэкынула…
—Шоб-те черти в семечках завелись! – расстроился Аполлоний Апполикармиевич и с удвоенной досадой шагнул в распахнувшиеся двери подошедшей электрички встречного направления.
В салоне нищенствовали контролёры: «Плати-и-те за проезд!». Аполлоний Апполикармиевич оценил ситуацию как: «Ч-чертячий чих!!» – и, рванув ручку двери перехода в соседний вагон, прямо грудью угодил на «штыки» старшего ревизора Филларетты Филистимьяновны, устроившей бдительную засаду в межвагонном пространстве на случай беженцев из-под «карающего меча» ревизии:
—Билеты на контроль, гражданин мужчина!
От неожиданности Аполлоний Апполикармиевич остолбенел с потерей речи, что оставило Филларетту Филистимьяновну без «чертей»:
—Я Вам, гражданин мужчина, чёрным по белому повторяю: «Билеты на контроль!»
Не нашёлся Аполлоний Апполикармиевич «штыковой атаке» и молча спрыгнул на перрон.
Суеверная баба Фима, озадаченная перспективой «чертей в семечках», участливо запричитала, риторически вопрошая:
—Ну, ты бачыш... Ну, як воно ото людыни? – и, поймав на себе взгляд Аполлония Апполикармиевича, заискивающе засоучавствовала:
—Святый Боже!.. А не хвылюйтыся, будэ Ваша лэхтрычка… У п’ятнадцять п’ятдесят будэ… Тож вже не довго…
Обдумывая перспективы, Аполлоний Апполикармиевич промолчал: «Пятнадцать пятьдесят… Пятнадцать пятьдесят… Времени, что в пекле сажи…»
В привокзальной разливайке «Шашлики», ни то виновник, ни то жертва, так как оказался на путях вместе с навозом, а точнее – под ним, гужевых дел мастер Мыкола проходил курс активной реабилитации интенсивной алкотерапией:
—… А кобыла вже у рэйси, – объяснял он что-то продавщице тёть-Наташе, искавшей деликатный повод выставить его за эксклюзивный запах – последствия гужекатастрофы – навивавший дикую ностальгию по чему-то столь безмятежно далёкому, что и неуловимому разумом... Сам Мыкола, похоже, нисколько им не тяготился, намекая торчавшей из полувывернутого кармана «пятёркой» на то, что он здесь надолго.
 —Чёртов рог те в бок! – скривился Аполлоний Апполикармиевич и, прошагав к прилавку, с достоинством впечатал в липкий пластик «десятку»:
—Пятнадцать по пятьдесят, чёртов чоп те загони!
Тёть-Наташа ошалела. К ругани она давно была индифферентна, но «пятнадцать по пятьдесят»…
Источаемый Мыколой «Версаль», вернул её в реальность весьма оперативно:
—Может сразу бутылку возьмёте?
—Я бы взял бутылку, чертями тебя обнеси, – засверлил её взглядом Аполлоний Апполикармиевич, – Но мне пятнадцать по пятьдесят!
—Шесть семьдесят пять, – пожала плечами тёть-Наташа и принялась за сервис.
Притихший Мыкола смотрел на Аполлония Апполикармиевича с восхищением и любопытством. Любил он, чтоб вот так – «Оба-на!», а не так, чтоб – «раз-два и…»
Перед Аполлонием Апполикармиевичем стояла стройная шеренга из пятнадцати пластиковых стопок. Мыкола, затаив дыхание, напрягся, точно хоккеист на вбрасывании. Привычная к выходкам, тёть-Наташа поглядывала с интересом. Прочувствовавший себя Сократом пред чашей цикуты, Аполлоний Апполикармиевич глубоко выдохнул – деньги уплачены, публика взалкала зрелищ… Осознав таки, в последний момент, что он несколько перегнул в горячке, Аполлоний Апполикармиевич спасся мыслью: «Уж валять дурака, так валять со вкусом», – и с таинственным:
—Ну, чертячья рука, ховай розум за рога! – Аполлоний Апполикармиевич лихо, одну за одной, опрокинул в себя тринадцать стопок – со второй по четырнадцатую...
Крякнув, он медленно вдохнул, уткнувшись носом в рукав, пару раз вздрогнул и… неспеша направился к выходу…
Эффект был… Он – эффект – ещё некоторое время висел в пространстве, когда уже и дверь за Аполлонием Апполикармиевичем захлопнулась. Наконец, тёть-Наташу пробил резонный вопрос:
—А чё-эт он первую и пятнадцатую оставил?
—Так тож анехдот е, – сбросил оцепенение Мыкола, – Перша завсегда погано идёт, а остання завжды лишняя.
—Хм... И чё только не увидишь… Надо-ж, живой анекдот заходил!
Аполлония Апполикармиевича потихоньку повело шаге на тридцатом. Ещё шагов через тридцать он негромко затянул:
—Эй, ямщик, поворачивай к чёрту!.. – на мелодию «Степь да степь кругом», но так и не спев чего-то существенного, за незнанием остальных строк, решил Аполлоний Апполикармиевич в лавку, на предмет «чего поужинать», заглянуть... Почтительно разминувшись в дверях с какой-то не по возрасту живенькой старушкой: «Вже так нэймэться у гости к чорту? То ж прихопыла б и пивлитру!» – к некоторому изумлению внутреннему, обнаружил себя Аполлоний Апполикармиевич отчего-то  в сберегательной кассе...
—Хм... – сориентировавшись и зажмурив один глаз, с целью улучшения визуализации, Аполлоний Апполикармиевич считал с красочного плаката:
Грай та вигравай!
Національна лотерея 6 із 39!
200 000 гривень, а може й більш!
Збагачуйтесь, панове!
Перспективой «збагачення» Апполоний Аполлинариевич проникся... Выцепив, с некоторыми трудностями, из стопки игровых карточек одну и нашарив в кармане авторучку, он вычел в уме из пятнадцати «первую» и «последнюю», задумался, проверил вычитание сложением, опять вычел и уверенно зачеркнул «13»… Число было отменное, по понятию Аполлония Апполикармиевича. Чёртово число! Воодушевлённый, он ещё раз напрягся, но… где-то мысли ткнулись в стопор… Завязли мысли… Не крутил более «лототрон» в голове Аполлония Апполикармиевича ни шарика. Потынявшись в арифметических прикидах и не найдя ничего душе отзывающегося, Аполлоний Апполикармиевич, всё ж довольный началом, сунул карточку с авторучкой в карман и с мыслью: «А ч-чертовски-таки уютней дома с холодильником!» – двинул к выходу…
* * *
Зной дёрнулся и атмосфера занялась плавной пульсацией. Внезапный прострел ветра сбил ласкавшую волну и вонзил в небо Сидонии густо-зелёные облака. Взвис рассеянный, тающий не касаясь земли, аэрозольный марсианский дождь и страсть погасла… Вместе с тем, пришла ясность и осознание троекратной лёгкости воодушевило Оливера Роберта Мэрфа. Полыхнула в нём, завинтилась в позвоночнике призрачная тень таинственной Кундалини и, словно в синематографе, смещение реальностей бросило на магический экран дождя резвые картинки канувших в Лету эпох… Оливеру Роберту Мэрфу стало неловко: ни за какую синематографию он не платил… Однако, информационное поле планеты, по-видимому давало благотворительное шоу: Unlimited Freak Out… И потому, у Оливера Роберта Мэрфа не дрогнул ни один член… В душе он выругался в адрес Вселенского казуса, но всей своей массой предпринял попытку активной адаптации к происходящему…
Навязчиво распечатывался интим истории… Проявленное и непроявленное, данное в ощущениях и воображаемое, параноидальное и бытовое… Всеобщая история Иного Мира, в которой, к собственным удивлению и озабоченности, Оливер Роберт Мэрф усматривал наводящие параллели на личную – Её историю…
 «Инфузория туфелька!», – выругался он: «Маргинальный вирус под-держивает в Ней личную историю, оттиснутую на ладонях – Культ Оттиска!» – Оливер Роберт Мэрф попытался подсчитать возможное количество оттисков в охваченном Ею пространственно-временном континууме, но прийдя к тягостной для себя констатации, в самом начале предприятия, встоскнул вслух:
 —Я бы... – дыхание спёрло апноэ. Оливер Роберт Мэрф сплюнул и затосковал просебя: «У меня иная организация себя: Брёл Эль Греко через реку… Глядь Эль Греко – в реке раком… Так и повелось, что реки движут разумом Эль Греки…» – марсиане последних дней пристально смотрели ему в глаза.
Оливер Роберт Мэрф смутился. Немые сцены задевали его за нечто, ему самому недоступное. Оливер Роберт Мэрф был упрям, как баран. Марсиане – с совершенно иной организацией мышления, точно Олухи Царя Небесного. Консенсуса не достигалось: они миражировали, он был реален: «Азъ есмь!»
Оливер Роберт Мэрф принял достойный вид, втянув живот и развернувшись анфас, и, осознав на себе бремя ответственности дипломатического поверенного, совершенно ни к месту выпалил:
—И вот я, перемещающийся в пространстве бред по имени Оливер Роберт Мэрф… – дыхание спёрло апноэ. Оливер Роберт Мэрф сплюнул ещё раз. Марсиане не моргали. Плевок достиг поверхности. «Чего это они не моргают?» – подумал Оливер Роберт Мэрф и вспомнил английский вариант известной русской песни «И никто не знал, что у него с глазом»…
    Марсиане смотрели ему в глаза… В глаза, цвета ни то мечты, ни то посредственности… В трезвые арийские глаза, исполненные оптимизма на грани слабоумия… Что они считывали в нём? Психопатологию? Перегарный морализм? Нечто непечатное, или?.. На выше их бы уже и не хватило… Сфинкс уже пустил свою каменную слезу из правого глаза в Вечность! Трогала ли их невинность иных миров?.. И тягучая недопонятость засерела, развисая по структурным линиям пространства: толи он – Оливер Роберт Мэрф – окурок жизни, толи сама жизнь – лишь плевок Природы, причём плевок радикально мимо него… Как одна Она и все Они, да ещё и марсиане… Он напрягся что-то понять, сосредоточился и вдруг понял, что промок: «А вода-то та же самая! Мокрая», – то был веский довод в пользу единства Мироздания: «Не иначе – Н2О!».
Свежесть влаги, лики марсиан, плоскость его положения и энергетическое брожение в паху обострили восприятие Оливера Роберта Мэрфа. Претензии к ненормальности своего положения, без третьей составляющей, сменились любопытством к противостоянию: Он – все они… да ещё и марсиане… Сеанс синематографа продолжался… Марсиане смотрели ему в глаза… «Вот так и Она – в глаза… В иные… А бывают ли иные?» – вопрос выстрелил мыслью: «Известно, все глаза Мира – суть фасетки одного Глаза бога Гора!»
Возникла пауза… Марсиане смотрели ему в глаза… Пауза затягивалась… Что-то не устраивало Оливера Роберта Мэрфа в данном априори… Если дело с глазами обстояло подобным образом, то логически прослеживалась и аналогия с телами: все тела – суть члены одного Тела бога… кто у них там был ответственным по туловищам? А так, как общеизвестно, что все боги – лишь ипостаси Единого Сверхначала, то Оливеру Роберту Мэрфу вырисовывалось некое, явно выживающее из ума, божество, само себе красующееся, само себя возлюбляющее и, в целом, практикующее всю Вселенную, как нарциссический самобордель… И, судя по всему, заняться ему более нечем…
«Ерунда какая-то!» – Оливер Роберт Мэрф настолько заблудился в своём буреломе от аристотелевской логики, что непроизвольно подвыл:
—Ау-у!..—дыхание спёрло апноэ. Получалось, что он, Оливер Роберт Мэрф, был невольно причастен ко всему в Мире и, что глупее всего, являлся кем-то вроде со-отца всем детям Мира сразу! Он даже на миг вскучнул по миллионам неведомых ему детей, но ужаснувшись мысли о необходимости процентных отчислений со своих доходов, решительно отказался принимать открывшееся ему без доказательств…
«Коллапс!» – влетел в тупик Оливер Роберт Мэрф: «Если индивидуального сознания, то это поправимо… А если всеобщей мировой доктрины?.. Единой изначальной религии?.. Да и что за религия могла такая быть, из которой проистекли все последующие?..» – Оливеру Роберту Мэрфу представилась потрясающая чушь: «Должно быть то некая тригонометрическая религия, непременно основанная на поклонении Косинусу – функционально наиболее эротическому процессу Мироздания – с мистериями и пламенными молитвами Котангенсу Пи минус 180о и ритуальными оргиями с жертвоприношениями Чудовищному Параллелепипеду… Любопытно, фаэты тоже падали на колени перед графиком экспоненты?..» – он осёкся… Захотелось взвыть по-настоящему, но он вспомнил про апноэ… Определялось, что он был сдвинут в рассудке безо всяких на то сомнений: «Чья шалость?..»
С влажного магического экрана марсиане последних дней цепко ловили каждый его нюанс… Он бы избавил их от фигурирования в бесконечности, просто закрыв глаза, но мысли вернулись к Ней, втянутой в цейтнот необратимости… Вот где пожалел он, что не имел возможности изучения марсианского языка, воспринимаясь их полными зрачками… Сурдонавыки здесь были неуместны, как неуместен и сам Оливер Роберт Мэрф. Но он был невольным и единственным свидетелем сокрытых от гласности таинств и потому зажёгся надеждой на интуицию…
РАЙСКИЕ УГОДЬЯ
Неопределённовозрастный шалопай, сомнительного рода занятий, с «новоматросским» погонялом Купи Дон, развалившись под одной из исторических яблонь, ни то шарахнувшей в «жбан» сэра Исаака, ни то тривиально использованной Евой, лениво шалил с тоски из арбалета-пулемёта системы ППЗ–Д с вялыми жестянками от прохладительного пойла… Купи Дону было жарко и нудно… И он шалил, толи провоцируя жестянки, толи попросту расстреливая неизрасходованный боекомплект… Боекомплект расходовался без толку: во всяком случае, звонкий дефлорированный металл оставался глух к провокациям… Cola равнодушила Limonad в полной взаимности… Жестянки вспрыгивали, вскувыркнувшись и, взвизгнув – в отвал...
«Толи архизавскладом с перепою мне боекомплект Морфея всучил, толи срок годности вышел», – кривился Купи Дон… Наконец ему надоело.
Он встал, лениво огляделся, выплюнул изжёванную гуарану и, вдруг резко сгруппировавшись, саданул для разминки с плеча, с колена и с разворота тремя короткими. Сплюнув, цепанул к поясу пару ручных гранат типа ОРГ–ЗМ и шагнул сквозь грань реальностей…
Тяжело, с треском и матами, с дерева рухнул Змий Зелёный, с тремя арбалетными ранениями и озверевшими глазами. Ему было не до… Змия Зелёного терзал бодун…
* * *
Дождь растаял внезапно. Взвешенная аэрозоль ассимилировалась в иссушённом воздухе столь начисто и мгновенно, что Оливер Роберт Мэрф ощутил лёгкий звон от внезапной прозрачности пространства… И заискрилось ослепительно-скупое марсианское солнце на влажных гранях Их Величеств Пирамид, вонзённых в высь с непостижимым для европейского мышления смыслом. Сидония возрадовала, обнадёжила яркостью и странной, до «ни хрена себе», коммуникабельностью… Недосказанность прерванного синематографа незримо заприсутствовала вокруг, словно нечто недопроизнесённое, но метко выраженное эмоционально. Лёгкий ветерок двуокиси углерода художественно заклубил нетронутую влагой красноватую, без признаков органики, пыль, сгоняя её в русло давно пересохшей, но некогда бывшей «матушкой», реки. Сидония «ликовала»… Солнце, давно перевалив полдень, уже впадало в five’o’clock, отскакивая лучами от пирамидальных форм монументальной мудрости, подавляющей скудный человеческий интеллект той коварной непостижимостью, которая и провоцирует рывок человеческого разума к мгновенному ментальному экстазу, зовущемуся озарением…
На грани восприятия сияли, подзацепившими облака, клыками вершин в камуфляжных пятнах льда, обосновавшиеся на самой линии горизонта, горные цепи, гипнотически провоцируя пылкое воображение ландшафтной утончённостью, источающей свои изящные, плавно стекающие в долину, флюиды… И подчёркивая всю вычурность пейзажа, небо плавно перетекало из лилового в розовое. Зенит томно безмолвствовал, доводя процесс восприятия реальности до полного тормоза… Движение Мира встало…
От неожиданной прострации Оливер Роберт Мэрф икнул: «Я не тот Магомет! Если гора не идёт к Магомету, то и Магомет не пойдёт к горе! Я не тот Магомет… Мне и здесь – что с Ней, что без Неё. К чему такие яростные попытки что-то вправить в непредназначенные для того рамки? Ждать… У моря погоды… Да, погоды на Марсе стоят изумительные – марсианские погоды! Да море пересохло… А Она и в правду, как исправный катализатор пси-патологии… Прозмеилась в разум, Кадуцеем мозг искрутила – как полушариями не хлюпай, куда там из таких объятий!»
Едва уловимый, похожий на саундтрек к эротической сцене, пылкоэмоциональный звук выдернул его из себя: «Что за звуки такие? Брачный сезон, что ли? Интересно, у кого? Хоть одна истота тут признаки присутствия подаст?» – ни одна истота признаков присутствия не подавала… «Кто же так импульсивно спаривается? Уж развели бедлам! Вымереть не по уму? А может и не вымерли… Сусдруплы-то, надо полагать, до сих пор общий интерьер пространства гадят – астероиды долбят… Хотя, кто видел? Невроз какой-то, а не Ближний Космос! Вот и не дышу даже – нечем. Хочу, да что-то не выходит… Да ещё эта дырка в сознании – апория… Эолова арфа, а не сознание… Сквозняк! Чуть зажжёшься – вжи-ик! – и вся любовь… А без самогорения – до одного места дверца все конвульсии… На Марсе вот нет дверей! А на кой хрен тут двери? А сквозняк, он от витиеватых ассоциаций, от фантазий на заданную тему… Эх, заскучал по мне за 70 миллионов километров, на родной планете, отзывчивый и добрый такой доктор-психиатр. Может и слезу пустил – так заскучал… Всяк душа болит… А я тут яблони на Марсе высматриваю, какую-то дырку в сознании латаю – всё о себе… Стоп! Неувязочка! Я-то всё только об истоте!»
Раздумывая избранное, Оливер Роберт Мэрф совершенно не ощутил перехода на причудливую и не по-земному организованную форму мышления с радикальным своеобразием ассоциаций и неожиданностью конечной констатации. Неприспособленность черепной коробки к усвоению вдруг рождающихся категорий указывала на несостоятельность ни средней, ни высшей школ, ни дружеских компаний с упадническим портвейном, ни возлюбленных девочек-бестолковок к развитию в Оливере Роберте Мэрфе, овладевающего им здесь и сейчас, ментального опыта… за все те три с лишним десятка лет, что высокоинтеллектуально тынялся он по поверхности родной планеты, безудачно подставляясь под прицел «луча света в тёмном царстве»… Оливер Роберт Мэрф, как сообщающийся сам с собой сосуд, культивировал перетекание внутри себя продуктов работы мозга по весьма витиеватым и удивительным каналам потока сознания, трепыхая мозгами, точно верблюд перед верблюжьей колючкой… К чему-то он начал осознавать градацию человечества на психотиков и анальных личностей, никак в ней себя не отслеживая… Паранойя с ним сблизилась настолько, что склоняла к извращённым формам: «Параноик – психотик? Или проявляет анальные качества?» Анализировать себя на марсианский манер Оливер Роберт Мэрф был ещё слаб, а проводить самоанализ по-земному здесь было как-то бестактно: «Ни психотики, ни личности выдержанные анально, судя по всему, прерогативы в подобном канализировании не имеют», – заключил он и встрепенулся: «Шоу «Где крабы зимуют», при иссохших морях, есть Песня Первой Любви взамен аборта… Вот формула для Инфузории Туфельки в Первичном Бульоне!» – яркие цветные блики – эквиваленты вербальностей – музыкально вились Оливеру Роберту Мэрфу, звенящие при попытках вращения мыслью, визуально и акустически переплетающиеся, впадающие в сложноконтурный орнамент, насыщенный разнотональной эмоциональностью и впечатывающийся в мозг столь ясно и доступно осознаванию отображаемой мысли, что Оливер Роберт Мэрф реально прочувствовал себя компьютером Macintosh фирмы Apple… А стоило отобразить себя на внутреннем зеркале, как калейдоскоп играл вобратную: в Оливере Роберте Мэрфе смотрели глаза, воспринимаемые им воем раненой бельдюги… Но как он не напрягался, не мог он разглядеть в них того, чего так от них ждал… того, ради чего, к собственному изумлению, и проявился здесь, в песках Сидонии, упиваясь жалостью Мироздания и сарказмом Монументов… И хотя, ждал он не так уж и много, чтобы стоило всему этому затеваться, но это немногое было столь важным для его параноидальной натуры, что только и являлось смыслом: «И потому моя цель – оставить след на этом песке…» – Оливер Роберт Мэрф глядел в трогавшую до слёз марсианскую даль, отчёркнутую довольно близкой линией горизонта, ощущал троекратно меньшую силу объятий марсианской действительности и идейно расходился с выдрочившим себя Человечеством уже почти на марсианский манер: «Все мы в перспективе – фаэты… Кто в силу законов термодинамики, а кто – жертва навязчивых состояний…»
Струились узоры, в которых Оливер Роберт Мэрф находил себя микробом, перещёлкивал калейдоскоп орнаментов на звуках отрешённых гармоний, мысль пела и плясала, живописно резвясь цветами и оттенками, выбрасывая по Ту сторону… Ключ к Дверям Мироздания выковывался в полушариях Оливера Роберта Мэрфа, но был ещё слишком горяч, чтоб даться рукам…
«В глазах то же, что и в лике этого Сфинкса!.. И говорят сходно: на весь манер – одна фраза, изводящая разум бессилием понять… Можно перевести с языка на язык, но хрен переведёшь с манеры мышления на манеру мышления…И каждый – в одиночной камере своего «Я»… А память – мастурбатор в мозг, как «чёрный юмор от Бога»… Или спланированное надругательство над личностью... Она не срабатывает в нужный момент в схеме твоей ориентации… Выдавливая из неё нужное, замечаешь её беспощадность к тебе… Возможно ты и получишь то, но это лишь повод плюнуть в себя…»
…Зенит безмолвствовал, роднясь с Надиром… Солнце давно запало за five’o’clock… Мир не трепыхался… Оливер Роберт Мэрф балансировал между собой и диалектической реальностью…
ДОМИНАНТА «26»
Аполлоний Апполикармиевич Чертыхайло проснулся... И попытался снова заснуть… И ему это не удалось… Сон, прерванный активизирующимся похмельем, упрямо не желал ни возвращаться, ни продолжаться, ни даже просто уйти… Засел он под сердцем у Аполлония Апполикармиевича томлением неким и взывал уже весь мозг его к бодрости в самых, что ни на есть, бета-ритмах двадцатигерцевых… И неспроста, похоже, взывал – суеверным был Аполлоний Апполикармиевич, что в характере людей утончённых, искусных в деле своём… А снам он особое значение придавал…
 Поворочавшись, Аполлоний Апполикармиевич сел и, не включая света, закурил: взболтало душу сновидение… «К чему бы?» – чертыхаться ему что-то не хотелось… Сам на себя удивляясь, он ещё раз попытался окунуться в мистик-шоу от Морфея: «К чему бы?»…
…Некто, с виду иностранец – не иностранец, может сельский интеллигент, вида длительного одичания, на равнине песков бескрайних, ни то Гоби и Хингана, ни то за два дня пути до Бухары, стоя, с совершенно безучастным видом, под, странноватого оттенка, солнцем, в своём, идеальном во всех отношениях, одиночестве, самым непостижимым образом, был… двумя… Ну, вроде как, был парой иностранцев… или, там, сельских интеллигентов… Тут и объяснить-то сложно, в категориях обычного состояния сознания… Ну, вроде как, двоился, что ли… И самое несуразное в том, что двоился он прямо надвое, нисколько при этом не теряя в абсолютном единоличии! Вот это-то парадоксальнейшее двоение недвоимого и разжигало тёплое томление в трезвеющей душе Аполлония Апполикармиевича… Часто бывало – то, что вполне логично «там», то есть в гостях у Нави, совершенно ни в какие мозги не вправлялось «здесь», в гостях у Яви… А Человек, он везде в гостях… Уж таким, «без определённого места жительства» создан он изначально… Правда, призывали поэты и пророки «домой вернуться», да вот знать бы: куда это – домой? Вот и болтает Человека Сансара: там – тут, туда – сюда… Прямо Косинус какой-то: « +Пи / –Пи»…
В общем, каким-то психопатом находил Аполлоний Апполикармиевич этого «недвоимого двоящегося» в проявлении том, и это заставляло его поднапрячься над вразумительной интерпретацией «пережитого»: «Вроде, как наркокурьер, самым обходным обходом Интерпол обходящий – от того и двойственность... Может, то к неприятностям?» – Аполлоний Апполикармиевич вылез из-под одеяла и прошагал к холодильнику. У Аполлония Апполикармиевича завсегда «было»… Уж в «этом» Аполлоний Апполикармиевич завсегда щепетилен был…
Первые «сто» придали голове ясности и потянули из подсознания поначалу упущенные подробности: «А не просто стоял этот «Образ, Человечеству весьма подобный»! Было что-то в этом «Стоянии на Угре»! Что? Что-то он внушал своим отсутствием поведения. Невербально – так внушал… Хоть и молчал, а что-то сообщал…» – Аполлоний Апполикармиевич пожевал фильтр, и опять закурил, хотя уже который день «бросал»: «…Инфузория Туфелька!» – наконец-то выплыло из омута памяти: «Что-то о простейших пытался он объяснить, по принципу: гениальное – просто… Точно – Инфузорию Туфельку поминал!.. Да уж, не сон, а полное «Сиди, я сам открою!» – выплывшие подробности разожгли дополнительный азарт к интерпретации в Аполлонии Апполикармиевиче: «Этот бред неспроста!.. И сам двоится – не двоится… и инфузория… А она – что? А она ж плодится делением! Пополам она делится на предмет размножения! Ну, там – ядро, цитоплазма – хрусть и надвое, как классик сказал!» – Аполлоний Апполи-нариевич воодушевился, заработало соображение на полную, и он пошёл ещё на «сто»…
 Всё стало вполне определённым: «6 из 39!» – вот что подсказывало Аполлонию Апполикармиевичу подсознание! Чистейшая арифметика! Тут в делении всё дело! Делить надо! Запустил он неосознанно в подсознании своём програмку на номера выигрышные, и получил вот из омута рассудка: делить надо! То есть, имеющееся уже «13» – пополам! Аполлоний Апполикармиевич сходу разделил и… получил «шесть с половиной»!.. Задумался… Что-то не вязалось… Дробные числа, как он понимал, к розыгрышу не предполагались… Было б как-то вызывающе лезть в розыгрыш со своими дробями: Лотерея-то – Национальная, а не – Иррациональная!.. Но и в истинности интерпретации своего сновидения он нимало не сомневался – уж такой он уверенный в себе человек был! А после первых «двухсот» и подавну убедился – делить надо!
 И альтернативный вариант Аполлоний Апполикармиевич сообразил весьма легко, уважал он себя за эту лёгкость в разрешении того, над чем другие головы «дробят», да по советчикам побираются: он взял и округлил «6,5», причём, чтоб наверняка, сразу в обе стороны округлил… Получилось «6» и «7»… «Ничего так числа», – вывел Аполлоний Апполикармиевич: «6» – символ абсолютной законченности в буддизме, а о «7-ми» и говорить не приходится…» Не раздумывая, он достал карточку, авторучку и зачеркнул. Прислушался к себе: интуиция не возражала… «Обмыл» удачное предприятие ещё «пятьюдесятью», глянул в окно – светало – и подумал: «На работу сходить?.. Коллектив, всё же… Да и работа… черти её приватизируй!»
* * *
Объятия ночи охватили Оливера Роберта Мэрфа с уже известными марсианскими тенденциями. Признаки легендарных песчаных бурь окутали небо плотными, довольно низкими облаками. От навалившейся прохлады Оливер Роберт Мэрф икнул: «Осталось только материться!» – но, вспомнив про апноэ, сдержал свою реакцию, продолжая сканировать печальную марсианскую даль, с довольно близкой линией горизонта, которую, при всём своём 180-процентном зрении, он уже не различал.
Удушливо, без жестов и символов, висело вековое однообразие над распахнутой восприимчивостью Ланцелота Сидонии, с упрямством Закона бутерброда, отслеживающего одному ему ведомого Дракона и рискующему объявиться Лаокооном в известной палате. Оливер Роберт Мэрф тянул безысходную скуку в своём присутствии там, где его ничто не ждёт, даже битва с измотавшей его психику рептилией… Хотелось эмоционально выплеснуться, но к кому этот выплеск, как ни к Ней:
—Вот бля… – Оливер Роберт Мэрф попытался поиграть с самим собой – тот, кто оттуда – с тем, кто здесь:
«Тиха сидонийская ночь,
Не по-земному звёзды блещут…
Да были б звёзды, чё-т ни зги…» – хотя, некую «згу», где-то в полной неопределённости, он уже различал…
Не исключая возможности банальной в абсолютной темноте галлюцинации, Оливер Роберт Мэрф заметил недалёкое, едва светящееся, шевеление, которое заметно увеличивалось в размерах, что, согласно законам физики, говорило о сокращении расстояния. Пребывая в лёгкой прострации, некоторое время он оставался безучастным и лишь попеременно закрывал то правый, то левый глаз. Шевеление же, упрямо претендовало на реальность, чего Оливер Роберт Мэрф побаивался более всего: не было желания осознать себя психопатом активно галлюцинирующим… И всё же, как бы зная конкретную цель, шевеление зигзагообразно приближалось…
 «Гуманоиды!» – ошалело вздрогнул Оливер Роберт Мэрф, когда разрешающая способность его зрения выдала чёткую картинку в опознавательный отдел мозга: «Ховайся! Сейчас начнут имплантанты вживлять и склонять к сожительству с их женскими особями!» – Оливер Роберт Мэрф, наслышанный о бесчинствах пилотов НЛО, собрался духом таким, каков он есть, не даться…
То, что производило впечатление гуманоидов, оказалось в единственном числе, было довольно хлипким и скорее напоминало призрак какого-то реликта, когда, остановившись в паре ярдов от Оливера Роберта Мэрфа, и немигая глядя на него насекомьими глазами, принялось слегка пританцовывать…
«Точно – Они! Змеелюди! Хорошо, если один!.. Чё это он пляски выплясывает? Отбившийся cумасшедший? Только придурка в компанию не хватало!.. А может приветствие такое?..» – мысли яростно заметались в черепной коробке Оливера Роберта Мэрфа, обгоняя участившийся пульс: «И как мне?.. Ну, чтоб Человечеству не было за меня стыдно?..»
Представлялась занятная глупость: Оливер Роберт Мэрф на древнеримский манер выбрасывает руку вперёд и по-гладиаторски восклицает: «Идущий на имплантацию приветствует тебя!» Определённо, это отпадало, как акт, предполагающий мордобитие, чего врождённая космическая этика Оливера Роберта Мэрфа никак не допускала… Однако, помалу, не ощущая никакой агрессии в свою сторону, Оливер Роберт Мэрф овладел собой и, даже улыбнувшись подёргивающемуся созданию, с юмором подумал: «А-то отвесить рыцарский поклон? Хотя, придворный этикет весьма двояк на восприятие… Может усомниться в ориентации…» – и Оливер Роберт Мэрф в такт созданию слегка задвигал руками и бёдрами, как бы нехотя танцуя твист. Создание, впрочем, никак не отреагировало, продолжая, немигая, исполнять свой ритуал, и Оливер Роберт Мэрф перестал кривляться: «Ну, точно – не в себе космит! Двинутый!.. Что, дружище, дискотека?!.»
«Двинутый космит» замер. Вида он был самого классического – персонаж, сдёрнувший из фильма Спилберга: продукт эволюции динозавра, подобно тому, как Оливер Роберт Мэрф вёл своё происхождение от гамадрила. Не будучи обученым определению возраста и пола гуманоидов, Оливер Роберт Мэрф решил, что всё это, в общем-то, не важно… Космит же, вытянув тонкий палец, отчётливо и невербально произнёс:
—Оливер Роберт Мэрф!
Оливер Роберт Мэрф вздрогнул от неожиданно прозвучавшего прямо в голове непривычно интонированного голоса, но, знакомый, понаслышке, с подобными штучками, так же невербально ответил:
—Ну уж!.. Во всяком случае, пока я здесь, я весь в сомненьи…
—Не пори чушь – не будет повизгивать! – к неожиданности блеснул европейской идиомой космит.
—Ну-у... м-м... Я сам себе и Небо, и Луна, – Оливер Роберт Мэрф был крайне растерян и действительно «порол незатейливую чушь», – М-м… а дозвольте в ответ полюбопытствовать?..
—У нас нет имён… как нет и возрастов…
—Что-то же у вас есть...
—Мы вошли в Вечность!...
—А-а, сусдруплы? – растерялся ещё больше Оливер Роберт Мэрф, – Так вот вы… Хм-м… Забавно… Ну-у, создали, ну а…
—Это вы себя создали, мы лишь зачали…
—Ну-у, зачали, ну а…
—Я полагаю, ответ ясен, – перебил фаэт.
Ответ был ясен Оливеру Роберту Мэрфу не более, чем сам же его вопрос:
—… Ну-да, по части доводов мне с вами не тягаться… И всё же, дозвольте полюбопытствовать, – в продолжающейся растерянности Оливер Роберт Мэрф непроизвольно блистал викторианским этикетом, – Каким ветром в Сидонию?.. Солнечным?.. Ностальгия?.. Командировка?.. И то, и другое, и третье?..
—??. – большее из испрошенного осталось за рамками доступного космиту и, как бы выдержав паузу «на своей волне», он плавно произнёс:
—Не осуждай осуждаемое, удостаивая падения верный взлёт, ибо чему положены миллионолетия?
Такого резкого поворота к сути Оливер Роберт Мэрф не ждал. В миг слетели игривость и растерянность:
—Выходит – под колпаком? – трагедия Мироздания враз обрела подтверждение, от чего Оливер Роберт Мэрф стремительно рухнул в пропасть отчаяния, – Все мозги – суть извилины одного мозга бога… кто там по мозгам? Не поклониться ли мне сумме квадратов катетов? Выходит… – Оливер Роберт Мэрф сбился в мыслях от разочарования. Вся та немыслимость, нашёптанная ему Сидонией и кратко подчёркнутая фаэтом, сводила на нет не только выработанные его тягучей жизнью понятия, установки и тенденции к поиску хода, она сводила на нет самого Оливера Роберта Мэрфа – чего он, в силу честолюбия, никак не мог простить той вышестоящей Сути, которая так чудовищно прокатила его по волнам иллюзий, используя его интимное достояние, как мелкую монету для игры в Большую Космическую Треньку… Раздосадованный, он вопросительно взглянул на космита… Тот, выждав штиля в его эмоциях, продолжил:
—Не верь реальности прошлого и грядущего, ибо откуда разница между явью и навью, как не из порока ума?
—Повторите, я записываю, – съязвил Оливер Роберт Мэрф и сплюнул: «Чё несёт? Или я вправду настолько недоумок, а тут мне луч света тот самый светанул?..»
Космит истолковал просьбу шире:
—Даль прошлого и грядущего неясны и плохоразличимы… Достойное взгляда – в настоящем!
—Так, что ж, вообще… – «декомпрессия» было мягким словом к состоянию Оливера Роберта Мэрфа… Обанальненый, он выдавил, с инерционной викториальностью:
—Изволите разводить?
Космит, по-видимому, понял это буквально и, не имея понятия, как разводятся Оливеры Роберты Мэрфы (не на манер ли крупного рогатого скота?), непроизвольно сострил:
—Сам тут пасёшься…
Оливер Роберт Мэрф, оценив игру понятий, внезапно остыл и попытался прояснить кое-что:
—Так что ж живёт через меня?
—Ты!..
—… – отборным болваном чувствовал себя Оливер Роберт Мэрф, – Может с начала?..
Очевидно, сусдрупл в таких примитивных категориях мыслить не умел и, расценив «начало» как-то по-своему, немигая уставился на Оливера Роберта Мэрфа насекомьими глазами… Чего-то, самым непостижимым образом, он не просекал. Оливер Роберт Мэрф, в ответ, смотрел кристально чистыми, уже лишёнными признаков здравого ума, доверчивыми арийскими глазами, цвета ни то мечты, ни то посредственности и жаждал одного: «К поликонтактной бабушке все самоковыряния! Всю эту картину Мира, в духе обкуренного Босха, и Близкие Контакты Третьего Рода! Назад! В Европу! К родной стойке в пабе!» – и тут он окончательно расстроился: «Но как?»
Сусдрупл ожил, вероятно что-то сложное для себя отработав в мыслительном агрегате и, подняв взгляд над Оливером Робертом Мэрфом, заговорил…