Не надо будить короля

0 (6)

«Некому ее пожалеть.  Ни один из них не обнимет ее, не простит, хоть и все они боги. Для души ее нет прибежища, потому что нет у нее души. Тело ее – старое серебро, из которого сделано небо и земля, и снег падающий в феврале» - это слова, которые я написала своею рукой выпив черного кофе, после бессонной ночи, после того, как смотрела в окно, в черное пространство, свободное от высоких деревьев. Но эти слова заключенные в скобки, как и все, которыми можно высказать, неточные. Если бы я написала просто «я – убийца», то может была бы честнее, но тогда разве бы я сказала всю правду?   
Я – убийца. Но и это не то, что я хотела сказать тебе. Не так и трудно вписать эти два слова в белый листок. Читать их намного страшнее. Я убийца, но никого не убивала. Во мне нет никаких чувств, кроме тоски. И никто не может спасти меня от нее. Ведь я одна для себя спасение, и одна для себя наказание. Я одна.
Я  - больна. Я больна неизлечимым недугом. И этот недуг ты называешь «жизнь».

1

Он не постучал. Дверь отворил, вошел, спросил "можно". "Можно" без вопросительного знака. Точка. Наглый тип. Высокий. Красивый. Вкрадчивый. Улыбка. Нет, ухмылка. Два глаза меня просверлили.
- Анна Юрьевна?
Секунду молчи. В глаза его смотри. Улыбнись.
- А я с кем имею честь?
- Торкунов. Подполковник милиции Торкунов.
В руках газета. Черную сумку ставит на стол. Садится напротив.
- Объявление разместить в газете хотите? Это в соседний отдел.
- Шутите?
Улыбается. Ежик волос приглаживает рукою. Оглядывается.
- Кофе у вас тут можно?
- Кофе? Нет. Кофе нет. И чая нет.
- Ну нет, так нет. Я к вам лично, Анна Юрьевна. По делу.
- Я думала по делу в штатском не ходят.
Опять улыбка. Как светофор зажегся красный. Опасно! Аня, опасность! Пальцем проводит по ребру стола.
- Я по личному делу. Не удивляйтесь, Анна Юрьевна, я ваш, так сказать, старый знакомый. Не помните? Восемь лет уже прошло. И я капитаном был.
Похлопал по погонам. Руки у него все время в жесты складываются. Свет из окна лег на лицо его нежно.
- Мы с вами тогда говорили. Недолго.
- Да, я припоминаю. Кофе?
Рукой дотянулась до чайника, включила. Смотрю, как свет меняет черты его. Пальцы мои как крылья бабочки замельтешили. Я волнуюсь. Боятся не темноты, боятся того, что знают о ней. Знаю, он откроет свою черную сумку. Он открывает свою сумку. Делаю движение рукой, чтобы остановить его руку. Замираю на половине, выключаю чайник.
- С сахаром?
- Нет, нет. Без сахара. День сегодня солнечный. Спасибо. Что вы думаете?
- Говорили будет дождь. Я взяла зонтик.
Такая странная ложь. Я не брала зонтика, и никто не говорил мне о дожде. Но ровно в тот момент, когда он сказал мне о солнце, я перекинулась в бурю, и там была гроза, и косые струи дождя, и гром. Буря. Дождь. Гром. Хлещет вода по лицу.
Опять он берется за сумку. Нарочно медлит.
- Я принес вам...
- Еще кофе? Но солнце - это конечно лучше. А вы?  Вы солнце любите?
- Да. Солнце. Анна Юрьевна. Я к вам по делу.
- По делу?
Мороженое тает в стаканчике. Как облака в жаркий день.
- Я все знаю.
- Вы все знаете?
- Посмотрите, посмотрите, вот эти лица.
Он раскладывает по столу фотографии.  Вытащил пачку из сумки. Цветные и черно-белые, пятнами разбросаны по столу. Пальцами водит по ним, касаясь губ и глаз, ставя точки на лбах, как след от пули.
- Вы узнаете их?
- Их?
Я узнаю их. Я знаю каждого. Я убила их всех. Фальшивы следующие фразы:
- Да. Некоторых. Всех. Наверное, всех.
- Четырнадцать фотографий. Четырнадцать человек. Все мертвы. Женщины, мужчины и дети. Мертвы. Вот это семья Эйлер. Маленькие Антон и Настя. Елена Эйлер. А вот этот мужчина - Андрей Эйлер. Вы кажется дружили с Еленой?
- Я как будто на кладбище.  Зачем?
- Вы, Анна Юрьевна, убили Эйлеров. Вы убили и остальных. Может быть и еще кого-то.  И ваш начальник на прошлой неделе...
В мутной воде я лежу. Я лежу в мутной воде.
- Тогда, восемь лет назад, я подумала, что увижу вас. Вы знаете, вы были такой красивый. Вы понравились мне тогда. У вас глаза... серые. Я почему-то запомнила, что они голубые. А на самом деле серые. Но я уже тогда знала, что еще раз вас увижу. Не перебивайте. Пожалуйста. Я помню, вы меня взяли за руку и погладили. По ладони. А я подумала, что у вас рука теплая. И волосатая. Не смейтесь, я серьезно. А вы и не смеетесь.
- Анна Юрьевна, вы их убили. Вы - убийца. Я поймал вас. Я уже два года знаю, что вы убийца. Я собирал материал. Я следил за вами. А теперь...
Он замолчал. Вдруг. На середине предложения. Я замерла. Уже внутри я улыбнулась. Я на его крючке держу крепко в ручках удочку, а он как червяк извивается на моем языке. Я проглочу его. Он и сам не знает. Я проглочу его.
- Вы, Анна, понимаете, что я бы просто так не приходил бы к вам.
- Вы говорили про дело.
- Именно.
Он делает движение, последнее, резкое. Кольчатый хвост изгибает в последнем рывке. Быстро собирает фотографии в пачку, кладет на них руку. Волосатую, теплую.
- Об этом никто кроме меня не знает.
Я приготовилась. В желудке моем уже сок выделился. Ядовитая желчь потекла по сосудам. Вязкая слюна обволакивает червя.
- И я готов забыть об этом /хлопок по пачке/, если вы поможете мне.
Ам.
- И как?
Достает из сумки еще одну фотографию. Кладет на стол ее лицом вниз. Сверху лишь белое. Там внизу живое. А он по белому, как по савану, водит потной ладонью.
- Этот человек. Он мне... Нет. Мне нужно, чтобы он мне не мешал.
- А чем он вам мешает?
Я пальцем тяну на себя фотографию. Он не отпускает. Смотрит в глаза мне. Видит себя. В желудочном соке, как в огненном море грешников.
- Тем, что он есть.
Переворачиваю фотографию. Это мужчина. Мальчик. Юноша. Лицо улыбается. Верба цветущая раньше всех. Каждый цветок как зайчонок.
- Кто он?
- Пасынок.
Привитая веточка не прижилась.
- Я не знаю, что вы будете делать и как вы будете это делать. Я могу дать вам три месяца.
- Я не сказала "да".
- Что?
- Я не сказала "да".
Мой голос веревочка. Вьется.
- Но почему?
- Нагнитесь, поближе.
Он наклоняется. Я хватаю его за шею. Руками. Змеями. Яд свой в его яд. Поцелуй.
- Ненормальная.
Ошеломлен. Сбит. Растерян. Проглочен.
- Сегодня ночью ко мне придете. Знаете где я живу? Принесите шампанского. Постучите, я вам открою. Там, все решим.
Еще раз рукой по его щеке.
Он уходит. Я остаюсь одна. Я смотрю в окно, там где вечернее солнце оплакивает свою молодость. В руках я держу фотографию. Солнце. Острые зубы зверя.

Он постучал.
Я кусала его. В черном платье, в том самом, сидела я за столом напротив него. На него смотрела. Кусала его глазами своими острыми. Он наливал шампанское в наши бокалы. Молчал. На меня не смотрел. Пахло хорошими духами. Я пожалела, что попросила шампанского. Красное вино, рубином бы светило в хрустале. И свечи. И щеки мои бы раскраснелись. И бледность прошла бы. И несколько капель на моих губах блестели бы как драгоценные камни, и он бы опьянел. И я бы обняла его.
- Ты хорошо выглядишь.
Смотрит на меня.
- Ты знаешь, у меня в спальне паучиха сплела паутину и ловит в нее комаров. Я не убираю паутину. Летом легче. Меньше этих комаров. Нет этого жужжания. Оно выводит меня из себя. Она стала большая, толстая. Эта паучиха.
Вздрагивает. Поднимает бокал, поэтому думает, что я не заметила, как он вздрогнул.
- Давайте выпьем, Аня, за успех нашего дела.
Чокаемся.
- Я зарежу его. Нет, задушу.  А может быть подожгу его спящим. Подброшу яд. Съем заживо. Пущу ему кровь в золотое блюдечко. Сердце выну. Тебе отдам.
Он улыбается. Пьет до дна. Боится. Ненавижу его.
- Не надо. Я ничего не хочу знать. Ты же умеешь это делать.
Еще шампанское. Еще этого искристого воздуха в кровь мою. Будто бы вышла на улицу из подвала. Дышать. Дышать.
- Я больше никогда не приду к тебе. Не побеспокою. Ты не услышишь обо мне.
- Ты думаешь так дешево купить меня? Антон. Ты же знаешь. 
- Аня?
- Сколько ему лет?
- Двадцать. Чуть больше. 
Ем шоколад.
- Они сами умерли. Прибило лодочки волной к берегу смерти. И ты всеми своими фотографиями ничего доказать не можешь. Собрал их в одну кучу. Но это ничего не значит. Сам знаешь, что ничего не значит. И если я и убью мальчика, то только потому что ты меня об этом просишь. Женщина рожает любимому мужчине. А я убью. 
Как он красив. Ослепите меня!
- Я тебе не нравлюсь? Я некрасивая? Толстая? Да? Я похудею. Я уже однажды худела. Не веришь? Я тебе сейчас покажу платье, я была такая толстая! Оно как мешок. Ха. Подожди, я сбегаю в спальню, я принесу, покажу тебе платье. Сейчас!
В шкафу моем. Я искала это платье. Когда я вернулась в зал, Антона уже не было. Я допила бутылку шампанского. Одна. И старое платье.

Понимаешь, это я и не я сразу. Дождь - это дождь. И еще дошть. И как дошть он и строчка, и картина. И я - это "йа". Тяни гласную до хрипа. И тогда в самом конце вместе с болью ты почувствуешь, какая "йа". По другому тебе сказать не могу.
Я плачу в темноту. И стена все мои слезы в себя принимая, сыреет и открывает мясо свое для насекомых. Норы в ней роют, детей выводят. А я наблюдаю и плачу, и плачу еще больше. И удивительно, откуда же столько воды. Тело мое - великая пустота. А я все лью эти потоки, как небо льет дошть. И это я. И это "йа".
Ночью стискивает меня темнота в ритме своем. Давит. Пульсирую вместе со зрачком темноты. Сама на себя смотрю сквозь стекло. Бледное лицо за окном, глотающее дождь. Дождь глотает и голосом его потом говорит. И еще одна маска для меня. И тысячи масок для меня не освободят меня от того, что я сама только маска. Глазницы вырезаны, и никто не глядит сквозь них. Кукла, играющая в куклы.
Маленькая и одинокая. Брошенная ребенком, а может быть никому никогда не принадлежавшая. И может быть единственная. Единственная как предмет. Но сама для себя пустота. И с этой пустотой не сравнится даже пустота листа. Ведь белизна уже наполнение. И гладкость или шероховатость. И то, что этот лист можно наполнить буквами. А кукла играющая куклами и может быть игрушка для таких же кукол. Пуста. Единственна. Возможна.
Половинка ночи как половина черного хлеба с влажными дырками на срезе. Ожидание в конце которого ставят многоточие. Никто не пришел. Ничего не будет. Сомкнуться веки, но воспаленными останутся глазницы. Пластмассовые ресницы переплетутся в тугие веревки, на губах засохнет капелька слюны. А в ней насекомое. И через миллионы лет нас откопают. Мы будем спать вместе. Я черный кусок угля. Как в куске янтаря будет спать насекомое в моей застывшей слюне. Кто-то положит на полку меня и насекомое. И мы два существа из прошлого, будем лежать бок о бок как и в эту ночь. И за окном будет дошть, и "йа" буду застывшею чернотой.

2
Научный подход.
- Здрасте, понимаете он заболел и попросил меня сдать за него книгу. Это можно? Он и правда болеет, а так бы он сам пришел. Можно?
- Я не понимаю, кто заболел?
- Сережа. Он заболел. И сказал, что должен обязательно сдать книгу сегодня. Вот обязательно сегодня. Он так переживает. А врачи говорят, что ему переживать нельзя. Можно я сдам вместо него?
- Какой Сережа? А номер у него какой?
- Номер?
- Номер читательского билета.
- Номер читательского билета? А это обязательно? Вот я знаю фамилия - Шелковников. А номер он мне не сказал. Нет, не сказал. Я бы позвонила ему, но боюсь он сейчас в больнице. А если я спрошу у него после больницы, то он распереживается, что я не сдала книгу. Нельзя без номера? У вас только по номерам?
- Девушка, не так быстро. Как фамилия? Шелковников? Я наберу в компьютере и узнаю номер. Шелковников С.Н. - 9690. Сейчас я поищу карточку. Давайте вашу книгу.
- Ее длинные белые ресницы, украшенные комочками туши, затрепетали в полете.
- Но тут нет такой книги.
- Нету?
- Сами посмотрите в карточке.
- Действительно нет.
- Постойте, это вообще не библиотечная книга. На ней нет никакого номера.

Он сидел на лавочке, напротив университета. Один. Он разглядывал носки своих ботинок. И зеленую траву. И может быть оранжевое пятно уродливой бабочки где-то справа. И еще было жаркое солнце. И шум от человеческого присутствия. И рядом монотонно журчал фонтан. А он сидел и рассматривал носки своих ботинок. Он ждал меня. Он, правда, еще не знал этого.
Я подошла как можно тише. Как кошечка тихо. Говорят, что все женщины представляют себя кошками. Я подошла как кошка. Я села на другой конец лавки. Я привыкала к своему существованию на этой лавке, под этим солнцем, с этим присутствием.  Я тоненькими корнями, какие бывают у тополиных веток в воде, в банке из-под майонеза, вросла в теплое дерево. И когда уже почувствовала, что волосы мои шевелятся как молодая листва, я быстро наклонилась к нему и в ушную улитку его прошептала: "".
Он посмотрел на меня. Щурится против солнца.
Что вы сказали?
- Я?
- Да, вы сейчас мне только что сказали на ухо что-то.
- И что я вам сказала?
- "".
- Ах да. Верно, это я сказала.
- Это "вино из одуванчиков"?
- "Вино из одуванчиков"? Так вот как он назвал ее. Не понимаете? Я шептала ему эти слова в том прохладном августе.
Он рассмеялся. Широко отрыл зубатый рот.
- Вы шутите.
- Шутит шут гороховый. Я тебя клею.
Встала. Тонкие щиколотки на секунду из под длинной юбки своей  показала. Смотрит мне вслед.  Я победила его ботинки.

- Вы меня преследуете?
- Следую твоему следу.
Я пью томатный сок. Граненный стакан. Он подошел ко мне уверенным шагом, приветливо улыбаясь. "Вы меня преследуете?" - спросил он, поставил рюкзак на стул, рядом со мною сел. Подбородок подпер кулаком и смотрит на меня сквозь свои пушистые ресницы. Щурится как на солнце. "Следую вашему следу" - ответила я. Стакан осушила наполовину, где-то там на дне черная муха. Пальцами скольжу по граням. Вверх-вниз.
- Я кофе себе возьму. Вы что-нибудь будете?
- Толченный корень мандрагоры. И крокодильи слезы.
Он стоит в очереди. Кидает на меня короткие взгляды. Футболка и джинсы. Веточка вербы. Мягкие губы. Спокойные губы. Волосы темные. Если вырастить их, длинными локонами лягут на плечи. Запутать в них пальцы, шелковистой спиралью. Пахнут медом. Щеки - воск. Нежный бархат. Веточка вербы. Как улыбается он девушке. Как достает кошелек. Как смотрит на меня. Как отводит глаза. Отдает деньги. Берет две чашки кофе. Несет их, грациозно огибая поток чужого сознания. Как легкая яхта на синей волне.
- Вы же не учитесь в университете? Я вас не видел? Или... вы преподаете?
Чашка кофе. Тоненький дымок. Язык осторожно окунаю в коричневое.
- Крокодильи слезы сейчас не то, что раньше.
Смеется. Смейся, пока не плачешь. Кровь пущу в золотое блюдечко.
- Я все думал зачем вы тогда, на прошлой неделе, ко мне подошли. Помните? Я просто удивился. Я тогда только прочитал "Вино из одуванчиков". А вы вдруг... Как?
- Я ведь даже не знаю как вас зовут. Как вас зовут? Я - Сергей.
- Анна.
Каренина падает под поезд. Боллейн волосы золотые рассыпает по кровавым плечам.
- Приятно познакомиться. Я просто удивился, такое совпадение. Брэдбери. Вы любите Брэдбери?
- Никогда не читала.
Смеется.
- А сегодня на лекции вам понравилось? Вы теперь все время будете ходить?
- А ты?
- У меня в расписании стоит. Я буду. Мне нравится этот Кучеренко. Он на самом деле интересные вещи говорит. И потом... Привет.
Она появилась узкой рукой, пробежавшей по его плечу. Задержалась у той  самой ямки между шеей и плечом. Я бы прямо сейчас туда носом уткнулась, где пушатся его короткие волосы. Острые ноготки, фиалковый цвет. На меня глядит краем глаза, испуганным глазом как у косого зайца. А глаз голубой. Села к нему, в щеку лизнула. Поцеловала.
- Познакомьтесь. Это Аня. А это тоже Аня. Анна.
- Тоже Аня? Так мы с вами тезки! Сережа, ты можешь загадать желание.
Ах! Ха-ха-ха. Как фальшиво смеется белобрысое чудо.
- Желание? Какое?
Воркующий тон. Расслабленность черт. Его рука на ее спине.
- Сережа, загадай меня. Трахнуть.
Собираю книги со стола. Медленно. Она улыбается. Соль шутки. В ее мозгах белая пена соли. Жалкая. Я великая. Я дерево, которое вдруг зашагало. С веток моих падают яблоки. Для нее червивое.
Предсказываю. Она скажет "Она что ненормальная?". Он скажет "Да". Она ему не поверит. Он не поверит ей. Его рука соберет в складки ткань ее блузки на спине. Он будет ждать следующей пятницы.   

- Ты что уже начала?
- Да.
- Я так и подумал, что это из-за тебя. Он поссорился со своей девушкой. Первый раз.
- Надо же.
- А тебя все еще можно остановить?
- Да.
Он положил трубку. Наверное, зашла жена. Или ему стало страшно. Или нас разъединили.


Она обняла меня за плечи.
- Я полечу. Как птица.
Прижалась щекой к щеке.
- Я покружусь над нашей улицей.
Провела рукой по волосам.
- Ветер меня покачает. Я опущусь мягко как осенний лист.
Я плачу. А она улыбается. Целует меня Такая близкая, теплая, мягкая. Открывает окно.
- Как осенний лист.
Встает на подоконник. Я держу ее за голые ступни. Крепко-крепко держу. А она легко, расправив руки, распустив по ветру волосы, падает вниз. И ветер действительно опускает ее бережно на асфальт. И красный цветок распускается. И шум. Шум вдруг врывается в мою голову. Это крик. Этой мой крик. Я  кричу: "мама!".

3

Ты видишь меня. Как в зеркале видишь другою. Как левое сменилось правым, так прекрасное стало уродливым. На белом моем лице раскиданы родинки. Как на детском рисунке соединить их линией, то край улыбки той итальянки за толстым стеклом. Брови – две властные линии. Руки гончара обнимающие круг. Глаза мои с зеленным листиком лавра. Чай с накрошенным льдом, смола застывшая на ветру. Рот, жадное красное. Нос, вдыхающий жизнь. Подбородок трусливый.
Вся я круглая линия. Сама в себя замыкающаяся. В той степени совершенство. Грудь полная желчи, торчащая дерзко. Бедро лениво опускающее взгляд. Тонкая щиколотка, любование.
Сама в себе. В тысячах моих полок, в одной из них лежу я. Спеленатая в тяжелые шерстяные простыни. Потная. Одну за другой открываешь тайники мои. Подмышкой  лежат вязальные спицы. В коленной чашечке коллекция нефритовых черепах. В ладони глаза  и крылья жуков. Хлопаю в ладоши, в мелкий порошок рассыпаю хитин. В ногтях спрятаны музыки ноты. Сто семьдесят шесть до. Сто одиннадцать соль. Восемнадцать ля и ре. Тридцать четыре фа. В фалдах живота мелкая живность. В первой морщине на лбу разлив красного Нила.   Мужчина и женщина в почке пупка. А я в одной из тысячи полок. Сама себя потеряла. Может быть в косточке мизинца.

Пальцем черчу спираль на ладони. Все шире и шире. Тот говорит что-то. Все это знаю. Если сквозь мои глазницы смотрело небо. Презрение.
За окном синее и зеленное. Окна закрыты, чтобы ведьма не влетела на помеле. Чтобы я не полетела. Чтобы птиц языком своим не позвала. Чтобы случайное облако не заглянуло. 
Желток.
Мел на доске. Буквы и цифры. Знаки все той же спирали на моей ладони.
Дыхание дерева. Теплая краска. Парта и голубое. «Вся жизнь – дерьмо. Все бабы – ****и. А солнце ****ный фонарь». О. 
Все говорит. Огонь из под пальцев моих. Я  хлопком одним выпущу жуков. А внешне – простота.
Звонок.
Я остаюсь одна сидеть, облокотившись о спинку стула. Дышу спокойно. Ловлю пыль на свои плечи. Он идет ко мне. Развернулся. Трудно так натянуть ниточку между краями губ, сделать знак улыбки, неровно спираль провести. Перемена в тактике.
Звонок. 
В красивом зеленом блокноте, на шероховатой бумаге пишу эти слова «Извини. Но ты уже простил меня».
«Ты спрашивала обо мне в библиотеке». Я читаю его ответ. На неровном листке.  Он оглянулся. Бросил на меня вспышку из-под ресниц. Щеки мои разгорелись.
«Да».
«Зачем?».
«Хочу убить тебя».
«Прогуляешься со мною после лекции?». 
Мальчик, ты сам себе пишешь приговор.

Когда идешь по доске, переброшенной через пропасть, ты либо медлишь и рассчитываешь каждый шаг, либо бежишь, не думая о высоте. Ты либо, семенишь как гимнастка в цирке, либо как балерина, едва касаешься в прыжке твердого основания жизни. Но в любом случае тебя захватывает воздух. Ты едва дышишь, так много воздуха, и так мало легких. Однако, ты знаешь, что в конце доски ты сможешь припасть к земле. Упасть на нее, обхватить руками, почувствовать животом, зажмуренными глазами. Лежать, забыть те страшные шаги. Но если кончится доска, а земли не будет. Если тебя обманут. Если тебя ведут к пропасти, заставляя надеяться, до последнего цепляясь. Прервешь ли ты свой путь? Остановишься? Отдашься воздуху и высоте? Или будешь идти, упрямо?

 Сплошной вечер. Череда деревьев, людей.
- Так значит ты работаешь в газете? Как это странно, я думал, что по крайней мере ты та самая гадалка, которая гадает на одиннадцати ножах.
- Я корректирую рекламные объявления. Частные объявления.
- Интересно?
- Интересная работа? Да, спокойная.
Мы идем по аллее. Я всегда ценила эту красоту. Как в фильме. Там всегда бывает кадр, когда двое идут вместе, и все вокруг окрашено странной красотой.  Она как краска наносится мазок за мазком. И этот текст одна эстетика. И чем темнее становится, тем ярче его белая футболка. Тем мягче его голос, тем спокойнее его черты. Я вкрадчива.  Я честна.
- А почему ты тогда спросила в библиотеке?
Я делаю жест. Отпускаю пальцы в полет. Не важно. Безразлично.
- Может быть что-нибудь выпьем?
- А тебе уже можно?
Он смеется.
- Только я не хочу уходить с воздуха.
Мы подходим к киоску. Свет и музыка.
- Пиво?
- Вино. Красное. Кагор.
- А как мы будем пить на улице вино?
- Купи самого дешевого кагору.
Я отступаю в тень. Там, где деревья свои мясистые листья ко мне наклоняют. Я смотрю как мошкара кружит у фонаря, питаясь электрическим светом. Как бьются хрустальные крылья о стекло. Они своим стрекотом жалуются на то, что солнце уже опустилось, что скоро их жизнь закончится, что их тонкие крылья растают в утреннем тумане, усики как маленькие копья воткнуться в землю, муравьи растащат тельца, и королева отведает на завтрак их твердую плоть. Но некоторых из них я задержу в своей ладони. Маленькая жизнь натолкнулась на электрический фонарь, искусственный смысл существования. Стрекот разочарования. Искус. Мои глаза как две маленькие вечности. 
- И как мы будем теперь это пить?
Он держит в руках открытую бутылку кагора, два пластиковых стакана. Я забираю у него бутылку, наливаю в стакан вина.
- Это тебе.
Беру второй стакан и швыряю в кусты.
- Пойдем.
Мы снова бредем по аллее, от одного фонаря к другому, вырываясь из темноты в свет, снова погружаясь в темноту. Я пью вино из бутыли. Из тонкого горлышка, и чувствую кусочки пробки и стойкий запах спирта, и тревожу свое нёбо подступающей тошнотой.
- А чокоться не будем?
- С покойниками не чокоются.
- Это ты покойница?
- Может быть… Нет, это тебя я уложу в гроб, укрою теплым одеялом, чтобы не мерз ты в глубокой земле, когда придет зима. 
- Ах, да, я забыл, ты же хочешь убить меня.
- Да.
- Странная тема для разговора. Если послушать нас со стороны, то можно подумать, что мы сошли с ума.
- А мне больше кажется, что мы ложимся на белый лист. И наш разговор только строчки.
- Как сон короля?
- Кэролл?
- Да.
- Как сон короля.
- Я бы разбудил его.
- А я бы убила.
- Ты все время говоришь об убийстве.
- Нет, я только отвечаю на твои вопросы.
Он вдруг легко касается моей руки и направляет наше движение к скамейке, там, где совсем темно, и видно только побеленные стволы деревьев. Я увлекаюсь потоком. Он садится. Я сажусь рядом. Наливаю ему еще один стакан вина. Неловкость. Он и не смотрит на меня. И мне становится все труднее читать его мысли. Вдруг он поднимается и встает напротив меня.
- Аня.
- Да?
- Хочешь я встану на колени? Впрочем, я встану в любом случае.
Он встает на колени, так грациозно. Я заметила это еще в кафе, когда он шел между людей. И тут он так изящно, как стебель травы под косой, склоняется.
- Ты пьян.
- Никогда не было такого желания встать на колени.
- Ты пьян.
Что-то губы его шепчут. Живот его упирается в мои острые чашечки.
- Ты такая пряная.
- А ты пьяный.
- Не с двух стаканов кагора.
Лицо его так близко.
- Я увидел тебя. Я не знаю. Такая вот. И еще что-то.
Губы его на «что-то» почти прикасаются к моим губам. Чуть-чуть.
- Можно я поцелую тебя?
- Нет.
И все же. Мягкие, томные. Искус. Влажные. Вздох «ах». Минутное блуждание в тумане. И я не хочу. И где-то люди, где-то там.
- Ты как пчела жалишь.
- Как оса. Пчела ужалит и умирает. А оса тысячи раз.
- Это оса съедает…
- Паучиха.
Мерцающие росы.
- Пойдем к тебе.
- Только здесь.
- Сумасшедшая.
- Сейчас и никогда больше.
- Сумасшедш… 
И если бы с неба бог подглядывал за нами в щелочку облаков, то видел бы наши губы. И так красиво мы целовались. И я так нежно руку ему положила на шею. И повела там, где волосы пушатся. Ногой уперлась в его живот. Он схватил мою ногу под коленкой. И потом. И грудь мою жадно целовал. И губы мои. И еще открывал мои полки. И искал меня.
Жалкий. Футболка в красных подтеках кагора. Последнего поцелуя не будет. Он позовет меня. Я сделаю ровно такое движение, чтобы показать, что слышала, но не откликнусь.
Шатаясь от электричества, наполнившего тело, занявшего кусочек пустоты, я иду по алее. Под руку со мной идут люди. Мы маршируем по оспе асфальта.
Он догоняет меня. Я слышала его бегущие шаги за своею спиной. Этот неровный стук нарушал ритм марша, диссонировал. Обхватил меня за плечи, прижал к своей груди. Дышал мне. Там, где так часто бьется мой пульс. Я молчала. Он все шептал. И он просил прощения. И лучше бы он ударил меня. Хлестанул хлыстом по лицу. Сжал мои запястья. Укусил мои губы. Намотал на руку мои длинные волосы. Но он лишь просил прощения. И говорил, задыхаясь. И говорил нежно. Я протянула руку и провела рукой по его волосам.

4

Я проснулась в его объятьях. Он держал меня крепко. Его мягкие волосы легли мне на щеки. Его пальцы легли на сосок. Его дыхание было ровным. Лицо безмятежным. Я осторожно освободилась. Встала. Оглядела свою комнату. И свет солнца сквозь желтые занавески меня оглядел. Я прошлась голыми ступнями по половицам, накинула халат, села в кресло. Если бы я курила, то белую палочку поднесла бы к рту своему. Глоток. И выпустила струю. И смотрела бы как изящно держит моя рука сигарету. И дымок поднимался бы. 
Безмятежность его лица слилась с белизной простыней. Он лежал на боку, повернув лицо к восходящему солнцу. Тело, загорелое, а на ягодицах розовое, спокойно себя разложило поверх одеяла. Было тепло. По-утреннему прохладно. По-утреннему приятно. Я решила сделать себе кофе. И пока я насыпала кофе себе в чашку, и пока ставила чайник, и пока он кипел, и пока я наливала кипяток, и размешивала маленькой ложечкой, тихонько звеня, он спал. И с первым глотком он спал, и с последним он спал. Если я затихала, то слышала его дыхание. И почему-то слышала осень. Так дышит золотое дерево. Время юности. Время. Я все смотрела. Не хотела его будить. Как только прикоснусь к его плечу.
Зазвонил телефон. Я взяла трубку и сказала: «Алло». Сергей открыл глаза. Зажмурился. Открыл хитрый левый глаз.
- Сергей у тебя?
Смотрит на меня. Улыбается.
- Да.
Антон замолчал. Ждал моих слов. А я молчала. Я улыбалась в ответ.
- Поздравляю.
- Это кто? – спросил Сергей.
- Неважно, - ответила я.
- Что неважно? – спросил Антон.
- Неважно, что это ты.
- Ну и когда нам ждать результатов?
- Иди сюда.
Он позвал меня рукой.
- Аня?
Я положила трубку.

Мы. В это утро, и в этот день и последующий вечер были мы. Мы гуляли по улицам, мы пили кофе в кафе, мы запрыгивали в автобус, мы ловили солнце в свои глаза, мы шептались нежно, мы держались за руки. Мы думали о том, что сейчас лето, и что так прекрасно любить и быть любимыми. И все же где-то во всем великолепии двоицы, тягость моего упрямого «я» истекала водой из-под закрытой двери. И я клала свою голову ему на плечо, изображая доверие самки оленя. Он доверчиво обнимал меня.
В каком-то кафе, которое располагалось на площади под открытым небом, мы сели за пластмассовый столик красного цвета. За столиком напротив сидела женщина. Ее лицо было изрезано возрастом и усталостью. Седые волосы еще по старой памяти завивались в кудри. За черными очками возможно были глаза. Белые сухие руки лежали на черной лаковой сумке. Она была закутана в серый платок с непонятным узором и длинной бахромой. Она была одна. А мы шептались с мальчиком. Мы пили кофе. Мы рассматривали друг у друга линии на ладонях и отгоняли капустниц. Она же сидела и следила за нами, не двигаясь. Мы любовались друг другом. Я смотрела в его большие глаза. Длинные пушистые ресницы с намеренным изгибом. Спокойствие, которым он казалось может поделиться и со мной. Когда он смотрел на меня, то я чувствовала легкое прикосновение его глаз на коже, словно он щекотал, выдавливая из меня смех. Мы сидели, повернувшись друг к другу, готовили губы для поцелуя. О, его губы! Не описать томительный вкус. Капустницы вились у самых глаз. И он смахнул одну. Быстрым движением. Движением намного быстрым, чем секунда. Как будто коса косаря скосила колосья, так пролетела его рука.  И он прикоснулся ко мне губами, и бабочка упала на красный стол, и женщина подняла белые руки от черной сумки. Они смотрели на нас: умирающая бабочка и старая женщина. Мир как картинка в пазлах, вокруг нас разбирался по кусочкам, отдаваясь небытию. Только мы были в центре и до нас еще было далеко, и мы два кусочка так сильно прижались друг к другу, что разомкнуть нас будет трудно. Мы вцепились как ключ и замок. Но дверь без сомнения будет открыта, только для того, чтобы никогда больше ее не открывать. Ключ проржавеет в кармане господина, а замок останется в скрипучей двери, продуваемой сквозняком времени. Женщина поднялась, повернулась спиной и пошла куда-то.

Что-то свершалось надо мной. Я была обманута. Кем? Застигнута врасплох сквозняком из чужой распахнутой души. Я обеими руками силилась захлопнуть дверь, нащупать железный засов, но не могла. Ощущение испорченного времени, игрушки со сломанным заводом, повисло в воздухе. Как капля дождя на стекле вот-вот стечет. Я лежала в его объятьях. И хотя он шептал мне на ухо, а я слушала, я не слышала его. Я внимала какому-то звуку. Так можно ночью войти в медленную реку, погрузиться в прохладную воду, превратиться в большую рыбу. Плыть к полной желтой луне мимо недвижимых берегов, где скользят силуэты животных. Молчать. И не будет звенеть серебряная чешуя. Тихий плеск.
И все должно было быть спокойным. И голова моя лежать у него на груди. Слушать как бьется жилка на шее, прижаться губами к ней. Успокоить. Но какая-то мысль постоянно одергивала меня, заставляя менять свою позу. И я ерзала в его руках, стесненная бархатной кожей, как змея на коленях Адама. Но что же это было? Ты понимаешь? Нет, совсем не то, что я дала обещание Антону убить Сергея. Ведь если бы я действительно захотела оставить его в живых, то мне ничего не могло помешать сделать как я хочу. И не было проблемы в том, что я еще не знаю чего хочу. Ведь может случиться так, что уже завтра утром я проснусь с полным осознанием и может быть даже планом. Нет, это вовсе не беспокоило меня. И не беспокоил меня ни один из них. Скорее это было спокойствие. Пусть с внешней суетой, но ровно настолько, чтобы быть спокойствием. И все же что-то мешало мне. Я повернулась на бок, прижавшись спиной к его груди. Он поцеловал меня в шею, и как молния меня пронзила мысль. Она была ужасной. Как будто кто-то наклонился ко мне и сказал на ухо очень громко: ничего не будет. НИЧЕГО НЕ БУДЕТ. Уже. И дело было даже не во мне. А просто в самом порядке вещей. Ничего не свершится.  Так заживо погребенный может понять, что никто никогда не придет и не откопает его. Что тело его умрет прежде его разума. И он застанет своих маленьких могильщиков – белых трупных червей. Но мой страх и смирение были ужасней. Никто и никогда не придет откопать меня, потому что и нет никого. И не было этого «когда». И все замкнулось в круг, превратившийся в точку, а точка  не существует. И все вокруг – лишь мое погребение. Ничего не будет. Ты понимаешь, ничего не будет. О, ты даже знаешь это.

Когда Сергей уходил утром он сказал, что позвонит. Я ничего не ответила ему, и он проходя по улице мимо моих окон, несколько раз бросал взгляд туда, где ожидал увидеть меня. Я следила за ним за плотною кухонной шторой. И когда он бросил третий взгляд, я молила его про себя посмотреть еще раз. Но это был последний взгляд. Он шел по улице как украшение утра, как молодое животное, как моя ставшая чужой радость. Отрезанный палец, отчужденная плоть, зажила собственной жизнью. Кривая артерия улицы несла его по щербатому асфальту прочь от меня.  И возможно он даже и не думает обо мне сейчас. Или думает. И я для него чуждая плоть, от которой так сладко оторваться. И ради того, чтобы уходить, он придет еще. И все же он не думает обо мне. Миллионы других вещей стремятся стать его памятью, занять секунды его размышления, заполнить клетки. Когда он остановился у шоссе, мне показалось, что только он начнет переходить дорогу, его собьет машина. Красная. Его тело выкинет на середину дороги, он распластает свои руки, голова на сломанной шее повернется ко мне и глаза с немым укором увидят меня через штору. Он поднимет изуродованную руку и будет грозить мне пальцем. Однако, он спокойно перешел дорогу. Я потеряла его из виду.

В моем доме мне осталось время. Пустой промежуток, чтобы наполнить его собой от начала и до конца. И я старательно делала это. Приготовила себе поесть. Нарезала колбасы толстыми круглыми ломтями. Нарезала хлеба, вылила майонеза, прикрыла белое красным. Забралась в постель. Включила телевизор. Я начала есть. Движение по пустоте шло рывками и меня то выбрасывало в новое мгновение, то подвешивало между двумя границами, и я устало опускала ресницы, чтобы отдохнуть от яркого света. Я опасалась думать. Ночная мысль легла рядом со мной, сложившись как неоконченное вязание. Поблескивали металлические спицы. Мой рот открывался как безумный пролив перед испуганным Одиссеем.

Поздно вечером я возвращалась с работы. Я шла все тем же путем, который выбрала для себя год назад, получая удовольствие от знакомой трещины в асфальте. Я шла. Я иду. Я спускаюсь по разрушенной бетонной лестнице, и справа наблюдает за мной черное око колодца. Какие-то люди проходят вдалеке, доносится бормотание. День сменился ночью. Духота осталась. Так же трудно дышать, и хотя воздух не так раскален как в полдень, он все так же скуден. Засыпающая сирень истекает ядовитым запахом. Трудно представить, что она дышит со мной одним воздухом, а взамен отдает этот сладкий яд. И эти мясистые листья,  и обугленные старостью цветы, колосья с семенами, все они живут одним со мной воздухом. И может быть мое дыхание для них – яд. И не только для них. Для всего остального на земле, каждый мой вздох и каждый мой выдох напоминание о смерти, разлагающей тело. Растение с гниющим корнем, но все так же стремящееся дышать, как будто это право не было отнято у него с самого первого глотка. И когда я рву отвратительные листья сирени, растирая их в ладонях в зеленую кашу, я всего лишь стараюсь жить, несмотря на то, что все уже дали свое согласие на мою смерть. Я так одинока в мире живых вещей, как ребенок в комнате полной игрушек. И нас разделяет намного большее чем стена: меня и сирень. Стену даже самую прочную можно разрушить. Но есть что-то безграничное, что делает невозможным для нас не отравлять друг друга ядом общего бытия. Я шла. Я иду. Иду мимо домов с зажженными окнами, где в палисадниках раскинулись кусты сирени. Окна горят электрическим светом и пламя вырывается на улицу. Становится холодно. Вернее холодно было все это время, а это я только начинаю понимать, что это холод. Я ускоряю шаг. Я перехожу перекресток, светофоры молчаливо говорят цветным языком, но машин нет. Каблуки стучат по асфальту и с шелестом погружаются в песок. Какое-то бормотание. Я совсем одна на этой улице между нескончаемым домом из желтых окон и парком. И если бы кто-то вздумал напасть на меня из глубины парка, то я побежала со всей силы по улице. Я бы не кричала. Я перебирала бы ногами так быстро как могла, и только цокот и мое прерывистое дыхание мешали бы мне прислушиваться к тому как растет в глубине моего тела ужас. Как разрастается эта опухоль, мгновенно захватывая клетки. Как она уже пожирает кровь в моих ногах, и они спотыкаются, и я падаю. Я не чувствую боли. Я пытаюсь встать. Я ползу. Ссадины на коленях. Дыхание хриплое, но я не кричу. Не зачем кричать. Он хватает меня за ноги, оттаскивает с дороги. Белую веревку накидывает мне на горло. Душит. Я уже не дышу. Я руки раскидываю как птица крылья над землей. И так было бы если бы кто-то сейчас напал на меня. Я спускаюсь в переход. Шаги мои гулко отдаются. Слово «гулко» страшнее, чем «звучно». Кто-то идет ко мне на встречу. Темный силуэт мужчины. Мы идем на встречу. И мне  становится страшно. Мы подходим друг к другу. Он выше меня и больше. Руки его в карманах плаща. И когда мы уже плечом к плечу, и я стараюсь не смотреть на него, он вдруг наклоняется к моему лицу, и я слышу его дыхание. И ничего более. И лица его я не смогла разглядеть. Только один глоток его воздуха. Мы разошлись. Я старалась идти медленно. Я не оглядывалась. Я поднималась по лестнице, сжимая сумку в руках так, как если бы это было мое сердце.   

Когда он вошел в аудиторию, я не посмотрела в его сторону.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - ответила я, бросая взгляд на стену, на него, на свои руки. Мои руки лежали на юбке, как узор на клетке, и тоненькое колечко поблескивало маленьким камушком. Он ничего не сказал больше. Сел на свое место. Я видела его сзади и немного сбоку. Он сидел, опершись локтями на парту, сосредоточенно разглядывая коричневую доску, всю в меловом разводе. Ступни ног по косолапому соприкасались носками кроссовок. И это совсем незначительная деталь его позы, случайная и вроде бы ему не присущая, была мне противна и неудобна. Что-то в этой косолапости было  неприличное, как будто я подглядела за чужой наготой. Так бывает, когда сюсюкаешься с младенцем, а у него с губ по подбородку стекает слюна. Трещина.   Он оглянулся. В его быстром взгляде был и вопрос, и восклицательный знак. Просьба и обвинение. И если брать только одно, то унижение.  Он пытался уцепиться за мои ресницы, залезть с самую глубину ссуженного зрачка, и оттуда наблюдать за моими мыслями как за открытой книгой. Но я отвернулась, и он сорвался вниз. 
- И все-таки я спрошу, - сказал он, подойдя ко мне после того, как завершилась лекция. В аудитории оставались еще студенты, они переговаривались между собой и наблюдали за нами. «Я спрошу», - сказал он, а я подняла левую бровь, совсем так как делала одна красивая женщина.
- Ты пойдешь со мной завтра ко мне домой?
- Зачем?
- У мамы день рождения. Будет что-то вроде семейного торжества. Я бы хотел, чтобы ты пошла со мной.
- Будешь знакомить с мамой? Может ты мне еще и предложение сделаешь? – я откинула голову и захохотала. Он нахмурил брови и спросил отрывисто:
- Так ты не пойдешь?
Я протянула руку и погладила его по плечу.
- Ты этого очень хочешь?
Он не ответил, смотрел на мою руку, путешествующую по его телу.
- Я пойду, если хочешь.

5

И это был один из тех мерзких дней. Он был шестой. Суббота, но я считала не с понедельника. Я смотрела как серое небо цепляется за ветки тополей, и дети возятся в грязных песочницах. Ангелы сушили волосы, они изредка золотились сквозь густые клубы облаков.  Девочка скакала в резинку, натянутую между двумя ржавыми трубами. Шестерки. Семерки. Худые ноги, колени как шишки, и этот
тощий хвостик вверх и вниз. Отвратительное зрелище. Я сидела на скамейке и старалась не смотреть на нее. Уже час, как я сидела тут, недалеко от Сережиного дома, за детской площадкой, у подъезда, на входе в который лежала старая рыжая облезлая собака. Уставшая, она изредка поднимала свою ссохшуюся голову, облизывалась, стонала как скрипучая дверь и снова клала голову на скрюченные лапы. Однако сквозь слезящиеся щелки глаз на меня неустанно глядели ужасные зрачки. Холодный ветер, дувший порывами, поднимал иногда на ее загривке шерсть и она рычала, но было это по привычке. Возле нее лежала обглоданная до блеска кость, которую она может быть ела с самого рождения, и однажды она умрет, поперхнувшись ею. Старинная подруга и кусок земли для могилы. 
Я пришла раньше. Я одела то самое черное платье. И на мне были черные туфли. Высокий и тонкий каблук. Набойки стерлись. И где-то на платье были пятна от того шампанского. И про себя я шептала неприличное слово. И все вокруг становилось то темным, как одно большое пятно, то вспыхивало красною краской.  Я достала из сумки зеркальце. Черты моего лица сложились святыми строками, и я прочитала их со скукой, ровно так как это делает проповедник, всю жизнь читающие одну и ту же засаленную книжку. Я исправила один из псалмов, и мы славили теперь рогатую, которая окружала меня черно-белой литографией, где застывшие чудовища пожирали мужчин и младенцев.    Сон разума. Сон короля и мое бодрствование рождают этих людей, пожирающих мир зубастыми пастями, а им кажется, что они живут, но они только и делают, что подтачивают как черви его тонкий сон и мое болезненное бдение. Если бы мы с ним поменялись местами, то видели бы только друг друга. И как прекрасен был бы тот маленький мир, как заброшенный садовником палисадник, поросший высокой травой и цветами. Но и червям надо питаться, а потому он обречен на вечный сон. Но я никому ничего не обещала.
Иногда я готова согласиться с асфальтом под своими ногами, особенно если на нем плевок. И с грязною лужей, и плывущим по ней окурком. И с бензиновыми разводами. Они достаточно скромны, чтобы не врываться в мою голову, пытаясь занять свое место существования. Но все остальное, нескончаемая реклама бытия, и она сводит скулы тошнотворным вкусом и  заставляет чистить зубы. Живите, долбанные создания. Да будет свет.
Самое смешное, что они уже все знают про меня. «Она - больная. И все это потому, что когда ей было семь лет, ее мать у нее на глазах выбросилась из окна». Обычная история для нашего времени. Настолько обычная, что таких даже не забирают в больницы. Ведь все это понятно. Понятно. «И если бы вы вздумали продать нам эту историю, то мы не заплатили бы вам ничего. А газетные вырезки лежат у нас в сортире». И сидит эта подтиралка в своем черном платье, мятом и нестиранном. И все, что о ней говорят, все чистая правда.  Она больная.  Ее мать выбросилась из окна, но до этого отдала ей свою ношу вечного бдения. И она ненавидит всех, и саму себя, и все, что только можно выразить словом и залить соленною водой. И есть из этого только один выход.
Я поднялась со скамьи и пошла к Сергею, потому что наступило время.

Через глазок впился в меня серый глаз. Я отвела взгляд, чтобы он не заметил, как я одела свои латы, и меч висит у меня на поясе. Замки, один за другим втянули, в себя тупые клыки. Антон отошел в глубину коридора, впуская меня в свой дом. Я перешагнула порог и руку ему протянула.
- Аня.
- Антон.
Мы руки друг другу пожали, как будто языками обвились вокруг своих яблонь.
- Нет, не надо снимать обувь. Проходите, Аня, так. Я задержалась на секунду у большого зеркала, где мое лицо высматривало незнакомый дом, и я услышала голос Сергея. Он был в зале.
- Здравствуйте, - сказала я его матери. Она сидела за столом в высоком и широком кресле, обитом зеленным бархатом. Сбоку, с обеих сторон, подоткнутая маленькими подушками. Ее большое лицо, обернутое в фиолетовую материю, повернулось ко мне медленно и нехотя. Она раскрыла глаза, похожие на два замаранных блюдца, окруженных морщинами и мешками. И все же это была красивая женщина. Уставшая и чрезмерно спокойная, но все же красивая и похожая на срезанную розу в прозрачном целлофане.   
- Здравствуйте, - ответила она мне. Она смотрела на меня ровно столько, сколько должна была на меня смотреть. И я чувствовала, что было это ей так же тяжело, как открыть глаза и сидеть в этом кресле, мшистом троне ирландской царицы. Она протянула мне руку, белую, тонкую, с голубыми линиями вен, с нанизанными на пальцы кольцами и перстнями. Я подошла к ней.
- Я мама Сережи. Ты зови меня Леной. Меня Сережа зовет Леной, так что…
- Очень приятно, Лена.
Она рассмеялась тонким и приятным смехом, как будто бы пела его. Мою ладонь она слегка сжала двумя руками.   
- А это Антон. Вы уже познакомились?
- Да, Лена, - ответил он. Он нес ей шаль темного цвета, положил ее на колени и заботливо разгладил.
- Давайте тогда садиться.
Мы сели за стол. Лена во главе стола, скрытая от меня , хрустальною вазой, полной белыми калами. По обеим сторонам от нее, как верная стража, сидели Антон и Сергей. Я села на стул рядом с Сергеем, почти напротив Антона. Это был длинный стол, весь уставленный блюдами, но никого больше не ждали, свободных стульев больше не  было. Сергей молчал, лишь изредка поглядывал на меня, поглаживая круглую ручку серебряной вилки. Мы ели салат. И в этом молчании мне вдруг почудилась беда.

- Так как когда вы собираетесь убить его? – спросила Лена, поднимая на меня свой тяжелый взгляд. Она и не ела почти, вилки и ложки, тупые ножи лежали рядом с ее тарелкой, как мертвые солдаты.
- Что? – спросила я, подумав, что неправильно ее расслышала.
- Когда вы убьете Сережу? Вы уже точно знаете?
Сережа повернулся ко мне и его ладонь легла на мое колено. Он улыбнулся и зарылся носом мне в волосы, как маленький щенок.
- Не бойтесь, Аня, мы все всё знаем. Я больна тяжелой и неизлечимой болезнью, единственное что может меня спасти сердце моего сына. Я должна буду съесть его ровно в полночь, а кровь вылить на проросшие зерна пшеницы и посадить их на кладбище в пятницу. Вы считаете меня жестокой женщиной? Ну что вы. Ведь вы же знаете нас таких много.
Антон отпил вина из бокала и сказал:
- Нам было бы удобнее, если б ты убила его накануне следующего полнолуния, тогда сердце не пришлось бы замораживать.
 
- О чем вы задумались, Аня? – спросила Лена. Она и не ела почти, вилки и ложки, тупые ножи лежали рядом с ее тарелкой, как мертвые солдаты.
- Не знаю. Просто погода.
- Да, кажется сегодня не удачный день. Сколько помню себя, в этот день всегда дождь. А один раз даже пошел снег. В начале лета пошел снег. Подружки пришли ко мне в тоненьких летних платьях, а когда расходились мне пришлось каждой выдать по пальто. Одна даже ушла в папиной тулупе.
- Тетя Света?
- Да, Сережа, тетя Света. Я, Аня, эту историю рассказываю каждое день рождения. Больше и не о чем вроде. Ничего особенного не происходило, всегда был очень обычный день, такой же серый, тусклый и тоскливый.
- Но, мам, ты в этот день встретила отца.
- А кто сказал, что это что-то особенное? Все было очень обычно. Он пришел с моей лучшей подругой, а остался со мной. И то, что мы влюбились друг в друга, в этом тоже не было ничего необычного. Я была самой красивой, а он самым… Как это говорят, «брутальным»?  Он был хорош и красив, но вполне обычной красотой. Я любила его, но и этим никого не удивишь. Теперь, когда я умираю, я могу хоть себе позволить говорить то, что думаю. Но оказалось, что и говорить мне не о чем.
Никто из них двоих не сделал фальшивой попытки возмутиться ее последними словами. Она умирала в своем зеленном кресле, опустошая саму себя. И в этой квартире все слова были уже сказаны.
- Представляете себе, Аня, теперь, когда все с таким вниманием прислушиваются даже к твоему дыханию, мне совсем не о чем сказать. Вы меня извините, Аня. Наверное, это странно придти к кому-то на день рождения, а потом сидеть под похоронный марш и выслушивать все эти глупые слова. Как это глупо! То, что я хочу сказать. Сережа, извини меня. 
Она посмотрела на него.
- Сережа сказал мне, что он влюблен в тебя. И мне вдруг захотелось посмотреть на тебя, какая ты. Может быть вы поженитесь, а кто говорит, что это невозможно? И я тогда посмотрю на мать своих внуков, а она потом будет рассказывать обо мне своим детям. Нет, я ни о чем не собираюсь вас просить. Но это было бы как чудо. Я всегда ждала на свое день рождения вот такое вот чудо. И может быть хотя бы в последний раз… Как-то все глупо и пошло получилось. И неловко. Простите, Аня.
- Лена, вам незачем просить у меня прощения. Я люблю вашего сына. И действительно. Возможно мы когда-нибудь поженимся, и у нас будут дети.  И я говорю все это не потому, что так надо говорить.
Она улыбнулась. Подняла бокал с вином.
n Ну что же, раз никто не хочет произносить тостов, давайте просто выпьем за меня.
Мы как в танце, синхронно стукнули бокалы, отпили, поставили их на стол.

Она  не ела почти, вилки и ложки, тупые ножи лежали рядом с ее тарелкой, как мертвые солдаты.  Мы молчали. Я ела какой-то сыр, заботливо уложенный кругом на блюде рядом со мной. Я пила вино. Я делала вид, что не делаю вид. Мы разошлись, не сказав и трех фраз. Она глядела в свою пустую тарелку, словно разглядела там что-то важное. От ее смеха осталась странная усмешка на губах. Она, похожая на старую русалку, в мутной воде, среди белых лилий, даже ни разу не взглянула на меня.
- Извините, но мне пора идти, - сказала я, поднимаясь со стула.
Она подняла голову, разыскивая меня в своих тяжелых мыслях.
- Конечно. Спасибо, что пришли.
Она снова протянула руку, и я чуть прикоснулась к ней, стараясь не сломать узор из морщин на запястье.
- Сережа, ты посиди со мной, - сказала она без выражения.
- Да, конечно, я только провожу Аню.
- Нет, посиди со мной, - повторила она.
- Ты, Сережа, посиди, я сам Аню провожу, - сказал Антон. И в голосе его был понятен укор. Сережа повернулся ко мне и спросил: «ничего?». А я сделала усилие, чтобы не отшатнуться, что-то в его лице вызывало ужас. «Ничего», - ответила я.
Мы с Антоном молча оделись и вышли на улицу. Оказалось, что уже глубокий вечер. И небо очистилось от облаков и нависает синей бархатной портьерой с вышитыми звездами низко над землей. Я взяла его под руку.
- Возьмем такси? – спросил он. Я пожала плечами. Он остановил машину, мы сели на заднее сидение. Я открыла окно, чтобы чувствовать ветер.
- Я понимаю, - сказала я.
- Что?
- Что я понимаю?
- Да, что ты понимаешь?
- Я понимаю почему и зачем. Ты такой мелкий.
Я засмеялась, но это было так же трудно, как чувствовать кислый вкус, когда пьешь зеленный чай. Откинулась на сидение, выгнула шею, так что подбородок мой был как линия горизонта. Отвернулась от него. Высунула руку в окно и пропускала воздух сквозь пальцы.
- Ты ничего не понимаешь.
- Может быть.
Он замолчал. Вдруг уткнулся лицом в ладони, скрючился рядом со мной.
- Чего ты хочешь?
Он снова смотрел на меня, и хотя я не видела его, потому что наблюдала за чередой фонарей, бегущей по улице, я удивлялась жажде этого взгляда.
- Антон, я сама не знаю, чего я хочу.
- А что мне делать?
- Я не знаю. Я пуста. Мне кажется, что кто-то выпил меня до самого дна.  И пытается пить еще. А ничего нет…
- Боже, Аня, перестань.
- Что?
- Я не верю тебе.
- Как хочешь.
Мы вышли у моего подъезда. Он рассчитывался, а я поднималась по лестнице. Он догнал меня у самой квартиры.
- Мы не договорили.
Он схватил меня за руку. И ветер. И водоворот. Он дотронулся, и почувствовала как сквозь мои пальцы проходит ветер. Я выдернула руку. Вытащила из сумки ключи. Открыла дверь.
- Не надо заходить, Антон.
- Чего же ты хочешь?!
Я почти вошла, но он в последний момент уцепился за волосы, заломил руку. Мы упали на пол. Я заползала к себе в квартиру, пытаясь пинать его, но он навалился на меня всей тяжестью. Слышала его хрип. Уже в коридоре он поднялся. Он молча смотрел на меня, расстегивая ремень на штанах.  Я поползла от него в комнату. Он снял ремень. Поднял меня с пола и бросил на кровать. Он хлестал меня ржавою кожей, а я не кричала. В тишине он избивал меня, а я поддавалась. Только свистел иногда воздух. И кажется, я плакала.
- Убей его, -сказал он мне в ухо, ложась на меня. Я отбивалась, а он давил на меня, и у меня не было сил, чтобы освободиться. Я чувствовала его руку между своих ног. Я почувствовала даже легкий шелест, с которым задралось мое платье. Как бабочка в стеклянной банке я билась под ним. Отчаянно, сладострастно, бездумно. А он все повторял: «убей его». И я обхватила его, чтобы быть еще ближе, и чтобы он замолчал, и чтобы собрать осколки разбитой вазы с калами. Я откинула голову, обнажая перед ним свою шею, как знак своей боли. И боль была криком. Я откинула голову и увидела Сергея. В перевернутом верх ногами мире он стоял в проеме двери. Он стоял такой красивый, такой ужасный. Его силуэт – изящный и сломленный. Мы встретились взглядом. «Какой ты красивый» – подумала я. Но с губ моих скатился только вздох. Он повернулся и побежал. Я услышала его быстрые, громкие шаги по лестнице в подъезде. И этот звук сказал мне многое.
И почему я сделала это? Потому ли, что любила его? И от этой любви я хотела быть с ним до последнего вздоха. А может быть от того, что ненавидела его, и как сама судьба побежала за ним босыми ногами. Антон пытался схватить меня, но я увернулась и кинулась за Сережей. Когда я выбежала из подъезда, он был уже  далеко, перебегая шоссе среди мчащихся машин. И тут, я остановилась, набрала острого из-за лучей звезд ночного воздуха в грудь, и крикнула:
- Сережа!
Всего лишь мгновение, когда он замер в своем беге, чуть поворачивая голову ко мне. И если ты спросишь меня, то я скажу тебе, что он упал. Покачнулся. И грациозно, как легкая яхта на темной воде, упал на дорогу. Машина остановилась с визгом. Кто-то вскрикнул. Это была я. Я побежала к нему. Сердце колотилось как ступка в картофельном пюре. Я бежала и знала, что он мертв.   Он лежал, раскинув руки, одетый в красное. Я рухнула рядом с ним, среди остановившихся машин (все смотрели на нас), положила его голову к себе на колени. Позвала его тихо: «Сережа». Он открыл глаза, но в них была уже мутная вода и мшистый берег. Он уходил, теперь, когда готов был остаться. Я гладила его по голове среди шума, шептала ему как  утешение, что ничего уже не будет. Я жалела его ускользнувшую от меня красоту, но эта жалость была похожей на то, как я отдала бы ему серебряные монеты, взятые в долг. И я была уже не с его мокрым мертвым телом. Внутри меня разливался покой. Все тот же берег и  маленькие лодки. А я как большая древняя рыба плыву в холодной воде, наблюдая за силуэтами и звездами. Я плыву к желтой круглой луне, туда, где спит король. Я засну в мутной воде, в медном тазу, у его ног. Так лучше. Не надо будить короля.