*** Городская ночь...

***
Городская ночь сера. Она разбавлена электрическим светом уцелевших фонарей и поздних окон и близким присутствием  живого людского населения. Но, если завесить окна глухими одеялами, можно легко забыть о соседях по разуму и представить себя единственным в окружающем покое отдыхающей части планеты.
Есть время думать, время вспоминать, время петь и пить горячий чай. Жалко бывает тратить такие ночи на малополезный для воспитания души сон.
Иногда окна дают проникнуть внутрь звукам далёкого поезда, посетившего наш городок и уехавшего мимо куда-то на восток, к тёплым сырым местам, где континент выползает песчаными пляжами из пены влаги Тихого океана. Колёса поезда бездумно стучат о стыки рельс, баюкая тесное население пассажирских вагонов, а эхо их перестука будит в жителях близких домов тоску по дальним путешествиям и воспоминания детства, когда многие из них ездили к своим бабушкам и дедушкам, в летние лагеря и прочие места отдыха. И даже во сне, через некоторое время после того, как последний вагон пересекает линию ночного горизонта, люди улыбаются, потому что всё ещё ощущают радость памяти своего детского существования.
А ночь длинна и покойна за толстыми одеялами на моих окнах. Уходит день, и с его постепенным исчезновением редеет яркий свет неба, рассасываются потоки людей и машин внутри города: квадратные километры никому не нужного места уснувшей жизни и часы мало кем активно используемого времени.
Кухня темна, но я помню все предметы на ощупь и без помощи взгляда глаз. Кромешность. Такого слова не было, пока я не встретил его однажды в записях скучавшего солдата. Это был молодой монгол, который вскоре скончался от тоски закрытой жизни на грубой коже асфальтовой дорожки под окнами казармы. И снова наш городок отпускал из себя поезд вдаль, но никто из слушавших одинокий шелест удаляющихся колёс не знал, что очень скоро в далёкой степи солнце почернеет, и сухие травы умоются слезами никому не нужной женщины.
Сегодня я ехал в автобусе, и за моей спиной кто-то из компании подростков-девушек разговаривал твоим голосом. Я не вникал в смысл говоримого, а просто стоял и слушал то, чего не мог иметь в постоянной жизни вокруг себя.
И вот теперь, в перерывах между горячим чаем, я глажу гриф дешёвой гитары и напеваю песни, а в перерывах между песнями опять согреваюсь горячей влагой. И от долгого ночного пребывания в одиночестве приподнятого настроения мне вдруг хочется потянуться, будто после сна, меня охватывает желание сжать что-то тёплое и маленькое своими жалкими руками для тесного чувства близкой дружбы. Но никого рядом нет, и от этого становится резко грустно и вспоминается всё плохое из памяти прошлого и будущих неизбежных дней.
И чаще всего ночь проходит в тоске по тому дорогому другу, кто находится где-то в неопределённом месте и не знает, что он непременно нужен одному человеку для исполнения мечты о близком товариществе. А моё внутреннее ощущение себя среди всех людей вокруг только по ночам работает на выделение горячего вещества желания дружбы внутрь души моего тела; днём же я вдруг понимаю, что готов ненавидеть всякого встречного и хочу смерти всех, кто связан со мной любой из нитей родовых и социальных отношений. И тогда мне становится тяжело быть живым человеком, внутри которого душа мучает мозг обязательной потребностью рождать мысли и чувства, томящиеся и не знающие, что освободит их от тесного соседства друг с другом.
И день обязательно меняется новым днём. И ночи приносят всё меньше успокоения. И воля моей души всё больше унижается и подавляется другими, более готовыми к борьбе среди общей необходимости выживания людьми. И часы бывают так долги…
Я не могу убить время и от того готов убить себя, чтобы сразу и насовсем оказаться в его конце, не издёргавшись в тоске почти вечного существования тела, не истомившись до скелета своего интереса к веществу будущего мира.

                ...'99