Курсы немецкого - глава 1

Когда в возрасте за тридцать человек вдруг записывается на курсы иностранных языков – это вовсе не говорит о его тяге к языкам. Это – судьба. Вернее, ее поворот.
Когда на такие курсы идет женщина – самая обыкновенная, не супермодель, не бизнесвумен, которые, кстати, если хорошенько разобраться - есть порождение мужское – это тоже поворот судьбы. Но поворот резкий и решительный, как в танго.

- Вот четыре картинки, выберите одну и в течении пятнадцати минут напишите что-нибудь по ней, что можете, то и пишите. – улавливаю я из немецкой речи директора школы для взрослых задание для себя. Беру протянутые мне листы бумаги с откопированными черно-белыми картинками и, не переставая на ходу их разглядывать, выбираю себе  место у стола в коридорчике.
Снимаю с руки и кладу на стол часы, засекаю время. Начали.
А что писать-то? Легко сказать – садитесь, пишите. Тут по-русски не сообразишь о чем бы надо написать. Опять всплывает во мне со школьной скамьи взрощенный протест к написанию сочинений. Как там эти умники учат – завязка, композиция и развязка сюжета и еще своя мыслишка на закуску. Ладно, шутки в сторону, какая тут развязка –завязка, тут бы набрать пару слов из моего негустого немецкого и еще умудриться их связать. Хорош думать, писать пора. Картинки какие-то подсунул. – морщусь я от невозможности все взять и бросить.
Мой взгляд прилип к картинке с дедом, на руках у которого смеющийся малыш. Хороший дед – скривив улыбку разглядываю я эту парочку повнимательнее. И из-за деда, кстати, тоже, я здесь оказалась. Не моего, к счастью. Мой дед – это отдельная тема. После войны с немцами вернулся домой в маленькую сибирскую деревеньку к жене и троим оставшимся в живых детям. Погостил, а через пару дней ушел к очень молоденькой соседке. На этом бы и конец истории, но не о нем. Когда ему стукнуло под восемьдесят он приехал к своей первой жене, уж не пойму как ему удалось найти мою бабушку. Когда я его увидела впервые в жизни – разочаровалась полностью. Если еще до 14 лет я все-таки думала о нем (если вообще думала)  больше, как о герое войны, то теперь, разглядывая вростающего в землю на трясущихся ногах лысого старика с железными зубами, мне было противно. Он разыскал нас, потому что негде было умирать. Дочки получились «беспутые», как он говорил, и не захотели за стариком ухаживать. Вот он и приехал, спустя сорок лет к моей бабушке и ее детям.
- Приехал к вам умирать, - констатировал он всем нам, собравшимся по такому неожиданному поводу родственникам.
Его железная логика, как вставная челюсть, выпадала их нашей размеренной жизни со своими урядицами и не очень. Мы, молча выпучив глаза, разглядывали диковинного, невесть откуда свалившегося героя войны, а он долго и путанно мурыжил нас историями о том, как прожил всю жизнь со своей второй женой, как родили и воспитали троих дочерей, как жили и поживали и добра наживали и как он ее похоронил, а дочки отказались с ним жить. Рассказал всю свою жизнь, упорно упуская всего, касающегося своей первой жены и детей. Слушать он не любил, да и не мог, глухой был сильно. Полуслеповато глядел на всех нас, собравшихся вместе его детей и внуков, не понимая кто мы такие, так и не запомнил как зовут мою маму, свою младшую из троих первенцев. Не узнавая смотрел на мою бабушку. Конечно же она изменилась. Послевоенное рабство в колхозе – ни паспорта, ни денег; ей здоровья и красоты не прибавили. Даже ее сказочно-красивое имя Василиса испохабили до Васючки. Она выживала как могла, работала как ломовая и даже на старости лет не могла себе позволить роскоши жить на 25 рублей колхозной пенсии. Берегла каждую копейку, откладывала внукам на подарки. Они были такие разные, мои дед и баба. Они вспоминали прожитую жизнь.
Через две недели мы молчаливым скопом снова собрались на платформе железнодорожной станции и глядели вслед удаляющемуся поезду. Еще через пару месяцев пришло письмо, извещавшее о его кончине.

А о том дедке, который толкнул меня на мысль о перемене места жительства мне не хочется и вспоминать. Мысли о нем такие же пыльные и засушенные, как ненужная пожелтевшая подшивка газеты «Правда». А сейчас нужны свежие мысли. Еще раз непредвзято смотрю на картинку...
Моего немецкого хватает только для написания. «На картинке я вижу деда и ребенка». Да уж, негусто. Мозги отказываются работать и придумывать какую-то историю про эту парочку. Слов больше нет. Я провожу черту под этим предложением и внимательнее просматриваю другие картинки.
Выбираю рисунок, на котором он и она бредут по безлюдной узкой улочке старого немецкого городка. То, что это именно немецкий городок я могу сказать с полной уверенностью. К этому времени я успела повидать таких немало.
За плечами у него рюкзак. У нее что-то похожее на сумочку, а может, фотоаппарат, свисает с плеча.  Ну что ж, это мне понятнее, начну сочинять, тем более осталось уже 10 минут.
Одно плохо, даже по этой картинке вышло куцее подобие рассказа: «На картинке – улица старого города. По ней (ой, не знаю, как написать «по ней», ладно, меняю, итак). Мужчина и женщина идут. У них – рюкзак и фотоаппарат. Они туристы. (да уж, содержательный рассказ. Что бы еще вставаить «умного»?)  Я тоже люблю гулять в старом городе. По выходным мы часто с семьей гуляем. Мой сын любит бегать и играть на шпильплаце (это так у немцев игровые детские площадки называются), я и муж смотрим на дома и Рейн».
Так, что там на часах? Остается еще время. Проверяю. Что бы еще вставить? Еще бы про солнце вставить, да про погоду. Не знаю даже как написать «Ярко светит солнце», ладно, вставляю «Я очень люблю лето и солнце». Все. Время вышло. Пора сдавать.
Сажусь напротив директора, протягиваю ему свою писанину и внимательно слежу за его быстрыми зачеркиваниями. Что-то пометил, что-то исправил. Интересно, когда это я успела налепить столько ошибок? Рассказик–то масипусенький. Жду вердикта. Мне в принципе все равно как он меня оценит, я же учиться за свои деньги собираюсь, так что пусть поточнее определяет куда меня направить, в какую группу.
Спрашивает, работаю ли я. Отвечаю – нет. Сижу пока дома. Живу в Германии 6 месяцев, с мужем и его родственниками общаюсь по-английски, хочу выучить немецкий, чтобы жить здесь, работать, детей воспитывать. От разговора со мной у него в мозгах что-то переменилось. Он просматривает календарь, какие-то бумаги и графики, бросает взгляд на компьютер:
- Утром, Вы можете заниматься?
Я киваю. Он смотрит мне прямо в глаза и начинает медленно и внятно что-то объяснять. Наконец, после пары повторов из его цокающе-шипящей речи до меня доходит – завтра приходите к 9 утра на пробный урок в кабинет 213 с этой бумажкой. И быстро пишет записку для учительницы. Завтра. – думаю я? Странно. Неужели так быстро? Что скажет Клаус? Мы планировали на следующий месяц. А тут? Сколько же это будет стоить?
Как будто угадав мои мысли, директор теперь объясняет стоимость. Он берет калькулятор, и, подсчитав по календарю количество дней, растолковывает мне, что группа уже занимается, и что если учительница завтра одобрит и скажет, что я могу «влиться» в группу, то я буду заниматься с ними, Если нет – тогда я должна буду прийти к нему еще раз.
Я по-детски счастлива. Во-первых, я его поняла! Он мне все по-немецки говорил, а я не переходила на привычный мне английский. Ура! Во-вторых, уже завтра смогу
встретиться с новыми людьми, смогу, наконец, серьезнее заниматься языком. Моих самостоятельных занятий хватило, чтобы одолеть уроков восемь из самоучителя немецкого языка для англичан. Это не учеба, так, разве только малость себя поразвлекала.

Домашнее ничегониделание  начало раздражать и вот возможность чему-то посвятить свое свободное время теперь манила как никогда, наверно, прежде.
Пол-года назад я оставила свою почти триннадцатилетнюю дочь доучиваться в 8 классе, с ее бабушкой - моей мамой в моей привычной, но ставшей мне тесной квартире, взяла своего почти уже пятилетнего сына, и укатила в Висбаден к человеку, которого видела всего неделю, которого знала по переписке отсилы пару месяцев. Беспечная мамаша?  Влюбленная женщина?
Ни то и ни другое.
На самом деле я укатила искать себя. Искать себя в этом, ставшем непонятном мне мире, в котором последнюю пару лет я чувствовала себя пыльным мячиком, пинать который было единственным развлечением жителей моего прежнего мирка.
Конечно же я старалась быть мячиком с зубами, даже клыками, я кусала одних, но приходили новые игроки. Моей прежней мечтой было стать сильнейшим кусачим капканом и переломать всем игрокам кости, чтобы раз и навсегда остановились. Но я устала бороться и в один очень жаркий солнечный день вдруг враз обмякла.
Злобные мысли о мести в расслабленном состоянии сменились пустыми немыслями, и тут меня осенило –  я не мячик! Мне не нужно быть капканом. Я – другая.
А кто?
Я внимательно изучала себя в отражении зеркала, в новых фотографиях, в кадрах домашнего видео, ловила описания меня в разговорах с подругами. Все отражали меня, а я себя не узнавала. Везде была не я.
Из зеркала на меня смотрели глаза. Глаза были мои, серо-голубые. Это я помню. Такие же точно у моей мамы и отца. Но мое лицо постоянно менялось, очень часто оно было зареванным и припухшим, глаза при этом окрашивались в ярко-зеленый цвет, как у сиамской кошки.
На фотографиях получалась полноватая тетя с взлохмаченной шевелюрой длиной до плеч и глупой улыбкой. Хотя улыбка притягивала. Или это глаза притягивали? Нет, глаза были грустные-грустные, как у побитой собаки. Притягивала взор разница - несоответсвие детской улыбки с ямочками на щечках и глубоко запавших от тоски глаз.
На экране же двигалась жизнерадостная среднего роста брюнетка, которая много шутила и смеялась, но всегда отводила глаза от объектива камеры и часто переводила темы разговора.
Лишь разговоры с подругами удерживали во мне какое-то подобие стабильного знания о себе. С одной – Иркой, мы когда-то сошлись на любви к шитью. И хотя закончили с ней один и тот же институт иностранных языков, жили в одном городе и когда-то даже работали в одном месте, большей частью общались теперь по телефону и о тряпках. Эти разговоры были привычными, хотя шить я давно перестала.
С другой– болтали о детях. Но кроме этой болтовни я не могла похвастаться тем, что по-настоящему занималась детьми. Мои дети вот уже пару лет были предоставлены сами себе. Я их кормила-поила-обувала. Вести с ними разговоры или играть с ними в игры – от этого я под разными предлогами уклонялась. 
С третьей я болтала – о детских садах и школах, деньгах и родственниках, праздниках и знакомых... И опять же, никаких праздников в моем доме два года как не было. 
Так я и жила. Отдыхала от борьбы, ведя по телефону привычные пустые и затягивающие как болото разговоры о том мире, внутрь которого мы все были втянуты.
После этих разговоров чувствовала себя еще более одинокой и никому не нужной.  И опять мои глаза становились по-кошачьи ярко-зелеными.
Нет, это не я.

Из последних сил собрав все, что имела, а имела я немного, но и немало. Я имела огромный жизненный опыт лавирования между неприятностями, наличие которого все еще отрицалось моей пенсионеркой-мамой. Я имела свою несомненную женственность, проступающую сквозь мои движения, спокойный ровный голос и лучики-искорки обаятельности, зажигавшие мою улыбку.
Уложила в сумку пару своих чудесных платьев бирюзового цвета, неудобные, но красивые босоножки на высокой соломенной платформе, летние вещи сына и с этой тяжелой, хотя и небольшой поклажей отправилась в дальний путь.

Я приехала сюда туристкой, может и строя планы на будущее, только не очень-то в них веря, поскольку вся моя предыдущая жизнь только и делала, что сметала с пути все мои тщательно отшлифованные с отполированные планы. Как смерч в архиве она раскидывала и путала так долго и аккуратно укладываемые по полочкам мечты. Я смирилась. Смирилась и покорилась судьбе. Конечно, как полу-лысый, не желающий расставаться с расческой и визитами к самому лучшему парикмахеру, я тоже не переставала надеяться на более-менее интересное будущее, но в мои тридцать с хвостиком, с пробившейся уже сединой и страхом перед стоматологом я из всех сил принудительно заставляла себя расслабиться и ... получить удовольствие от того, что имею.