Немного цветного

Немного цветного…
Ирбис
В другой жизни он, наверное был бы снежным барсом - живым воплощенным в тело кошки духом Тибета и Гималаев, каждое утро проверяющим свои владения, простирающиеся на неохватимые невооруженным взглядом многие и многие сотни дней похода за добычей. Из его пещеры, места, где он жил, открывалась совсем другая картина, нежели та, которую привыкли видеть люди, живущие на равнине и лишенные  возможности лицезреть то, что находилось у него под лапами - истинную, а не искусственную красоту венца творения Земли и всевышнего - гор, самых недоступных, смертоносных и красивых вершин на Земле. Здесь он был тем, перед кем преклонялись тибетские монахи. Они восхищались его пятнистой, небесно-голубой, играющей на солнце всеми оттенками синего при каждом его движении шкурой, которой очевидно наградило его небо, наделив тем самым властными полномочиями охранять лестницу на небо, взобравшись на которую любой смертный мог бы запросто пожать руку Будде, и похлопав его приятельски по плечу, спуститься обратно на грешную землю.
Он был тем, кого любили и уважали заезжие альпинисты за его умение переносить нечеловеческий холод, взбираться на самые неприступные пики без кислородных баллонов и соответствующего для таких подвигов снаряжения. Им было чуждо и непонятно, как он, не щурясь, без солнцезащитных очков, (без которых не может обойтись не один уважающий себя покоритель гор), может часами лежать на краю обрывистого утеса, уходящего в бездну и которому не было конца, и любоваться ослепительно блестящими и сверкающими, как миллионы алмазов, бесчисленными вершинами Гималаев, блеск которых сказочно и по волшебному менялся, когда солнце, наконец, решало уйти за кулисы, поняв, что его время пребывания на этой сцене истекло. И в момент этого ухода горы, покрытые слоеным пирогом ледников и снега, начинали сверкать цветами всех драгоценных камней, которые были известны людям. Сперва начинали изумруды, затем сапфиры, потом опалы, которые красотой своего полированного блеска как бы объясняли завораживающую притягательность вершин для верхолазов, не боявшиеся заплатить жизнью для того, чтобы увидеть собственными глазами и пощупать руками мнимое сокровище Тибета, при прикосновении к которому оно таяло, превращаясь в воду.
А солнце тем временем спокойно, как всегда опускалось за острые зубья восьмитысячников, выстроившихся не по порядку в этом царстве застывшего во льду и снегах вечного хаоса. И тут оранжевый по утрам и вечерам и раскаленный добела днем диск звезды становился удивительно красным, в точности таким же по цвету и форме, как грейпфрут, растущий далеко внизу в долине неподалеку от чайных плантаций. Незаметно и синхронно, с перевоплощением солнца в огненный шар, наступило время рубинов. Теперь уже они сменили изумруды, опалы и сапфиры на заостренных, угловатых верхушках планеты и начинали бешено сверкать, превращая неровные гребни Тибета в самые большие в мире факелы, но в то же время и самые холодные, дотронувшись к которым можно было обжечься, но не от огня, а от вечной мерзлоты льда и снега.
 И монахи-ламы и верхолазы-альпинисты восторгались, восхищались и удивлялись его способностям, которыми не обладали люди, красоте и грации, которой наделила его природа и эволюция, и просто тем, что он здесь есть, в этом царстве бескрайних, вечно заснеженных, ледяных вершин, холодно-мертвого безмолвия, часто нарушаемого скатывающимися к подножию и сносящими все на своем пути лавинами, пронизывающего до костей и воющего, как волк, тибетского ветра и неестественно синего, редко облачного неба, покрывающего все это великолепие своим вышитым звездами одеялом.
 Такая картина происходила на его глазах каждый день, и он, ирбис - снежный барс - бесстрастный свидетель природы, внимал всем этим чудесным и удивительным метаморфозам с тем спокойствием и равнодушием, которое свойственно только характеру большой кошки и существу духа поднебесья, знающего, что завтра произойдет то же самое, и величие небесной лестницы не пошатнется для остальных смертных, по крайней мере до тех пор, пока не кончится срок его пребывания, отпущенный ему творителем в этой суровой, но необычайно красивой, полной тайн и загадок стране застывшей вечности.

С высоты его полета.
Он парил на недосягаемой высоте в американском небе уже не первое столетие, и глядя на этот слепящий глаза пейзаж, казалось, что только три вещи останутся вечными на Земле после исчезновения разумных «homo», которые год за годом приближали конец своей цивилизации, и которые торопились и боялись не успеть сделать того, что давно хотели сделать.
Совсем по-другому выглядели прерии индейцев 2 с лишним столетия назад. Два раза в год здесь, через эти бесплодные, бескрайние земли проходили бесчисленные стада бизонов, которые рождались здесь, устраивали брачные бои за самок, и которым было суждено погибнуть от пропитанных ядом кактуса стрел индейцев, для которых эти животные были не только явлением природы, проявлением всевыживающей жизни в лишенных свежей травы прериях. Бизоны были для них самой жизнью, и если бы было возможно прервать эту жизненосительную артерию такую важную для сыновей каньонов, то, наверное жизнь для индейцев  стала бы невозможной.
Он парил под облаками, поддерживаемый теплыми воздушными потоками, поднимавшимися с раскаленной, как сковородка земли. С этой высоты он видел то, что не дано было увидеть индейцам, сотни лет жившим на этой земле и считавшим эту землю прародительницей всего живого. Сыновья каньонов страстно завидовали многочисленным достоинствам животных окружающих их, и старались подражать им во всем. Он вешали на шею бусы из клыков медведя, желая иметь его силу, делали обувь из шкуры бизона, желая иметь его выносливость и быстроту. Но больше всего они почитали его, и не задумываясь отдали бы сотню скальпов врага завоеванных ими в смертельных поединках за пучок перьев из его хвоста, потому что больше всего они желали иметь его вечность. Им казалось, что, украсив свой наряд перьями, они хотя бы не намного приблизятся к тому, чем их так обделила природа, наградив одних своих созданий клыками, когтями и перьями, а другим, предоставив возможность получить все это с помощью разума.
Он парил над разверзнувшимися скалами, которые природа разложила, раскидала или, разломав на исполинские куски, оставила на огромном пространстве, которое невозможно было охватить даже его всевидящим взором. Каньоны, над очертаниями которых поработали солнце, дождь и червь времени, выглядели неправдоподобными титаническими творениями фантазии природы. Утром они были окаменевшими динозаврами, первыми приветствующие небесное светило. Он же играло на их отвесных, бурых стенах изъеденных ветром и жарой своими лучами, и создавало причудливые, искривленные тени, завидев которые живность, обитавшая здесь быстро и старательно стряхивала с себя остатки чернильной ночи, и торопливо выходила из своих укрытий, чтобы успеть сделать все необходимое, пока не исчезли тени, имевшие обыкновение исчезать ближе к полудню. Днем, всколыхнувшаяся было жизнь на дне и на широких плато каньонов немного затухала и все животные стремились укрыться в своих норах, гнездах и пещерах. Ящерицы - чтобы не быть съеденными змеей или пернатыми хищниками, а те в свою очередь, чтобы не обгореть на беспощадной жаре, копя силы на вечернюю охоту. И только облака не пытались спрятаться куда-нибудь и сейчас походили на только что распустившийся белоснежный хлопок, развеянный по ветру и собирающийся опуститься на треснувшие плоды какао-бобов, которые были каньонами. На дне одного из них вилась узкая ниточка реки, и казалось, что стоит только нагнуться и можно взяв эту ниточку продеть её в игольное ушко.
Вечером остывающее, но до сих пор пылающее солнце цвета кобальта медленно закатывалось за незримую границу дня и ночи, превратив горизонт в зарево огромного пожара планетарного масштаба, который было невозможно потушить, и которое жаром своего дыхания незаметно подожгло плавящиеся днём от высокой температуры нескончаемые просторы желтого днем и огненного у горизонта песков. На этом величественном фоне, разверзнувшиеся скалы каньонов казались вратами в преисподнюю, из которой вырывались последние языки пламени, которые, однако, не были способны причинить вреда.
На горизонте медленно догорало солнце, опускаясь за обугленные утесы и опалив тучи, которые имели неосторожность приблизиться к нему, и только он по-прежнему парил на недосягаемой высоте уже не первое столетие, и, глядя на это слепящий глаза пейзаж, казалось, что только три вещи останутся вечными на Земле…

Про волка.
Ярко оранжевое солнце медленно заканчивало свою дневную смену на чистом, с парой кучевых облаков небосклоне. Оно закатывалось где-то на самом краю света, возможно там, где заканчивался этот непроходимый и бесконечный лес, где он жил. И солнце, постепенно снижаясь с частью подрумяненного неба и зазевавшегося облачка, словно на прощание протягивала ему длиннющие тени лап сосен, которые потеряли все свои нижние ветви в борьбе за то, чтобы первым дотянуться до светила, дабы иметь честь приветствовать его с приходом каждого нового дня.
И только птицы, своим затихающим пеним наперебой упрашивали задержаться звезду хотя бы на часок, но, поняв тщетность своих усилий прекращали петь и поудобнее устраивались на ветках, чтобы завтра с новыми силами начать исполнять солнцу дифирамбы, на которые они не скупились.
Ему нравилось это зрелище, и он приходил сюда на холм каждый вечер, чтобы попрощаться со старым днем и постаревшим на сутки солнцем, которое он считал своим другом. И возможно, любуясь на закат, он вспоминал дни своего беззаботного детства, проведенного в глухой лесной чаще, где солнце было редким гостем и с трудом пробивалось сквозь сплетенный из листьев деревьев природный ковер, под сенью которых он рос вместе со своими братьями под присмотром заботливой матери. Вспоминал он и старую нору, усеянную костями зайцев и игры среди замшелых камней и обросших ложными опятами столетних пней, знававших лучшие времена, когда они были деревьями.
Но никто не знал его настоящего имени. И люди может быть из уважения к нему, или из зависти, а может быть из страха, порожденного тайной ненавистью, давали ему различные прозвища, вспомнив легенды, передававшиеся из поколения в поколение. А в охотничьих байках, где он был главным героем, рассказы о нем обрастали все более страшными подробностями после очередного пересказа за кружкой пива вьюжной зимней ночью, или у потрескивающего костра в летнюю ночь в полнолуние. Даже родители пугали его именем своих чад, обещая, что он придет за ними и утащит в свое логово, если дети тут же не заснут. И те еще долго не могли увидеть сон, услышав завывание ветра в оконной щели, которое они по наивности принимали за его вой.
Но только ему было неведомо все то, о чем думали и говорили о нем люди, наделявшие его человеческими качествами в сложенных о нем пословицах и сказках. Качествами которыми он никогда не обладал, и которые были ему также чужды как и все человеческое, вызывавшее у него только ненависть.
Будучи рожденным под пологом темно-зеленых чащоб, где преобладали сумеречные цвета, он был наделен природой правом убивать, но не из животной прихоти, как это делал человек, а из необходимости выжить. И нареченный прозвищем «санитар леса» с легкой руки двуногих существ, он безукоризненно оправдывал данное ему прозвище, сам того не сознавая, и особо не стараясь соответствовать ему.
Не раз ему приходилось обагрять кровью своей добычи лесную подстилку, усеянную ржавой хвоей, чем вызывал первобытный ужас лесных обитателей, обходивших за милю принадлежащие ему территории. Но делал он это лишь подчинясь воле инстинкта, диктовавшей ему правила выживания в мире, где он сам мог стать жертвой человека, для которого его серая шкура добытая на охоте воспринималась как очередная победа над природой. Лишая жизни ослабевшее животное, он тысячелетиями оттачивал свое мастерство, передавая его по наследству следующему поколению, совершенствуя искусство убивать. Искусство, которому с легкостью научился человек, который казалось еще недавно подбирал остатки его жертв, оставленные на корм шакалам.
Но настали другие времена, и человек, который раньше боялся его как огня, и который мог противопоставить его зубам и настойчивости только свой разум, вытеснил его в самые бесплодные земли, провозгласив себя царем всего живого и неживого…
Незаметно прошли тысячелетия. Места в которых он охотился почти не изменились с тех пор, как предок человека слез с дерева, чтобы сделать свой первый шаг на двух ногах, а не на четвереньках, как прежде. Лишь нецветущий папоротник ушел в небытие, уступив место можжевеловому кусту, а под вековыми дубами, в плотной массе хаотично разросшейся зелени рос не белый гриб, как раньше, а червивый сморчок, отражающий своим масляным глянцем уходящее на запад солнце.
Проводив прищуренным  взглядом усталое разгоряченное солнце, он стал ждать ночь и луну, чтобы выйдя на опушку леса, освещаемую серебряным светом спеть заунывную песню о своей жизни, смысл которой понимала только его бледная печальная подруга, разделявшая с ним свое одиночество.

Саванна.
Старый лев усталой походкой шел по саванне, покрытой редкой, выгоревшей на солнце травой. Густая в молодости и служившая предметом его гордости грива уже немного поредела и выдавала его возраст. А глаза, выражавшие прежде силу и властность, отражали сейчас только безразличие и спокойствие, и походили на два догорающих факела, готовые погаснуть от малейшего дуновения ветра. Но никакого ветра не было. Был лишь африканский зной, загнавший всю живность в норы, на деревья и в малочисленные водоемы, испарявшиеся на глазах, которые обнажали свое илистое дно с угрями, погрузившимися от безысходности в грязь.
Еще недавно зеленая саванна, воскресавшая в сезон дождей и распускавшая все свои цветки в знак благодарности теплому, долгожданному дождю, сейчас была вынуждена облачиться в поблекшие, желтоватые цвета. А многие здешние обитатели покидали эти места, дабы не погибнуть от жажды и не умереть от голода, следовавшего по пятам за зноем и засухой. Поэтому все кайманы, антилопы и даже шакалы решались на побег только ночью, чтобы не быть наказанными за то, что ослушались безжалостного солнца, утвердившего здесь свои диктаторские законы выживания.
И найдя зеленые пастбища, зебры, буйволы и другие животные не возвращались домой до тех пор, пока на свое место не воцарялось царство зеленой травы и прохладного ливня, остужавшего чересчур пылкий нрав распоясавшейся жары, выжигавшей и обезвоживавшей все, что попадалось ей на пути. А пока она правила бал, гекконам приходилось бегать на цыпочках, а леопарду – взбираться на дерево со свежедобытой антилопой, чтобы не получить солнечный удар во время трапезы. Даже слоны поливали друг друга фонтанами пыли, пытаясь защититься этим от паразитов и от нещадного солнца, так как ни одна тень в саванне не была способна укрыть под собой такую громадную тушу.
Лишь только грифам и гиенам была выгодна засуха. Смерть, косившая направо и налево ослабевших животных, оставляла после себя гниющие останки с роями мух и оводов, откладывавших на них свои яйца, так как смерть одних служила продолжением жизни для других. А  грифы и гиены были только рады поживиться свежей падалью, и спешили на этот пир во время чумы, дабы поскорее набить свои желудки  полусгнившей плотью, оттягивая тем самым свой недолгий век поборников Смерти. Едва заслышав запах гнили, сюда слетались стаи одетых в пиджаки грифов с краснокожей как у индейки головой в воротнике из куцых перьев на голой шее. Они бесцеремонно отталкивая друг друга, раздирали клювами бесчувственную тушу до тех пор, пока не появлялись гиены, которые своим глупым хохотом отпугивали конкурентов от бренных останков, от которых не оставалось даже костей после пиршества наглых падальщиков.
 Окинув равнодушным взглядом эту картину, нередкую в  этих местах в сезон засухи, старый лев побрел дальше. Он чувствовал дыхание приближающегося конца, но не торопился, будучи близок к своей цели, для которой, бросив свой прайд и наследников, ушел в многодневный поход, отнявший у него остатки сил, которые были на исходе. Тяжело дыша и еле передвигая лапами, он прилег у баобаба, прислонившись к его мощному и необъятному стволу с общипанной редкой кроной, едва дававшей тень. Последний раз взглянув на размытые вдалеке силуэты жирафов и призрачные озера, бывшие плодом труда миража, он впал в забытье, чтобы увидеть свой последний сон.
 Он опять был молодым львом, который был рожден, чтобы стать вожаком в своем прайде, где ему беспрекословно подчинялись все самки, без удовольствия отдававшие ему с трудом добытого буйвола, служившего достойным обедом для львиной семьи. Его не пугала опасность быть застигнутым врасплох бродячим львом, жаждавшим власти над покорными львицами. Не боялся он и нападения исподтишка от гиен, скверных существ, не гнушавшихся любой мертвечины и которые были помечены сажей от пожаров самой саванной, чтобы все животные знали  об омерзительной сущности пятнистого падальщика. Саванна была ему и отцом и матерью, поведавшей ему о своих секретах. О том, почему крокодилы подружились с птичками, чистившим им зубы, почему у слона вырос такой длинный нос, и о том, как разгневанные боги наказали за хвастливость баобаб, вырвав его с корнями и воткнув в землю чудесной кроной, причиной гордости и самодовольства дерева, которое теперь было объектом для насмешек со стороны эвкалиптов и  баньянов. Она же, прародительница всего живого на этой земле, поведала ему, что, признав его царем зверей, короновала его гривой, чтобы все животные знали, с кем имеют дело, завидев его  узнаваемый силуэт на африканских просторах.
 Он много лет был хозяином этих мест, изобиловавших самыми разными животными, а шрамы на его боках и лапах свидетельствовали о большом пути, пройденном от молодого льва до опытного вожака львиной семьи. Но вскоре должно было настать его время, и он в последний раз огласив полыхающую от заката саванну своим зычным рыком разбудил всех ее обитателей от ночного оцепенения, которое чуть было не овладело ими, давая понять им, что он вступил во владения  Вечной Саванной, где были совсем другие законы, которым подчинялись слоны, носороги, старый лев и солнце, все так же норовившее поджечь саванну своими беспощадными лучами.
               
Египет на ладони.
     Довольно долго он наблюдал эту картину, мало чем изменившуюся за те тысячелетия, что прошли с тех пор, как она была создана. Он любовался этим великолепным пейзажем, на котором желтое солнце величиной с голову сфинкса уходило на закат, и багрово-черные тучи пытались спрятать его в своих объятиях, чтобы оно не могло больше обжигать своими лучами усыпальницы фараонов и их верного пса Сфинкса.
     Он  жалел, что не застал те времена, когда пирамиды, облицованные плитами, сверкали на солнце алмазами крупной огранки, и ему нравилось  думать, что они были неосторожно обронены верховным богом с небесного престола на край бескрайней пустыни. Он не знал, действительно ли они были сооружены людьми, тысячами умиравшими  в попытках взгромоздить один каменный блок на другой, или сами боги,  сойдя с небесных колесниц помогли рабам построить циклопические творения, в чьих чревах покоились сыновья неба, в честь которых совершались жертвоприношения и превозносились молитвы.
     А сфинкс, ослепленный временем, смотрел теперь в вечность, и не испепелял более простых смертных, осмелившихся приблизиться к святым мощам и сокровищам сынов неба. Его нос был отбит за дерзкий взгляд, и он уже давно был лишен божественных регалий и полномочий, определявших его принадлежность к бессмертным, за дерзость быть таким же, как и его хозяева. Сейчас он был превращен в безмолвное изваяние в косынке, застывшее по воле богов у подножия гробниц и выкрашенное перманентной охрой пустыни.
    Но,  глядя на эти храмы, на эти гигантские колоссы и пирамиды,  обветренные со всех сторон богом солнца, он знал, что исчезнут скоро в бездне веков утверждения о нерушимости каменных монолитов, а слова о том, что «только время боится пирамид», будут зарыты в бесчисленных летописях дотошных историков, ревностно оберегавших знания, канувшие в лету. Да и сами они, окунувшись в реку времени и забвения, никогда уже не коснутся ее берегов, уплыв навсегда вслед за фараонами в страну вечного блаженства.
А время, беспощадное ко всему сотрет в желтую пыль щербатые, потерявшие свой блеск мавзолеи богов стихий, превратив последнее чудо света в воспоминание. И подогнутся колонны у храмов, похоронив под собой обезглавленных идолов и статуи богов. И падут ниц колоссы, охранявшие усыпальницы фараонов, разбившись на тысячи осколков. И осыпятся в святилищах  фрески и барельефы, изображавшие загробную жизнь фараонов и их цариц в одеяниях вышитых золотом. А саркофаги властителей смертных из сусального золота будут расчеканены на монеты с профилями других правителей и с другими символами, которые не будут иметь значения.
И поглотит Сахара свои исполинские порождения, и засыплет песчаной порошей потрескавшееся русло высохшего Нила. И призовет тогда Осирис в свое подземное царство людей вышедших из глаз бога солнца Ра, и последуют за ними боги стихий, вышедшие из уст небесного светила, немыслимое без пирамид. И покроет землю тьма египетская…
И поймет он тогда, что настал конец семестра, едва взглянув на потрепанную тетрадь со стершимся изображением пирамид, сфинкса и фресок со сценками из загробной жизни египтян. И удивиться он, что время пролетело так быстро, и решит он завести себе новую тетрадь, так как в старой, с потертыми фресками и пирамидами не умещались более никакие конспекты…