Одесса

Я ей говорю: - Что ты из меня хочешь? Я десять лет молчал, я могу сказать? Тем более, сейчас на дворе гласность.

Она смотрит на меня, как ювелир на старую пуговицу, и молчит. И от нее начинает идти жар, как от той домны перед взрывом.

- Давай скажи, - говорит она, - только быстро. У меня - дела.

Я знаю ее дела. И я хочу сказать про Леньку из гастронома, и про райкомовского в "волге", и про длинного с парохода, который ходит по городу в детских штанишках, а по русски знает только "бекицер". Но я молчу. Молчу, как тот оторванный якорь зарывшийся в донный ил. Молчу, как молчал все эти паскудные годы, и затеваю жуткий скандал про вчерашний кефир, который она забыла сунуть в холодильник.

- Что у тебя в голове, что? - бешено ору я, - чем ты там можешь помнить?

И она уходит со своей акульей улыбкой, а я выхожу на бульвар читать эти гласные газеты. Теперь начались такие газеты, что интеллигентному человеку иногда не стыдно и почитать.

И вот я на солнышке читаю эти газеты, как какой-нибудь академик, которому больше нечего делать, и удивляюсь этой гласности и вижу, что на той стороне, где тень, идет она и с ней тот верзила в своих поносных штанишках. И тут я начинаю смеяться, как сумасшедший. На меня смотрят люди, а я корчусь от хохота, как бычек на сковородке, потому что, вдруг, понимаю, что вся эта наша газетная гласность - тот самый скандал за вчерашний кефир. И я смеюсь. И от этого дикого смеха из моих глаз текут слезы, а люди не понимают. Они не понимают, что можно вычитать в газете, чтобы впасть в такой дурацкий хохот. А что я могу им объяснить? Смеюсь я или плачу? Так я и сам не знаю.

:::