Смирение

Каждую ночь попик Иероним отгонял бесов от своей спаленки. Был он мужчинка дородный и неказистый, а поэтому, когда падал лбом оземь, особого стука никакого и не выходило. Так, скрипнет одна-другая доска, да мигнет пламя лампадки от частых поклонов – и тишина.

Очень его это раздражало, ибо вера его была истовой, а вот показать это ну никак не получалось. Бывало уж так приготовится с вечера, половичок в сторону сдвинет, да как дождется пока все в доме уснет – хрясь с кровати, а звука нет. Только бородкой кисленькой пыль из под супружеского ложа разгонит, да туфли ночные куда-нибудь пятками затолкнет – вот и все боголепие.
<lj-cut>
Кошка у печки дремлет, клубком свернувшись, сверчок за стенкой верещит, ветер за окном сам по себе гуляет, а ты стой на коленях да беззвучно бесов гони.

А как их не гнать-то, если такое приключилось. Появилась в приходе девка новая, Аглаей звать. Ох хороша девка. И… и всегда в церковь вовремя придет, и… и ни одну службу не пропустит, а уж… а уж какая на все руки мастерица. Платье как разошьет себе на груди, да оденет на Пасху или какой другой церковный праздник – любо дорого смотреть. И на платье тоже.

И вот как появилась она, стали Иеронима по ночам бесовские муки одолевать. То он во сне причастие у нее принимает, да не в исповедальне какой, а в купальне заречной заброшенной, а на Аглае из всей одежды одна только кувшинка, в руках. То в гости он ее зазывает при всем честном народе, а она ему так подмигивает и идет быстро быстро, да прямо к нему на крыльцо. То… нет, такое уж и рассказывать и описывать нельзя.

Вот от этого-то бесовского марева в голове и пытался Иероним молитвами отогнаться. Поколотит жену как следует с вечера, чтобы не храпела и не мешала ночью бдеть, дождется, пока домашняя жизнь утихнет, и давай поклоны впечатывать. До первых петухов на коленях отстаивает.

Неделя проходит, за ней другая. Не идут из головы богопротивные мысли. Все ближе и ближе подбирается к душе невинной хитрая Аглая. Уж не ведьма ли она в самом деле, стал думать Иероним. Да замахиваться стал больше кадилом в ее сторону, авось чистым дымом ее окурит, да отворотит злую напасть. А потом и знаемением крестным угол церкви где она стояла, освящал троекратно.

Но не помогает все это. Он уж и службу воскресную грехам посвятил, и сам на себя епитимью наложил, да и выполнить ее успел, не выходит Аглая из головы. Уж совсем похудел, хотя и так не толст был, ряса стала даже по полу волочиться, когда наконец его осенило.

К старцу надо сходить, в скит в дальний, к старцу Серафиму. Живет он там отдельно от всей остальной братии. В отшельники уходить, говорят, собрался. Святой человек, живет праведно. Надо бы его порасспросить, что да как. Может лекарство какое есть или молитву сотворить научит правильную.

Думал так Иероним думал, еще неделю терпел, и собрался наконец. Сапоги надел яловые новые, яиц набрал с собой в дорогу, хлеба и колбасы побольше, поколотил жену как следует, чтобы не баловала без него, и вышел ни свет ни заря.

До скита дорога дальняя, идти хорошо, привольно. А чем дальше от дома, тем слабее вспоминается и про Аглаю. Прямо как и правда наваждение над спальней витает. Верста за верстой, вот уж и солнце к вечеру. Два раза уж успел отобедать Иероним, ноги в кровь разбил с непривычки-то, плечи мешком натер, вот, наконец, и скит показался.

Вошел он к старцу после разрешения милостивого, упал в ноги, да и рассказал о беде своей. Серафим его поднял, рядом с собой посадил и сказал что горю, конечно, поможет. Ерундою он такое горе назвал и не горем вовсе.

Наутро выгнал Серафим несчастного на улицу. Раздеться заставил и десять раз вокруг скита обежать, да еще подгонял его палкою своею, когда тот, задыхаясь, на землю падать пытался. Потом принес из кельи бутыль темную, с жидкостью вонючей, усмирителем плоти ее назвал и выпить заставил.

Как Иероним дома оказался в тот же вечер, он и не помнил. Только ног он под собой вообще не чуял, пот из рясы можно было выжимать ведрами, а про Аглаю и думать забылось.

Поэтому поколотил он жену как следует, чтобы не храпела и не мешала ночью спать спокойно и свалился неказистым таким кулем на кровать широкую, да и задышал с присвистом, аж чашки задрожали.