Красные розы, белые гвоздики

Так странно, что ее имя было именно таким. Она носила его как тяжелое бремя, вздрагивая, когда ее звали по имени или просто говорили о ней. Лида. Ли-да. Ли-ди-я. Это похоже на лебедя, изгибающего длинную шею. На белокожую Леду. На Лондон с мощеными улицами, и неспешно прогуливающимися леди. На льдину, плывущую в море, блестящую на солнце.  Но она совсем не то, не другое, не третье. Она другая. Однако, все звали ее Лидой. Иногда она думала, что она – это корень мандрагоры, подложенный в кроватку к младенцу, а сам младенец (может быть ее и звали Лидой) убаюкан болотными жабами. Но это была смутная фантазия, изредка одолевающая ее в дурной день. Гораздо чаще она злилась на бабушку. Почему она разрешила своей дочери назвать ее этим именем, словно не было других имен?  Она никогда не спрашивала этого у  бабушки, а та, будто мучая ее, часто любила повторять «это мама тебя так назвала… мама».   Иногда она думала о том, что если бы ее имя было любым другим, то все и в ее жизни было бы по другому, или вдруг чудесным образом изменилось. Словно это имя «Лида» – проклятье, которое на нее наложила собственная мать, умирая от жажды, вызванной жизнью ее дочери.
В шестнадцать, когда ее походка стала плавной, а руки не болтались при каждом шаге, как две деревянные палки, а наоборот прилегали к молодому телу, словно защищая его, она привыкла к своему имени. Она даже решила (впрочем не облекая это в какое-то словесный вывод, а скорее в простое забытье), что имя ее такое же как и другие. Однако, как на теле остается шрам от полученной в детстве раны, так у нее в голове осталась привычка думать. Думать – не совсем это слово. Думать, решать, осмысливать – все это сразу и ни что в отдельности. Так частности собираясь в целое порождают новое свойство, которого не было прежде у частей, и теряют что-то свое особенное. Невозможно было использовать это думание, чтобы решить математический пример, или хотя бы выбрать одно из двух блюд. Это было то самое тяжелое, мрачное думание, которым она занималась, размышляя над своим именем. Оно, это думание, почти не подчинялось ей, и иногда хватало ее за обе руки, садило на кровать, и заставляло заниматься только собой. И как ни странно оно не имело ни предмета, ни цели. Оно копалось в одном и том же, следуя по одному и тому же кругу, возвращаясь к опустошенной и усталой голове.
К тому времени ее бабушка стала совсем старой. Не признаваясь ни себе ни Лиде в этом, она боялась умереть. Никак нельзя было назвать ее точной болезни. Просто ночью, лежа в постели, прислушиваясь к тишине, она вдруг чувствовала какое-то оцепенение, охватывающее тело. Будто бы это сама смерть подбиралась к ней потихоньку, приноравливаясь к новому телу – новому дому. Бабушка просила Лиду сидеть с ней до поздней ночи на кухне, то и дело, дуя пустой чай. «Еще чаю?» – спрашивала она у нее. «Да», - отвечала Лида. «Как верблюд пьешь и пьешь,» – говорила ласково бабушка. А Лида смотрела в свою чашку, с отколотым кусочком, и чувствовала всю тяжесть напитка во вздутом животе. Где-то в горле стоял комок, слепленный из заплесневелой массы дурноты. Она брала чашку и делала глоток – совсем маленький. Язык попадал в трещину, на секунду становилось больно, и дурнота отступала, сменяясь просто усталостью. Ближе к утру, бабушка брала чашки и ставила их в раковину, отсылала Лиду спать. Когда внучка уходила к себе, бабушка оставалась одна, строго стеречь свое тело.
В классе, особенно на первом уроке, Лида никак не могла заставить себя прочитать даже строки в учебнике. Она щурила глаза, но буквы разбегались в разные стороны, не давая собрать себя в слово. Но это утреннее отупение заменялось неправдоподобно яркими картинами. Она как будто со стороны, совсем под другим углом могла смотреть на себя, сидящую на последней парте, с мутными глазами и выражением обреченности на лице.  Рот полуоткрыт, лицо сморщено в угоду учителю, она будто вслушивается в чужую речь, но на самом деле, только со страхом всматривается в саму себя. Ей казалось, что она может схватить себя за шиворот, вытащить в коридор, повалить на пол…
В сентябре бабушке стало хуже. Она не вставала с постели. К ним все чаще заходили соседки. На несколько минут заходили к бабушке в комнату, а потом часами сидели на кухне и пили чай вместе с Лидой. Иногда их набиралось больше трех, и тогда они уже не стеснялись ни ее, ни больной за стеной, обсуждали, что же будет с Лидой. Лида молча пила чай, только изредка, прислонялась головой к стене, взваливая часть тяжести своего тела на кирпич. Однако, она не думала о бабушке. Все чаще с удивлением она заставала себя на мысли о своем новом однокласснике, перешедшим к ним около месяца назад. Его посадили к ней за парту. В первый день она не сказала ему ни слова. Случайно в школьном  коридоре через несколько дней она услышала, что кто-то говорит ему «не обращай внимания, она вообще странная». В то же утро Лида, усаживаясь на скамью, бросила ему «привет». Он молчал пять секунд, потом улыбнулся и ответил «привет». После уроков он проводил ее домой. Все то время, которое они шли от школы до  подъезда ее не оставляло новое чувство, или скорее ощущение. Она никак не могла понять, что же это такое. И лишь потом, прибираясь в бабушкиной комнате, она поняла, что это за новое ощущение. Она замерла с тряпкой в руке. Это был стыд, нет скорее неловкость за платье, или за обувь, или за сумку с потрескавшейся дерматиновой ручкой. Она беспомощно схватилась руками за живот, присела на самый краешек стула. Бабушка, следившая за ней взглядом, сжала губы. «Живот болит?», - спросила она. Лида кивнула головой.
Возле школы появился магазин. Его устроили в бывшем лыжном складе. Помещение отремонтировали, наложили пластиковые листы, покрасили. В зимние месяцы на прохожих сквозь витрины стали смотреть цветы. В пышных юбках гофрированных оберток, смоченные водой, упакованные в целлофан – они блистали и задыхались на глазах у всей школы. Там продавали лилии, хризантемы, калы, тюльпаны. Были еще какие-то цветы – яркие и пышные, с одинаковым запахом сладких и дешевых духов. Но Лида запомнила только розы и гвоздики. Розы были кроваво-красные. Тяжелые бутоны изгибали колючий стебель. Они были похоже на само нанизанное сердце, если его кто-то бы выдумал продавать. Одна роза стоила – 80 рублей. Гвоздики ничем не выделялись, кроме, пожалуй, своей цены. Это были самые дешевые цветы. 20 рублей за три штуки. Теперь, когда цветочный магазин находился как раз так, чтобы его было видно из большинства классных комнат, многие девочки ходили с букетами в руках. И неизвестно,  дарили ли им цветы, либо они сами покупали их себе украдкой, а потом уже гордо шествовали по школьному коридору. Целлофан хрустел, как первый снег под ногами. И этот хруст, а также смех был слышен в школе всю зиму.
Весна наступила рано. Уже в марте подул теплый ветер, и солнце лило густой как суп, горячий свет. Изменения в годовом круге начинали чувствовать птицы и люди. На теплые дни пришлись каникулы. Несмотря на весну, бабушка оставалась лежать. Иногда Лида думала, что бабушка не поднимается с кровати уже не из-за болезни, а из-за какой-то своей непонятной прихоти. Из-за того, что уже привыкла лежать, раскидав руки на кровати так, будто собирается взлететь. Лида так  думала, но никогда не говорила об этом бабушке.  И вроде бы бабушке не становилось хуже, но и назвать улучшением ее лихорадочную дрему тоже было нельзя. Соседки уже не собирались. Лида приносила чай к бабушке в комнату. И они пили его вдвоем, смотря друг в друга так, как некоторые смотрят в телевизор.
Уже была суббота. В понедельник заканчивались каникулы. Лида готовила свое платье, когда в дверь постучали. Это был ее сосед по парте. Она открыла дверь, он сказал «привет» и зашел к ней, не спросившись. Его лицо на секунду оказалось совсем близко с ее лицом. И в нос ей ударил ментоловый запах жевачки. Он ничего не объяснял, просто стоял и улыбался. «Пойдешь гулять?» – немного погодя спросил он. «Нет». Она отступила на несколько шагов назад, а он наоборот вдруг подошел к ней, двумя руками обхватил ее голову, притянул к себе  и поцеловал губы. Ей показалось, что не хватает воздуха, она уперлась руками ему в грудь, отталкиваясь,  а он только сильнее прижимался к ней. Вдруг он вскрикнул и отпустил ее. На нижней губе, блестевшей от слюны, скопилась матово алая капля крови. «Укусила», - сказал он беззлобно, вытирая губу рукой.  И спросил снова: «Пойдешь гулять?». «Нет», - ответила она, отступая еще на шаг. «Да не бойся ты». Он развернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.  Лида рванулась к двери и закрыла замок на два оборота. «Кто там был?» - проскрипела из своей комнаты бабушка. Лида не ответила. Она подошла к зеркалу. Губы у нее были в крови, как у вампира в старом фильме. Она облизнула их, и еще долго смотрела на себя.
В понедельник она не пошла в школу. Умерла бабушка. Она умерла в воскресение вечером. Лида принесла ей чай в десять. Поставила поднос возле кровати, привычным движением подняла руки, чтобы взбить подушки, но так и замерла. Бабушка смотрела на нее одним глазом, словно подмигивая ей, и не шевелилась. Лида вышла из комнаты и собралась пойти к соседкам, но потом вернулась и закрыла бабушке глаз. Лицо у нее было теплое, мягкое, совсем как живое. Лида провела рукой по ее морщинистой щеке. И вдруг, обхватив бабушкино тело, заплакала, уткнувшись ей в мягкую грудь.
Утром в понедельник в квартире было много разных людей, в основном соседи, старые мамины подруги, кто-то еще. Лида сидела в уголке, сжав руки между коленями, наблюдая за часами на стене. Дверь в квартиру была открыта, и в нее постоянно входили и выходили, создавая ощущение людного места. Состояние думания, так раньше тяготившее ее, стало теперь спасительным руслом, в которое она вошла, отдаваясь течению. «Лида», - кто позвал ее. Она не спеша обернулась и увидела того одноклассника. Он стоял в дверном проеме, удивленно разглядывая суматоху в квартире. «Что-то случилось?» – громко спросил он. «Бабушка умерла», - ответила она и почему-то пожала плечами. На его лице мелькнуло неопределенное выражение. И тут время как будто застыло. Лида медленно обвела взглядом мальчишку. Она словно впервые увидела его – невысокое, худое тело, бледное лицо, взъерошенные волосы. Глаза, уткнувшиеся в пространство напротив себя.  Длинные, узкие руки. Скрещенные спереди. В них он держал три белые гвоздики. Лида отвела взгляд.

3-4 ноября 2002