и было мне видение

Дядя Леня, двоюродный брат матери, забрал меня из дома Свилевских через два дня после ультиматума тети Эли. С ее точки зрения, решение дяди было не вполне разумным, о чем она периодически сообщала весь вечер, неистово громыхая из кухни кастрюлями.
Не знаю, что руководило дядей в тот момент : банальное чувство долга перед памятью моих родителей или естественное желание человека, которому не дано иметь собственных детей, обеспечить себе заботу и внимание в преклонные годы, но это не было похоже на сиюминутный порыв или принуждение со стороны других наших родственников.
  Дядя сухо и категорично оборвал вопли и предостережения тети Эли и изложил мне четкий, продуманный план моей последующей жизни : институт, факультет экономики и права, стажировка, а затем хорошая работа в солидной фирме его приятеля, да, и еще - однокомнатная квартира, принадлежащая бабке его жены  спустя какое-то время, и конечно – «ты можешь всегда на меня рассчитывать, дорогая!»
В какой - то степени мне крупно повезло. Меня могли отдать в частный пансионат для девочек, как требовала того тетя Эля, или запереть в частной психиатрической больнице, как угрожал дядя Эльмиус. В крайнем случае,  отправить в глухую деревеньку где-то в Амурской области, куда не проложена до сих пор дорога и два раза в месяц доставляют на вертолете почту и медикаменты. Из этой деревушки, согласно семейному преданию, пошел род Свилевских, и до сих пор там проживает древняя старуха – моя прабабка и один из ее сыновей, глухонемой от рождения.
Вместо всех этих радужных перспектив я обрела вдруг законное место в добротном двухэтажном особняке в двухстах метрах от моря.
Уезжали мы рано утром. К ужину я не вышла. А когда все перебрались на террасу пить чай, пробралась незаметно на кухню и высыпала в приготовленный тетей борщ полстакана крупной зернистой соли. Пусть запомнят меня такой!

Карачаевск встретил нас угрюмо. Лил дождь, беспощадно смешивая в непроглядной тьме небо и землю, размывая очертания окружающих предметов.
Потом я увидела город при дневном свете, умытым, сияющим, тихим. Старинные дома с лепниной и грозными львами на постаментах, булыжные мостовые, скромные одуванчики среди гранитных плит в порту, ленивые белоснежные и шоколадные яхты у причала.
Казалось, что все это я уже видела. Давно, в глубоком детстве или, быть может, во сне. Кривой молочник с бородавкой на кончике носа знакомо щурился, вывеска на  магазине игрушек по-прежнему кособоко прикрывала часть окна, в ювелирной лавке на углу  пахло жженным сахаром и мятой.
Жена дяди, Полина,  сначала мне понравилась. Чуть полноватая, улыбчивая, с удивительно светлым добрым взглядом чуть раскосых, синих глаз. Как будто никогда в жизни не касались ее нечистые взоры, недобрые помыслы.
Назойливыми расспросами не донимала, ненужного любопытства к моей персоне не проявляла. Поступай, как знаешь, живи, как получается…
Но…
- Уважай людей, которые тебя приняли как родную.
Это она сказала мне в первый  же вечер.
- Дядя твой в городе человек заметный. Ему лишние пересуды да кривотолки ни к чему. Ты девочка разумная, сама понимать должна.
И я, как девочка разумная, поняла : взяли мы тебя из жалости, сиротинку, накормили, согрели, будь добра отплати той же монетой – заботой, лаской, покорностью.
Я промолчала.
Через три дня дядя Леня пригласил нас с Полиной в ресторан. Мы стояли в прихожей, у большого зеркала старинной работы в деревянной резной раме, поправляли прически, я задержала взгляд на дорогих бриллиантовых сережках у нее в ушах, потом бросила последний взгляд в зеркало, и тут я УВИДЕЛА Полину.
Дед Кондратий, девчушка из магазина, потный мужик в автобусе, сын тети Эли Георгий… Полина всего лишь звено в цепочке запланированных событий, разорвать которую не дано ни людям, ни обстоятельствам.
Обезображенное металлом и стеклом красивое тело, гримаса боли, исказившая полные чувственные губы, которые, наверное, так любит целовать мой дядя. Скрюченные правой руки, на безымянном - залитое кровью обручальное кольцо.
Весь вечер я не могла думать ни о чем другом. Я пристально следила за Полиной, искала в жестах, фразах, словах хотя бы намек, интуитивный, бессознательный намек на то, что  должно свершиться в скором времени. Не находила. Они были счастливы, как никогда. Дядя осыпал Полину цветами. Потом они признались, что этот выход в свет не случаен, вопреки всем заверениям врачей Полине удалось забеременеть.
Я с трудом дождалась возможности покинуть их и вернуться домой. К заветной папке, к листам бумаги и карандашам.
Выплеснуть из себя томительное чувство ожидания, избавиться от мучительных образов, суетящихся в памяти, освободить сознание от воспоминаний,  от сжигающей его тоски, и вновь ощутить себя защищенной.
Спустя несколько дней, за завтраком,  дядя Леня преподнес мне очередной  сюрприз – путевку в Анталию. Я сидела несколько минут, онемев от изумления, не веря собственным глазам, потом убежала в свою комнату и, зарывшись лицом в подушку, долго рыдала. Полина принесла мне в комнату чай с лимоном и домашнее печенье, присела на краю дивана и стала рассказывать о своем детстве, о том, как она любила, когда они всей семьей отправлялись в горы, в туристические походы. У меня не было подобных воспоминаний. Мой папаша исчез бесследно еще до моего рождения, а мама умерла при родах. Я привыкла считать себя совершенно одинокой в этом мире, никому ненужной, всеми покинутой.
Не буду описывать свои впечатления от поездки. Сейчас это не важно. Когда я, довольная и счастливая, сбежала с трапа  самолета, готовая со всеми и каждым делиться переполнявшими меня эмоциями, в толпе ожидающих я увидела не Полину и дядю, а Станислава Сергеевича,  нашего соседа. Я поняла все и сразу. Иногда слова просто не нужны.
Весь следующий день я просидела у домашнего телефона : принимала звонки, соболезнования, отвечала на вопросы. На самом деле я ждала звонка от  дяди Лени. Мне так хотелось быть ему полезной, нужной, необходимой в той ситуации. Я не видела его с момента приезда, он даже ночевал не дома.
Но он так и не позвонил. И около шести вечера я, не удержавшись, ушла. Чтобы потеряться в сумрачной путанице улиц города, раствориться в море чужих голосов, чужих признаний и надежд. В кафе у моря я пила пиво и не пьянела. На лавочке у дискотеки беззвучно всхлипывала под  глупые вопли толпы…
Вернулась я  поздно. Открыла ключом входную дверь.  В доме притаилась сонная тишина. Стараясь не шуметь, я поднялась на второй этаж к своей комнате, отворила дверь и оцепенела.
Дядя сидел у письменного стола, тусклый свет ночника освещал комнату грязно-молочным призрачным светом.
На столе лежали в беспорядке мои рисунки из заветной синей папочки, те самые поспешные карандашные наброски, которые рождались обычно по ночам, после очередного всплеска, очередного внезапного видения в мутных зеркальных глубинах.
Лица – мужские, женские, детские, глаза, в которых навсегда застыл ужас, рваные куски плоти, ошметки конечностей, сведенные судорогой, как знаки вопроса, пальцы. Кошмарные видения, порожденные темной стороной моего сознания. Там же последние наброски – Полина. Я не видела выражения лица дяди. Но думаю, оно полностью повторяло выражение лица тети Эли, когда она случайно обнаружила ту же папку среди моих вещей в дальнем углу секретера. Смесь омерзения и ужаса – не иначе!
Как тяжело, наверное, остаться одному в  темноте, и думать при этом о том, кого уже нет в живых, но чьи прикосновения, аромат кожи, волос, смех продолжают жить в сознании и напоминать о себе.
- Собирать вещи? – спросила я после долгого молчания. Постаралась спросить бодро, без виноватости в голосе, даже с нотками вызова.
- Значит, ты знала, - сказал он.
- Знала.
- Почему же не сказала мне?
Я вздохнула, подумала немного над ответом.
- Понимаешь, мне кажется, нам не дано изменить будущее. Я не виновата в том, что могу его видеть. Несколько раз я пыталась изменить ход событий, предостерегала людей. Надо мной либо посмеивались, либо шарахались, как от чумовой. Был случай, когда…  Помнишь? Одна женщина напала на меня с железным прутом, - я протянула в его направлении левую руку, он не мог видеть в темноте, но знал о моих шрамах на предплечье.  – Та женщина первой назвала меня ведьмой. А ведь мне было всего двенадцать лет. Разве я виновата, дядя?
- Я не думаю, что ты виновата, - сказал он.
Я прошла к дивану и села. Очень хотелось спать. Лучше бы он не молчал вот так, лучше бы кричал, ругался, рыдал, что угодно делал, лишь бы не молчал.
- Это… ну ты понимаешь? Это  часто бывает?
- В последнее время чаще, чем раньше. Все происходит спонтанно, без  усилий  с моей стороны. Мне трудно объяснить, как это происходит. Я просто общаюсь с человеком какое-то время и, видимо,  мне так кажется, во всяком случае, подсознательно считываю информацию с его биополя. Я читала об этом. Я знаю.  А потом стоит мне случайно взглянуть на какой-либо предмет с зеркальной или полированной поверхностью – и я вижу. Не знаю, когда это случится, при каких обстоятельствах. Просто вижу. Последствия. Окончательный результат.
Дядя встал, протянул руку, усилил свет ночника. Теперь в комнате были вполне различимы все предметы. Я увидела, что возле стола, на полу стоит початая бутылка вина. Дядя налил в стакан, выпил залпом, сказал:
- Упокой, Господи, ее душу. Я  любил ее больше всего на свете.
Я вспомнила, как озарялась, молодело его лицо всякий раз, когда он смотрел на Полину. Как я мечтала о том, чтобы и на меня хоть кто-нибудь в этом мире смотрел вот также – с нежностью, с восторгом, с теплой радостью.
Я вспомнила, как они часами сидели в библиотеке, разговаривали, смеялись, молчали, но без напряжения, а словно думали о чем-то одинаково нужном и важном для обоих.
Я вспомнила, как она подносила к лицу его рубашки и зарывалась в них счастливым лицом.
- Я не виновата! – закричала я, злобно, со слезами.
Он вздрогнул. Стакан выпал из его рук.
- Разве я виню тебя, милая, - забормотал он, поглаживая мои плечи. – Успокойся. Просто, ты должна была сказать мне обо всем. Понимаешь?
- Зачем?
- Я уберег бы ее.
- Нет, - закричала я. – Это вздор!  Все равно бы это произошло. Не сегодня, так завтра, или через месяц, через год. Пойми же, наконец! Нам не дано изменить то, что предначертано.
- Я был бы рядом, - убежденно сказал он. – Сегодня. Завтра. Через месяц. Через год. Предупрежден – значит вооружен.
- Ничего у тебя бы не вышло.
- А теперь всю оставшуюся жизнь я буду винить себя за то, что мог бы сделать хоть что-то, но не сделал.
- Я ждала тебя весь день – сегодня и вчера, - вырвалось у меня.
Он крепко обнял меня за плечи.
- Бедная девочка. Бедная одинокая девочка. Ведь и в твоем одиночестве отчасти я виноват. Твоя мать приезжал ко мне в гости перед родами. Месяцев семь уже было. Томилась она неясным предчувствием, просила меня позаботиться о ребенке, если что. Мы ведь в детстве вместе росли, ближе, чем родные брат и сестра были. Ты – копия мать.
Все сознательные годы своей жизни я слышу о том, что я – копия своей матери, ее портрет. Практически столько же времени я несу в душе тяжелый груз – вину за ее смерть. Мама умерла при родах, даруя мне жизнь. В каком-то смысле  я убила ее.
Мы долго еще сидели, обнявшись на диване. За окном заунывно, тоскливо стрекотали цикады. Наверное, мне следовало что-то сказать. Те самые банальные слова, которые говорят в таких случаях. Разделяю твое горе, понимаю, сочувствую, постараюсь помочь… Ведь жизнь продолжается.
Но я не сказала этого. Потому что как мне кажется, именно эта мысль – жизнь продолжается, но без нее – пугала его больше всего.
Через два месяца дядя Леня составил новое завещание, согласно которому я стала его единственной наследницей. А  его  деловой партнер вскоре стал моим будущим мужем.
Шесть месяцев назад у нас родилась дочь, Аленка.
Этим утром, когда мы с ней кормили лебедей на городском пруду, на зеркально-чистой поверхности пруда я увидела…
Мне вновь было видение…