Борьба с самим собой

   Илюзорову не спалось. Он разбирал ворох ветхих бумаг, никому не нужных газетных вырезок, всяких тетрадей. Тут было все: и не отправленные письма, написанные друзьям и любимым, и стихи с перечеркнутыми и надписанными сверху словами и строчками, и многие другие записи и пометки. Илюзоров бережно брал каждый листик, подносил к глазам, и, прищурившись, что бы лучше видеть читал. В свете горящего ночника, лицо его то ухмылялось, то хмурилось, видимо в зависимости от того от того, что он чувствовал, какое состояние вызывало в нем написанное. Наконец, прочитав, он клал листочек подле себя на кровать, и принимался за следующий. В очередной раз он пытался навести в своем столе порядок, и читал, не забывая, между тем, складывать бумаги, по соответствующему признаку. Письма тяготели к письмам, стихи к стихам, постепенно пополнялась стопка тетрадей и вырезок. Записи же не нужные, по его мнению, он разрывал или комкал и бросал на пол. Он и сам не заметил, как буквально через какое-то время оказался окруженным бесчисленным множеством  бумажной гвардии. И тут, и  там, и на столе и на кресле хаотично были разбросаны листы, а на полу валялись клочья и скомканная бумага. Иллюзоров уже не так охотно занимался сортировкой листов, чтением записей и пометок. Руки его тяжелели, и он теперь смотрел на написанное вскользь, сквозь вуаль надвигающейся усталости и желание поскорее расправится с этой макулатурой. И вот уже машинально берет он кипу сложенной бумаги, бессознательно перекладывает ее на другое место, как вода текут листы, между его вялых пальцев.  Злость стала подниматься в его сердце. «Господи»  - думал он «я ли писал все это, я ли…и это все мое, мои бумаги, мои листы мои в конце концов чувства нелепо изложенные в этих перечеркнутых тысячи раз стихах. Как это все от меня далеко, как не ощущаю я это все своим.
    У Илюзорова была теперь другая жизнь, насыщенная, интересная. Но она отняла у него что-то нежное, чуткое, что обычно каждому присуще в юности, и он смотрел теперь на свой прошлый сентиментализм сквозь призму этой, погубившей в нем романтика жизни.
    Он уже собрался расправиться с этими бумагами, как взгляд его упал на тетрадь. Она валялась среди других тетрадей, таких же потрепанных, ветхих, но была особенно ему дорога. На ней корявым юношеским почерком, неразборчиво было написано чье-то имя. Это был дневник. Илюзоров открыл наобум тетрадь, и с неопределенной улыбкой прочел несколько строк. Это Юля, милая, далекая Юля, которую он когда-то так любил. Ему живо представилось ее лицо, сияющие глаза. Он попытался вообразить, где она, чем занимается  в этот момент, но от этого еще сильнее сжало сердце, так как он давно уже не знал о ней ничего. Как это все-таки не справедливо – пронеслось у него в голове, мы ведь когда-то были так счастлтливы, любили, твердо решили быть вместе, а теперь я вспоминаю о ней как о далекой-далекой девчонке со страниц своего сентиментального дневника. Тут Юля куда-то исчезла, образ ее растворился и погас в темноте. Сентиментального дневника, подумал опять Илюзоров и как бы вырвался из прошлого, которое навеяло ему милое Юлино личико. Это был снова прагматичный человек, тонущий в море ненавистных ему бумаг и тетрадей. Он отшвырнул дневник в сторону и за шипел под нос: тоже мне мужчина нашелся, разбабился, вспомнил юность. Не мое это все, не мое решительно повторял он, словно ему кто-то навязывал эти бумаги. Образ Юли вдруг снова возник и стал уводить его куда-то и полупрозрачные ведения наполнили комнату, и даже не погасив свет, он засыпал и перед ним  в этих листах была вся юность, и будто бы в знак примирения с нею, он протягивал Юли руку.