Океан

(Из книги "бес в ребро")

Было позднее утро. До назначенного времени оставалось... – она приблизила к глазам часы и всмотрелась в циферблат... – три минуты.
Миша стала считать: "один, два, три, ..., шестьесят семь, шестьдесят восемь, ..., сто пять, сто шесть, сто семь, ..., сто семьдесят девять, сто восемьдесят, ух, как долго!" – поскреблась в дверь и тут же заметила в полутьме белый круглешок – у самого косяка; она сперва приняла его за выключатель, а теперь поняла, что это кнопка электрического звонка, протянула к нему палец, нацелила ноготок, но прежде, чем успела нажать, услышала из глубины квартиры:
– Открыто!
И опять, вслед за мягким виброфоном звонка:
– Открыто, входите!
Миша робко приоткрыла дверь – та и в самом деле оказалась незапертой – и вошла.
Светлая (особенно после полумрака лестничной клетки) просторная гостиная. Лёгкая мебель, телевизор, несколько небольших, в тонких рамках, карандашных рисунков и акварелей на стенах. Из соседней комнаты доносится негромкий говор: один из собеседников что-то внушает или доказывает, другого не слышно, вместо его голоса остаются незаполненные паузы. "Разговаривает по телефону," – догадалась Миша. Мужской голос, обращённый к ней, попросил:
– Подождите минутку, я сейчас...
В соседней квартире, над её головой, передвинули кресло или стул, что-то упало на пол (на потолок); она подняла взгляд. По потолку ползла муха.
– Здравствуйте, – громко сказала Миша.
– Здравствуйте, – ответила, продолжая ползти, муха тем же мужским голосом, – я сейчас... – И – в телефонную трубку: – Ко мне пришли, я вам перезвоню – ближе к вечеру.
– Здравствуйте, Миша... – приветствовал её высокий очень немолодой мужчина. – Простите, мне сказали, что придёт Мишка... простите – Миша...
Гостья улыбнулась:
– Я Мишка. И Миша. То есть, я Маша, но все зовут меня Мишей. С детства.
– Понимаю, должен был родиться мальчик.
– Нет, должна была родиться девочка. Когда девочка училась писать, буква "а" получалась у неё, как "и".
– С девочкой всё ясно. Садитесь, Миша.
У окна стоял небольшой столик; по жесту хозяина она поняла, что сесть следует именно сюда, на стул сбоку; сам художник расположился напротив окна, откинулся, прищурился и стал откровенно, в упор её разглядывать.
– Вы писательница?
Вопрос прозвучал без оттенка иронии, но Миша смутилась, ответила, будто оправдываясь:
– Я пишу... Стихи. А теперь написала повесть. Вернее, рассказ. Даже... не совсем рассказ, скорее сказку. Сказку для взрослых.
Она умолкла, а он всё словно изучал её – с нескрываемым любопытством, в котором не было, однако, навязчивости.
– Я вас слушаю.
– Сказку для взрослых, – повторила Миша. – А может быть – не сказку. Никакого сюжета. Никакого action, не происходит ничего. Всего один персонаж.  Молодая женщина, девушка. Она приходит на берег и сидит. И смотрит на воду.
– Она влюблена?
– Я не знаю... И она не знает. Она влюблена... – в океан. Как в мужчину. Она приходит к океану, как приходят на свидание с мужчиной, смотрит на воду, волны напоминают ей мужскую шевелюру, пена похожа на седину...
Седые пряди переливались за крупные, как валуны, уши художника. Он перехватил её взгляд и провёл по ним пальцем.
– Может быть она надеется, что на горизонте появится алый парус? Она ждёт кого-то?
– ...Океан бескрайний, неизменный и постоянно меняющийся, спокойный и бурный, успокаивающий и тревожащий... как мужчина. Как пожилой опытный мужчина, который всё на свете знает, понимает, умеет... Океан подползает к её ступням, лижет их, и это возбуждает её... Он вздувается перед ней и разбивается о камни, распадается на брызги. Это будоражит её воображение, она чувствует к нему почти... почти эротическое влечение. Его спокойствие, величие, скрытая напряжённость, нерастраченность... Она сидит до изнеможения, уходит, чтобы завтра прийти опять и сидеть и наслаждаться глубиной и бескрайностью океана, подставлять ступни его ласкам... и уходить, и приходить. Вот и всё... – Она помолчала. – Странно?
Миша не успела заметить, как перед художником появились альбом и карандаш; он коротко поглядывал на неё, то наклоняя над бумагой голову, то откидывая, и тогда его седые волосы вздымались волной и опадали на лоб и на глаза, и он захватывал их пятернёй, забрасывал назад и успокаивал, приглаживая ладонью.
Художнику было много лет, больше, чем её отцу. Высокий старик с длинными тонкими пальцами. Отец сказал Мише:
– Я знаю его с войны. Он жил в нашем городе, в эвакуации. Мы даже были соседями. Его рисунки висели у нас во дворце пионеров. Он уже тогда был знаменитым. Потом их семья уехала. А теперь, когда прошла целая жизнь, мы встретились. Случайно. В другой стране. И – представь себе! – сразу узнали друг друга. После целой жизни! Он в Израиле уже давно, больше двадцати лет. Израильский художник. Выставляется – и здесь, и заграницей. Известный израильский художник.
Мише показалось: отец гордится тем, что вот – его земляк, почти друг детства, такой знаменитый израильский, именно израильский, художник.
– Почему ты думаешь, что он станет рисовать для моей книги? А если и станет... это ведь страшно дорого, у нас нет таких денег.
– Станет, – уверенно сказал отец. – У меня на людей, – он по-собачьи сморщил нос и несколько раз коротко втянул воздух, – нюх!
Художник положил альбом на стол, и Миша взглянула на рисунок.
На берегу, на камне, сидела обнажённая женщина. Художник изобразил её со спины, вполоборота; правое её плечо было скрыто от наблюдателя; чуть склонённая спина, левое плечо, рука, из-за которой просматривалась волнующая рельефность, нежно высвечивались на тёмном ночном фоне. (Миша невольно опустила взгляд, скользнула им по рукам своим и по груди, ревниво сравнивая модель с изображением.)
Миша чувствовала на себе неотрывное внимание художника. Это было ощущением почти физического касания, и оно волновало. Она понимала, что должна оторваться от рисунка, сказать что-нибудь, но не могла принудить себя к этому и продолжала молча вглядываться в альбомный лист.
Художник занёс над рисунком карандаш, и она увидела, а – скорее – почувствовала, как он острым кончиком грифеля коснулся соска и частыми короткими движениями слегка затушевал, затемнил его.
– Так будет лучше. Правда?
В горле у неё запершило, она откашлялась и кивнула.
На Мише была закрытая, под самый подбородок, блузка, но ей почудилось: она сидит перед ним обнажённая, и он острым грифелем поводит по её соску. Стало стыдно, щёкотно и приятно.
– Правда, – ответила Миша. И вдруг, не отдавая себе отчёта в происходящем, благодарно коснулась пальцами кисти его правой руки. Карандаш дрогнул и вычертил на рисунке короткую нервную линию.
– Именно этого штриха здесь и не доставало, – улыбнулся художник и левой ладонью прижал её руку к своей. – Теперь мы соавторы. Давайте, коллега, пить кофе.
– Давайте, – обрадовалась Миша.
– Или чай.
– Нет, нет, только кофе. Растворимый, без сахара.
– С кофейным ликёром. Идёт?
– Н-нет... Ликёр потом, сейчас только кофе.
– Тогда распоряжайтесь сами. Чайник в кухне, вода в кране, молоко в холодильнике, всё остальное на столе.
– Вам тоже – кофе?
– Да, мне тоже кофе. В самую большую чашку. Там вы увидите – большая пивная кружка. В неё.
– Сахару – ложечку? Две?
– Не имеет значения. На ваш вкус. Хозяйничайте.
Она направилась к кухонной двери, зная, что он наблюдает за ней, и оттого собственная походка показалась ей неестественной.
Дверь за собой Миша не закрыла; наполнила чайник, включила и, ожидая, когда вода закипит, оглянулась. Художник сидел перед дверным проёмом, альбом лежал на его закинутом на другую ногу колене, и он наносил на рисунок медленные, очевидно – последние, штрихи. Она отступила в сторону.
– Вернитесь на место, – резко приказал он, и Миша подчинилась.
Щёлкнул автоматический выключатель, она обрадовалась и потянулась к чайнику. Из носика вырвалась струя пара; Миша негромко вскрикнула и отдёрнула руку.
Его кружка была огромной, пузатой, толстое стекло, разделённое на крупные клетки, одновременно напоминало кроссворд и линзы очков для очень близорукого человека. Себе она выбрала чашку, разрисованную пальмами и обезьянами.
Несколькими большими глотками он опустошил свою кружку.
– Спасибо. Мне давно так вкусно не готовили. Замечательный кофе.
Миша смотрела на отложенный им в сторону альбом, на изображённую на листе женскую фигуру над океанской бездной: чуть подтенённая спина, высокая шея и задумчиво наклонённая голова. Влажные от брызг волосы опустились к невидимой на рисунке воде; снизу, казалось, доносится то ропот, то гул океана.
– Возьмите, это вам, – сказал художник.
Ей не хватило воздуха, и благодарность прозвучала сиплым шёпотом:
– Спасибо. Очень большое.
– Спасибо вам. – Он улыбнулся – прищуром. – За вдохновение. Нравится?
Миша кивнула.
– Приятно почувствовать себя океаном. И... – он смолк. Миша стояла перед ним, не зная, что делать. – И... я надеюсь получить вашу книгу.
– Конечно.
Она сбегала по лестнице, чувствуя необъяснимую, ей самой непонятную приподнятость. Время от времени она раскрывала альбом и на ходу поглядывала на рисунок. "Похоже!.. Неужели я такая... красивая?"
Художник сидел у окна. Внизу, на зелёной лужайке, резвились молодые деревца субтропической акации – совсем не такой, какая росла во дворе его детства.
По дорожке прошла Миша. Она несла перед собой раскрытый альбом. Даже издали ему видна была нарисованная им женская фигура, край тёмного провала, в котором жил, шевелился, дышал седой океан, лежал у её ног и ласкал её ступни, норовил подкатиться, накатить выше и, неожиданно робея, отступал назад.
Миша спрыгнула на тротуар, постояла, огляделась, закрыла альбом и подошла к остановке.
Пришёл и ушёл автобус. Остановка опустела.
Близился вечер. "Нужно позвонить," – вспомнил художник, встал и направился к телефонному аппарату.