Серый будда

Все бунтуют - я неподвижен;
Охваченный страстями, - я неподвижен;      
Слушая мудрых, - я неподвижен;    
Я иду только своим собственным путем.
Лу Ю (Китай, XII век.)

I.

Цин сидел за столом  и улыбался. Его взгляд был направлен в сторону окна.
Цин был счастлив, и улыбка сама ползла по лицу. В этой улыбке было счастье осознания себя, счастье осознания равнозначности происходящего вокруг, грусть по уходящему лету. Он думал о том как,  уходя на пару часов в мастерскую, увидел соседа - пожилого простенького мужичка - сидя на корточках, он разводит касторок в облупленном эмалированном тазике. Возвращаясь назад Цин увидел, как этот же мужичек снимает с тазика шампуры с крошечными комочками шашлыка. Эта “декоративная картинка” была невероятно проста, как вид капли росы на паутине где-нибудь в лесу, и одновременно в ней была поразительная дисгармония, что-то невероятно все усложняющее, что Цин явственно ощутил пустоту, но в чем заключалась эта дисгармония, Цин не мог сразу понять и вот сейчас обдумывал этот, заинтересовавший его вопрос. Этот день вообще был довольно странным.
Утром Цин решил встретить рассвет, выполняя дыхательное ката сантин. Проснувшись до рассвета, он отошёл метров на двести от рыбацкого лагеря. Солнце должно было подняться из-за молодого леса, стоящего недалеко от реки. Цин встал в мусубу-дати и открыл глаза, только когда телом почувствовал рождение рассвета. После выполнения тридцати ката и непродолжительной медитации Цин решил прогуляться в сторону леса. Молодой лес вырос на месте сгоревшего, и даже до сих пор между молодыми сосенками встречались чёрные обелиски обгоревших стволов. Цин шёл по берегу и увидел, как из реки тянется след. След был широкий – около полуметра, оставленный как будто грузной змеёй. Цин проследил глазами по следу: метрах в двенадцати от реки, он увидел, что в леске лежит труп коровы, к которому по росе ползёт сом. Цин обошёл сома поднялся к корове; по ней ползали насекомые, отвратительно пахло. Присев около трупа, Цин вдруг вспомнил старую легенду про захват храма Шаолинь, рассказанную сиханом Фадеевым в купе скорого поезда.
Храм Шаолинь (с китайского - молодой лес) был самой непреступной крепостью, в той части Китая. В час тигра (около пяти часов утра) дозор увидел кочевников, оповестил монахов. Кочевники шли одной волной, и сколько стрел не выпускали монахи, волна не спадала. “Только вдумайся, - говорил сихан, отпив глоток чая, - каждый монах - это отдельный просветленный мир, существующий в сознании будды. Все эти миры связаны узами Дайме - узами белого будды - узами пути воина. Для этих существ уже не было смертей-перерождений - храм Шаолинь был всего лишь “предбанником” нирваны; они это прекрасно осознавали и при всем при этом, эти существа были людьми. Теперь представь себе кочевников: эти люди мало, чем отличались от обезьян - та же речь, круг увлечений, отличало их от обезьян только умение ездить верхом, пользоваться оружием.  Штурм продолжался около восьми часов. За восемь часов семьсот миров сознания будды достигли нирваны, около сотни монахов спаслось бегством, но все эти жертвы, спасения не имели ровно ни какого значения (неужели ты думаешь, что сознанию будды нужна защита от пятитысячной горстки гуннов - легких теней этого сознания?); ни чего бы не изменилось если бы защитники отстояли храм, точнее изменилось, но это бы не имело значения. Я прихожу к выводу, что это был чистый бой, стихия, каждый элемент которой четко выполнил свою работу - идеальный бой. Более того, я полагаю, что каждый буддист, тем более каждый воин, - это схватка за Шаолинь растянутая на его жизнь. Когда-нибудь ты это осознаешь”.
Ползущий к мертвой корове сом был величиной с собаку, полз он медленно, но упрямо. Ощущая какое-то жуткое волнение, Цин зашёл в лес, вырвал обгоревший, но ещё крепкий ствол, подошёл к сому и двумя ударами размозжил ему голову.  Позже, по возвращению с рыбалки, он выменял этого и ещё нескольких  сомов у жены на пять дней свободы. Торговаться он не стал, хотя знал, что эти сомы тянут на целых десять дней. Тогда же жена высказала очень интересную мысль. В словесном выражении она звучала так, – “сука, ты Серый, ты же мне  всю жизнь испохабил!”. Цин не мог понять, почему, эта женщина, по сути, самый близкий человек, всегда, в течение стольких лет постоянно называла его серым. Эти слова не имели нечего общего не с его теперешнем именем ни с тем именем, которым его звали до двадцати двух лет. Ни “Цин”, ни “Сергей Падойницин” ни как не перекликались со словом “серый”...
Жизнь и смерть - пожалуй, каждый согласиться - это самые относительные понятия мироздания, особенно если это касается людей. Зачастую, физическая, душевная, духовная смерть, смерть какой-то натуры или социального статуса совершенно не зависят друг от друга и наступают в разное время - раньше или позже; после каждой из них можно малодушно заметить - “был человек - и нет”. Тоже касается и жизни. Многие начинают свою жизнь с физического рождения, с крещения, с исповеди, со спасения от пули, с глотка холодного пива как-нибудь в полдень; а если уж считать жизнь каждого такой же разноплановой, как и смерть тут вообще можно запутаться навсегда.
Не знаю к чему сам Цин подводит начало своей жизни, и вообще задумывался ли он о таких вещах; я знаю, что пробуждение своего понимания мира Цин подводит к тому  простуженному, зимнему утру четырнадцатого декабря 1987 года.


II.

Сон в то утро, как это часто бывало, оборвался жужжанием. С начала и до обрыва жужжания маленький Сергей Падойницин успел увидеть  два раздробленных сна. В первом были какие-то кони, поезда, стрельба, новенькая девочка из класса. Во втором, снился спортзал, и он классно ушёл от подхвата и чётко поддел ошеломлённого партнёра на “самолётик”. Вазари!  Лица противника было смазано, татами почему-то было заснежено. Снился примятый снег. Но главное, это было вазари. Ещё не отдышавшись после броска, ещё толком не насладившись победой, Сергей услышал, что жужжание прекратилось. Значит всё. Цин последний раз посмотрел на снег, на лежащего противника (лежал он чересчур безжизненно), подумал – “Сейчас он споёт, и надо будет вставать”.
Отец ещё раз осмотрел лицо. Всё было замечательно. Он выключил электробритву, освежил лицо одеколоном, зашёл в детскую, включил свет и по-утреннему задорным баритоном запел, – “Дядя Стёпа утром рано, быстро вскакивал с дивана, окна настежь открывал, душ холодный принимал!… А ну-ка матросы подъём!”. Сергей почувствовал, как рассыпается мозаика сна, и уже вряд ли её соберешь, но напоследок, на заднем, картонном фоне сознания всё-таки мелькнула подводная лодка. Спустя минуту Сергей принял сидячее положение, стал смотреть, как отец утюжил штатские брюки. Движения его были рывковые, но не лишены изящества, такими движениями усатый, с хитрыми глазами фокусник дурачил Хрюшу со Степашкой. Цин отвёл глаза от отца, посмотрел на кровать напротив. Там спал младший братишка. Он занимал лишь четверть кровати и, укутавшись в белое синтетическое одеяло, был похож на куриное яйцо. Брат был недоношенный и очень часто говорил во сне.
- Доброе утро пап, - сказал Сергей.
- Здорово матрос!
Перед глазами снова мелькнула подводная лодка.
- Что у вас сегодня, день борьбы? – бодро спросил отец.
- Сегодня суббота?… да, день борьбы.
- Скажи тренеру, я завтра заеду… Эх, завидую я тебе, можешь с утра тренироваться… каникулы.
Сергей поднялся, побрёл умываться. Зубная паста “Кедр” парализовала рот.
Во время завтрака, он смотрел на луну за окном, слушал “Пионерскую зорьку”* и думал – “…что же это такое - “зорька”?…”, и ещё о вчерашнем, вечернем разговоре, когда отец очень доходчиво объяснил, чем исключительная мера наказания отличается от высшей.
Сергей был единственным ребёнком в автобусе, вокруг стояли взрослые. Все они ехали до конечной остановки, чтобы выйти из автобуса, и идти, идти, влиться в нескончаемый людской поток, по освещённой луной аллеи Передовиков, на завод, строить сверхсовременные, держащие за кадык весь мир подводные лодки. В автобусе Цин был прижат к двум странным человекам. Один был невысокого роста, но очень широк в плечах. На нем была чёрная крытая шуба и кожаный берет. В такой давке он как-то умудрялся есть плавленый сырок. Второй был чуть повыше, в очках, в китайской военной шинели без знаков отличия и морфлотовской ушанке. “Мало ли что может присниться, - говорил человек в берете, видимо продолжая разговор который Цин еще не застал, – мне вот сейчас снится что я еду в холодном автобусе, среди спящих людей, которых везет спящий водитель”. “Да, здесь главное вовремя проснуться” - как-то тускло пошутил человек в ушанке. “Меня сейчас занимает не это. Интересно другое. Если нам дана действительная неограниченная возможность выбора, то уж разумеется ни кто другой, просто объективно влиять на него не может, иначе,  нет чистоты выбора, и даже больше - выбора никакого нет, и вообще все превращается в хаос. Кроме того, если изначально дана свобода выбора, можно ли наказывать за тот или иной выбранный вариант”, - человек в крытой шубе вдруг замолчал, чтобы дожевать сырок. “Как я понимаю, - заговорил человек в ушанке, - любое предстоящее наказание, тоже ограничивает право выбора”. “В том то и странность для меня христианства”, - заговорил, прожевавший сырок человек в берете. “Если в буддизме тебе достаточно быть идеальным статистом в сознании будды, то в христианстве, как я полагаю, для того что бы осуществить свое право выбора и не затронуть выбор другого, у каждого должна быть своя вселенная, пять миллиардов параллельных миров”. “С ума сойти... но ведь это легко осуществимо”. “Да, но тогда мне придется считать всех вас статистами своей вселенной, а  мне этого не хочется, кроме того как тогда быт ьс наказанием?”, “О, пора, пора продвигаться”, “Ну-ка, мальчуган давай-ка местами меняться”.
Парни вскоре вышли, а Сергей ещё долго приходил в себя, до самого заводского спортзала он шёл среди людей, вглядываясь в барельефные лица передовиков.
Никогда в жизни ему не приходилось слышать такой странный разговор. В нем было столько притягательного, непонятного и красивого, что казалось он был похож на огромный каменный цветок из сказки Божева; после услышанного, впервые в жизни Сергей задумался о чем-то сугубо личном, причем это личное почему-то было больше целой вселенной.  В этот день Сергей был особенно молчаливым, он по-разному примерял новые мысли, смотрел на все как-то по-другому. Разумеется, на тренировке он легко ушёл от подхвата, сделал самолётик.
Жизнь приняла совсем другой оборот. Примерно через месяц после случая в автобусе, отец Сергея сдал экзамен по политологии, и словарь атеиста оказался в туалете. Сергей прочёл его от корки до корки; по долгу занимал отхожее место. Страницы таяли вместе с уходящей зимой; через неделю после прочтения последних строк словарь растаял окончательно; его,  пропахшая клеем и отцовским куревом, твёрдая обложка была сожжена младшим братом в подтверждение опыта по природоведенью.
Из всего опровергаемого в словаре, Сергей больше всего проникся идеями некоего Ситхартха Гаутамо, которые как-то перекликались со странными мыслями того человека с плавленым сырком. Эти идеи словарь называл буддизмом, а его последователей –  буддистами. С этих пор Сергей считал себя одним из них. В 14 лет он получил доступ в городскую научную библиотеку. Чего только нет в наших библиотеках! Просиживая в ней по вечерам, когда не было тренировки по самбо или уроков в художественной школе, за четыре года он изучил всю доступную литературу по индуизму, буддизму, йоге (даже по тантрической).
Своими знаниями Сергей ни с кем  не делился; в спортивной, художественной, обычной школах был сдержан, скромен, со сверстниками ровен. Впрочем, только в выпускном классе художественной школы, под влиянием ведической живописи в его работах возникла некая холодная декоративность. Была ли у этого человека любовь - возможно спросит читатель, и я отвечу - да. Эх, если б я мог, я бы поклялся, что в том жутко времени, в том странном городе, это был самый тонкий мир любви. Самая красивая девушка всегда сидела за соседним мольбертом, груши и яблоки на ее холсте были живее всех живых, деревья, птицы, дома написанные ею гуашью навсегда врезались в память зрителя. Лохматый, смешной учитель боготворил свою ученицу, руководство городского союза художников прочили ей место в московской академии искусств. У этой девушки был талант, было очарование, была красота.   
С Сергеем у них были довольно интересные отношения: если на ее бумаге, или холстах мир отражался, словно в хрустальном кубе, в его работах он отражался как в холодной серой реке; она обожала его картины, он часами мог смотреть на ее городские “пленэры”, автопартреты, натюрморты. Без всяких слов о любви они очень скоро не могли провести ни одного свободного часа, она даже занялась самбо (борцовская синяя куртка, спортивные шорты ей очень шли). Она была девушкой - вдохновением, той самой, которая если заболеет простудой на неделю - ты умираешь, и все твои творения этого времени источают смерть. И все-таки она уехала, и как во всех “похожих” ситуациях - не прощаясь. В последний раз они вместе ехали с урока скульптуры в трамвае. От трех чесов работы с мокрой глиной, кожа на руках казалась съеженной резиновой перчаткой, а глину из-под ногтей лень было вычищать. Они лепили головы Сократа, и в трамвае смеялись о том, как прилепляли Сократу то рожки, то усы крендельком... Разумеется, когда-то велись какие-то разговоры о возможном переезде в далекий и совсем не существующий город, но все они не касались развития отношений между этими людьми и уходили вскользь по разговору... И вот они ехали в этом трамвае держась за верхние поручни, его запястье соприкасалось с её и совсем не хотелось отодвинуть руку а она смотрела как-то по особенному смело, трамвай дрожал и запястья легонько ударялись друг о друга. Она была красива, о, как она была красива в этих пыльных лучах, очень быстрых пятнах теней листвы мелькающих по ее платью, вот бы написать все это акварелью. И что-то между ними происходило такое, что два молодых человека с кефирными конусами в руках прервали свой разговор и очень внимательно стали наблюдать за ними. Сергей смотрел ей в глаза и думал, думал, что именно сейчас, сею минут он должен признаться ей в любви, в любви, в любви...
- Ты разрываешь мое сердце, - тихо сказал он.
Она перестала улыбаться, сначала долго с серьезным спокойствием смотрела в глаза, потом провела съеженной, но нежной ладонью по густой шевелюре Сергея также тихо ответила, - “мы ни когда не будем вместе”. Она была очень умной девушкой.
После этого последнего взгляда (как же много человек может поместить в свой взгляд!) не имело смысла требовать, искать, злиться, ревновать...  она просто исчезла.
Спустя месяц Сергей дал себе обед безбрачия и ушел в свой внутренний буддийский монастырь. Этого не кто не заметил, только мать возмущалась тем, что он не ест мясо, слишком коротко, почти наголо стрижется. 
К тому, что Сергей не ест мясо, отец как не странно относился с уважением; видимо из-за того, что в журнале “Физкультура и спорт”, в то голодное время много говорилась о пользе вегетарианства, к тому же, Сергей частенько приносил домой грамоты и медали за победы в соревнованиях по самбо. Вечером, вернувшись с работы, приняв расслабляющие грамм сто- двести алкоголя отец любил поговорить о перспективах сына на поприще государственной службы. Разговоры эти, всё больше сгущались с приближением конца учёбы в школе. Отец мечтал поехать с сыном в столицу провинции - Хабаровск, познакомить его с нужными людьми, помочь поступить в высшую школу МВД. Сергей слушал отца, делал беглые портретные зарисовки. Больше всего он любил писать отца итальянским карандашом по бумаге для акварели. В служебной форме, с аксельбантами, даже с расстёгнутым воротом отец был похож на дуче. Шероховатая бумага подчёркивала обветренное лицо, итальянский карандаш – жесткость характера.
Матушку, Сергей писал только маслом.

К сожалению, по состоянию здоровья Сергей не смог оправдать надежд отца. На медкомиссии в высшую школу МВД у него нашли очень редкое заболевание, переданное ему по наследству, как первенцу в семье. Отец был в шоке. Он переживал за сына, за мать (как ей сообщить?), за себя, он нервно ходил по гостиничному номеру, курил. Через день, после того как семья узнала о печальных обстоятельствах, Сергей вернулся в номер, и объявил отцу, что подал документы в Хабаровское училище искусств. Об аббревиатуре этого учебного заведения Цин тогда смолчал.
Отец был настолько подавлен несостоявшейся карьерой сына, что только обнял его и постучал по плечу.

III.

В училище Сергею повезло с компанией. Иногда, так случается, что некоторые люди, как близкие детали мозаики, в переборках, поисках, происках находят друг друга, составляют костяк узора. 
Когда Сергей, с рулетом из войлочного матраса и подушки, толкнул дверь 218, он был ошеломлён. Вся комната – потолки, стены, пол, мебель, посуда – были расписаны под хохлому. Двое тощих, бородатых парней посмотрели на него исподлобья и спросили, – “Нравиться?”.
- Если б, вместо тех коней, драконов нарисовать, - проходя в комнату, сказал Сергей, - было бы круче.
Бородатые художники были самыми отвязанными парнями во всём училище. Жили они здесь всего неделю, но уже расписали мужской туалет под хохлому, женский – более нежной и интимной гжелью. Оба страдали бессонницей, знали травы от бессонницы;  вязанки странных трав висели над их кроватями. Художники любили танцевать, делали они это очень пластично, фольклорно, без музыки.  Иногда Сергею было жутковато с ними наедине.
Сергей занял койку ближнюю к окну; две оставшиеся пустовали ещё три недели, потом на радость всем вселился Паша Дневин. Он не смог ужиться с комсомольцами из 337-й. Будучи глубоко верующим православным христианином, он всё это время терпел их издевательства над его обрядами и верой, и в своём долготерпении и странномудрии терпел бы ещё долго, если бы случайно не застал двух комсомольцев совокупляющихся аки мужчина и женщина прямо на их обеденном столе. Тут же Паша собрал свои пожитки и провожаемый взглядами смущенных  комсомольцев ушёл в 218-ю.
В сутки, у Дневина уходило по два часа на молитвы, по пять – на резьбу по дереву. Хотя, как все подозревали, во время резьбы он тоже молился; слишком уж у него был благочестивый взгляд. Сначала Сергей не мог привыкнуть к каждодневным утренним и  вечерним монологам Павла; потом это стало что-то вроде часов. Даже удобно.
Правда, когда Паша узнал, что Сергей буддист, он без устали стал устраивать вероучительные дебаты, стараясь обратить его в православие. Цина это забавляло, он клал ему руку на плечо и говорил, – “я понимаю брат, в этом твоё предназначение, но пойми и ты, если нет буддийского закона,  я – ничто”. Это еще сильнее распаляло Пашу.
Последнюю кровать занял некто Трюмов. Имя его практически ни когда не упоминалось; представился он как Трюмов и других называл по фамилии. Только через два месяца, когда к нему приехали сестра и бабушка, 218-ая узнала, что его зовут Стас. Однако некоторая выборочная скрытность не помешала ему быть принятым в компанию. Первый его портрет, Дневин написал углём по серому картону. После этого Трюмову отошла роль чёрного демона компании; он носил только тёмную одежду, был брюнетом, чёрные глаза упрямо смотрели из-под бледного лба. Кроме того, Трюмов не имел ни какого отношения к искусству вообще. Он был студентом топографического техникума и снимал койку в общежитии *** только из-за дешевизны. В современном эквиваленте это что-то около трех долларов – койка-месяц.  До своего техникума и обратно он долгое время ходил только пешком, что составляло три часа в сутки. Экономия при этом составляла – один килограмм риса, или полбанки тушёнки в день. К зиме только, у одного общаговского художника, он купил потдельный трехмесячный проездной билет стоимостью чуть больше двух банок тушёнки. Это была скорее вынужденная мера, чем роскошь. Дело в том, что пешие прогулки, как оказалось, сжигают слишком много калорий (а следовательно и денег), которые можно было потратить с большей пользой. Трюмов был очень беден и такое небольшое дело, как приобретение проездного билета, произвело просто революцию в его жизни. Теперь он мог колесить по Хабаровску днями напролет; сэкономленные деньги и калории он потратил на самое бесполезное, с точки зрения бородатых хохломчей дело – он занялся каратэ.  “Хватит с нас и одного спортсмена”, - хмурясь, говорили они, намекая на Сергея, который три раза в неделю ездил на тренировки по самбо в высшую школу МВД.
Через три месяца занятий, перед тем как сдать экзамены на 10-й кю Трюмов, за большие деньги (пять долларов!) купил паспорт по каратэ похвастался парням. На хохломчей и Дневина это не произвело ни какого впечатления, но Сергей живо заинтересовался; дело в том, что на последнем листе паспорта была написана клятва каратэ-до стиля киокушинкай. Там говорилось о том, что клянущиеся будут: тренировать сердца и тела для достижения твердого непоколебимого духа, следовать истинному смыслу воинского пути, чтобы их чувства все время были наготове, поклоняться богам и будде и ни когда не забывать искренней добродетели скромности; с искренним рвением они обещали культивировать дух самоотрицания, соблюдать правила этикета, уважать старших и воздерживаться от насилия, стремиться к мудрости и силе не ведая других желаний. Прочитав клятву, Цин не мог поступить иначе, как оставить самбо и заняться киокушинкай каратэ-до. С тех пор в хохломской комнате на цветастой стене появился белый квадрат с чендэном .
Все-таки жизнь в общежитии всегда - зима; в любое время года и суток... не смотря на всю хохлами. Зима заключается в отсутствии домашнего тепла, в какой-то патологической обязанности быть коммуникабельным (иначе “замерзнешь”), в отсутствии мяса, денег, витаминов, в постоянных сквозняках и недосыпаниях на этих сквозняках, в диком запахе курева и в этом специфическом запахе душевых. Если вы замечали, в общежитиях всегда в два и более раз больше народу, чем коек-мест. Ну что ж, для наших героев зима продолжалась два года. И эти два года (не смотря на всю зиму) были наполнены приключениями Дюма, философией дружбы Ремарка, юностью Селенджера. Всё это, было, было и здесь.
Было и последнее решение – встречаться, где-нибудь раз в год, под старый новый год, или под Ивана Купало.
Года три это обещание кое-как выполнялось, потом  на пару лет всё забылось, а в 2001 году, по случаю покупки квартиры, всех собрал Дневин.

Паша в то время пошёл в гору: торговал лесом, писал маслом; его загорелая, даже в январе, жена, кажется, сошла со страницы книги Руфь.
Хохламчи-бородачи за последние годы, по несколько раз познали прелести супружеской жизни, уже год оба были в разводе. Всегда на радостях, бородачи вели разгульный образ жизни, они, уже по именам  знали всех девушек с вокзалов и гостиниц от Омска до Владивостока, были всегда накурены или пьяны.  Чем они зарабатывали себе на жизнь, ни кто не знал.  Трюмов считал их сутенёрами  и торговцами наркотиков.
Сам Трюмов, по знакомству, стал судебным служащим, поступил на юридический факультет; до сих пор он жил по общагам, был мрачен и всё более походил на того демона, которого нарисовал Дневин на сером картоне. 
После окончания *** Сергей вернулся в свой город. Умер его дед, и после разборок по поводу наследства ему отошёл дедовский бизнес. Сергей стал сапожником.  Его конторка располагалась в оживлённом районе, бизнес шёл хорошо. Он раньше и не думал, что сапожники так зарабатывают, что всё здесь держится только на честном слове. Художественное образование здесь не очень помогло. Сергей рос в каратэ, и это была единственный путь, который отвечал его представлению о жизненных ценностях. В клубе в котором он занимался, как в прочем и во всей Восточной федерации киокушинкай все строилось на жесткой иерархии и обязательном подчинение младших старшим, как в этикете так и в межличностных отношениях в не додже; любое неповеновение может повлечь за собой наказание и все-таки, после каждой тренировки - все от старшших до младьших брали в руки мокрые тряпки и с криками киай бежали по залу, мыли полы. Это было очень мудро.
Цином, Сергея Падойницина стали называть после такого случая. Спустя неделю после сдачи экзамена на второй кю (коричневый пояс)  Сергея подозвал сэнцэй и сказал, что надо решить проблему с одной мелкой группировкой. Дело, в общем-то плевое: кто-то кому-то оказался должен тот обратился к нам а должник был под этой мелочью. В общем надо было съездить все обсудить. Это была проверка - Сергею не дали в поддержку боевиков. Если бы он смог решить эту проблему, перед ним раскрылось бы много возможностей.
Сергей сделал следующее: помня о подвиге барона фон Унгерна в Уламбаторе, (прискакав в одиночку на коне в захваченный китайцами город Унгерн приказал многотысячной армии в течении часа покинуть город, или он вернется и уничтожит армию лично) он помолился богу войны, одел белоснежное кимоно, автобусом (причем с него не взяли плату) добрался до места стрелки и предложил двум десяткам недоуменных бандитов оставить свои притязания и просто отдать долг, в ином случае им придется иметь дело с ним. Бандиты не знали про барона фон Унгерна, не знали, что в Монголии этот российский дворенин немецких кровей был канонизированным при жизни богом войны, они не поступили так же мудро как китайцы (китайцы покинули Уламбатор). “Да замочите вы этого клоуна”, - недовольно сказал старший, развернулся и пошел к машине. За пятнадцать минут схватки Сергей сломал три носа, пять рук, четыре ребра, повредил один тазобедренный сустав, причинил семь сотрясений мозга, рассек две брови, “отсушил” двенадцать бедер, столько же растянул сухожилий. Это был его личный рекорд. Цину очень повезло, что у этих ребят не было огнестрельного оружия. После этого ему присвоили имя Цин.
Вскоре после случившегося Цин стал правой рукой сэнсэя, решал вопросы по организации соревнований, договаривался со “спонсорами”. Кстати, отношения в спорте сами собой решили вопрос “крыши” для его мастерской. Среди спортсменов Цин сразу стал легендарной личностью. Во-первых он был единственным реальным буддистом из всех каратэк (что очень ценилось в их клубе) большую часть денег получаемых в мастерской Цин отсылал на счет какого-то московского буддийского храма, сам жил очень скромно, даже бедно; во-вторых,  в своей сапожной кельи он вёл почти монашеский образ жизни: не ел животной пищи, не пил спиртного, совсем не пользовался женщинами, тренировался по пять часов; в-третьих, во всех соревнованиях Цин занимал только первые места, а на последнем кубке сломал два ребра чемпиону Испании. В декабре двухтысячного Цин сдал на второй дан, с разрешения сэнсэя стал искать помещение для собственного додже.
Дневин позвонил десятого января, пригласил, сказал, что будут все, Цин поблагодарил за рождественскую открытку, обещал приехать.

IV.

Сначала всё шло хорошо, даже прилично. Квартира была, что надо: хорошие диваны, иконы, пашины картины, камин. Все хвастались своими достижениями, сравнивали заработки, потом все пристали к Цину, мол почему он до сих пор не женат, и как ему хватило мозгов отправлять все свои деньги какой-то неизвестной секте? Цин отмахивался. Парни пили водку, пашина жена – вино, Цин держался до одиннадцати, но от тоста Трюмова за прекрасные руки хозяйки из скромности, отказаться не смог, да и что с ним могло случиться в этой компании?
Дальнейшее Цин помнил очень смутно. Помнил, что бородачи взялись за свои дикие пляски, втянули в это дело Цина, хотя он до этого, за всю жизнь даже ни разу не танцевал. Потом помнил тёплое тело пашиной жены. Она стояла очень близко, её руки лежали у него на плечах, лицо светилось и говорило непонятные, но очень ласковые слова. Было ещё вино, потом холод, хохот и полные рукава снега, потом снова тепло.

Утром 15-го января, Цин медленно, словно вылезая из окопа, стянул со своего лица покрывало. Пахло скисшими бананами и откровенно дерьмом.   Левой частью тела Цин почувствовал как нечто липкое горячее и живое, лежало рядом и ровно дышало. Цин медленно отлепил левую часть, потихоньку поднялся, и только потом повернул голову. Рядом лежало чудовище. Оно лежало без одеяла, и в свете молодого солнца была видна каждая пора, каждый скрученный волос. Такой ужасной бабы Цин ещё никогда не видел. Она лежала, широко раскинув огромные глыбы ног; мраморный, ноздреватый живот прерывисто опускался и поднимался; красные, словно вызревшие соски, и губы, отороченные чёрным мхом, вяло шевелились. Всё её тело состояло из белых, голубых, красных и чёрных комков.
Цин сразу бы оторвал взгляд от чудовища, если бы не мысль  о том, что это была его первая женщина. Кое-как Цин нашёл брюки, свитер, пальто, шапку, туфли, вышел из сонной, заваленной телами товарищей и неизвестных женщин общаговой комнаты Трюмова. Только на вокзале Цин осознал раздирающую правду, головной болью впившуюся в мозг.  Он растворил внимание и только через тринадцать часов, когда голос объявил начало посадки на почтово-багажный поезд № 951, пошёл на платформу, зайдя в вагон, занял место.
В вагоне было сумрачно, на ощупь ходили люди, быстро занимали места. Четыре пятых вагона заняли буряты в шинелях образца первой мировой войны. Оружия у воинов не было, были погоны и восковые лица. Рядом с Цином сели: молодая парочка в одежде бывалых туристов, студентка, мужчина в фуфайке с вороватым взглядом, три бурята и русский сержант. К пяти утра Цин знал о них всё, они узнали что Цин не ест мясо.


Два месяца Цин спокойно ждал звонка, телеграммы, письма. Цин помнил замечательный советский мультфильм - “Остров сокровищ”, там очень ярко было показано, что такое черная метка и с чем ее едят. Цин ждал свою черную метку, но помимо этого обустраивал додже, ремонтировал обувь.
Для создания “спортивного зала”, спорткомитет отдал Цину в пользование полуподвальное помещение бывшего, то ли клуба юных техников, толи парашютистов, обитавших здесь до конца 50-х годов. Сохранилась даже табличка, видимо висевшая когда-то над дверью подвала. Летящим почерком по голубому фону было написано одно слово, от которого осталась только часть – “…вестник”. “Ровесник” - может быть. “Кудесник”? – не подходит. Может быть – “буревестник”? Хорошо, пусть будет “Буревестник” - так Цин назвал свой “спортивный зал”.
Ночами напролёт, Цин с воодушевлением расписывал додже. На потолке он написал ветреное, неспокойное небо. На восточной стене – четырёх цветных драконов символизирующих четырёх врагов воина, выдвигаемых ему его собственным сознанием: страх, ясность, усталость и смерть. На южной стене, Цин изобразил осаду храма Шаолинь гуннами, на северной и западной – все ката начиная с такиоку.
За несколько ночей, Цин сшил девять тренировочных мешков. Просеивая песок, он всё раздумывал – кто же вручит ему черную метку. Разумеется, это было не то же самое, что нажать на курок, обнажить клыки, но всё же…
Телефон зазвонил, когда Цин засыпал последний мешок. Он аккуратно обтёр руки от песка, поднял трубку.
Звонил Трюмов. Все-таки Трюмов. 
Трюмов сказал, что все недоумевали, куда это он тогда исчез, но звонит он совсем не по этому поводу, а хочет передать ему принеприятнейшую новость: та толстуха, которой Цин тогда засадил, оказывается подруга какой-то Алеси, и что только по этому, он (Трюмов) не послал эту бабу на хрен, а звонит ему (Цину) для совместного решения вопроса. Дело в том, что толстуха (между прочим, зовут её Рита) беременна, и как она утверждает, с того самого дня когда она совокупилась с ним (Цином) по обоюдному согласию, на что есть справка гинеколога… 
Трюмов говорил, говорил, сбивался, пытался шутить, фразы его звучали как  заношенная пластинка. Цину вдруг представился чёрно-белый Трюмов, хорошо прописанный чёрной и красной тушью; добротно прорисовано озабоченное лицо, напряжённые губы, рядом (возможно) белокурая Алеся. Её фигура ещё только набросок, но уже схвачены главные черты – длинные голени, крупные груди. Между взглядами Трюмова и Алеси напряжение и Трюмов сбрасывает это напряжение тем, что говорит, говорит…
- Не волнуйся так, брат, - мягко ответил Цин, - после завтра приеду.
- Добро. Ты адрес мой помнишь?
- Визуально… да помню. Пока.
Трюмов положил трубку. Глаза Алеси были также тревожны и холодны.
- Он приедет послезавтра.
- Ты молодец.

V.

Всё происходящее в мире, все предметы мира – всё равнозначно, если следовать пути будды, ни чему нельзя отдать предпочтение. Если следовать этому пути, совсем не важно, к кому проникнуться состраданием – к себе, или к незнакомому беременному чудовищу, к Алеси или Трюмову - количество объектов для сострадания всегда условно. Следуя за человеческой мыслью, в каждой конкретной ситуации оно может размножиться до бесконечности; растратиться на эту бесконечность человек не в состоянии. Поэтому-то, буддист ни кому, ни чего не должен; единственная его задача - растворится в собственном сострадании. К тому же, если, следуя пути будды руководствоваться принципами воина, то при выборе между жизнью и смертью всегда нужно выбирать смерть, а еще лучше поступить так, как будто ты уже мертв. По этому-то Цину ни чего не оставалось, как сделаться мужем этой женщины, погребсти себя под ней. Но с другой стороны, помнится какой-то умный человек заметил – “браки заключаются на небесах”. Разумеется, в  отношении Цина это замечание было верным только в том варианте, когда брак считается неким итогом череды  событий, жизненных ситуаций. В этом великая тайна любой кармы. Однако таинство брака заключается ещё и в том, что человек неизбежно встречается со своей второй половиной. Согласитесь,  к чему – к чему, а к этой встрече он должен быть готов.
Примерно такие мысли и были в голове Цина во время обустройства додже. Однако в ночь после звонка, и в последующую несколько дней, в поезде и в общаге у скрывающего глаза Трюмова и на наспех сколоченной свадьбе, Цина не покидала странная мысль (ощущение), что он исполняет какой-то христианский долг. Почему христианский и почему именно долг, Цин так и не раскусил. Может быть причиной таких мыслей была увиденная недавно телепередача, в которой очень умный православный священнослужитель рассказывал много хорошего о браке и семье. Возможно, на ощущение Цина повлиял вид некрасивой, но какой-то женственно округлой беременной девушки, которая ехала рядом в автобусе; от нее пахло ладаном и персиковым дезодорантом.
Свадьбу играли в столовой ЖД-вокзала - отец невесты оказался начальником поезда. Со стороны Цина были только отец, мать и младший брат. Остальные родственники жили в средней полосе и письма кажется шли туда пешком. Цин не пил спиртного, не знал приглашенных и от этого свадьба показалось длилась несколько лет. Чудовищное белое пятно невесты как огромная штора то слева, то справа закрывала вид. Пьяный гул, заезженные шутки тамады, время от времени перекрывались объявлением рейсов и просьбой быть осторожней на путях. Среди всей этой неразберихи поднялся гость. В нем боролись застенчивость и артистизм. Гость неловко постучал вилочкой по стаканчику... “Есть в русском языке такая поговорка - браки заключаются на небесах... - объявили начало посадки, - ...Им предстоит долгий и кропотливый путь...” - теперь объявили отправление.

Полагая, что жена обязана разделить путь мужа и не иметь ни больше ни меньше, Цин выделил жене ровно такую же сумму средств, на которую жил и сам - два мешка риса в месяц (в расчете на деньги). Они перебрались в отдельную, запущенную квартирку в бараке. Правда бараком в полном смысле слова такое жилье все-таки назвать было нельзя: квартира на втором этаже, была кухня, две комнаты,  правда туалет, водоколонка во дворе. Цин отодрал доски, вставил стекла, побелил потолок и стены, покрасил полы, вкрутил лампочки. Мебель была приданым жены. О, эта жена! Цин поражался ее возможности ненавидеть 24 часа в сутки. Она была против буквально всего: ее “убивало”  то, что она не имеет доступа к деньгам мастерской, что деньги вообще уходят на ветер в какой-то “долбанный мудийский храм”; ее бесило сама формулировка - “два мешка риса”;  у нее “отвалилась челюсть” когда однажды Цин перевез ее в квартиру в этом стареньком запущенном доме, ее раздражали занятие Цина дзэном, статуэтку жирного будды она воспринимала как подлый намек на ее полноту; она плевалась от вегетарианской пищи (здесь Цин пошел на уступки и стал рыбаком); на нее нападало отчаяние от того, что Цин категорически отказался заниматься с ней сексом; ей отравляли жизнь подъезжающие за Цином лэндкрузеры, когда он выезжал на разборки, и то, что люди выходящие из этих крутых автомобилей кланялись Цину и называли его “сенпай”.
На шестом  месяце беременности у нее случился выкидыш, возникли какие-то осложнения. В то время она как никогда прикоснулась к магической власти Цина. Люди на лэндкрузерах отвозили и привози ее в больницу. В палате она лежала одна, каждый день меняли постельное и цветы, работали: кондиционер, телефон, телевизор, был туалет и душ, около палаты сидел молодой человек для указаний - если что надо от мужа (у которого принципиально не было сотового). Молодой человек всегда стоял в одном положении (муж объяснил, что это стойка ожидания - футо-дати), и когда к нему обращались, говорил “ос!”.
После лечения все вернулась на свои круги, она почему-то не подала на развод, а Цин этого не сделал так как выбор был сделан давным-давно. Они почти не разговаривали.
Шло время. У Цина все-таки появился сотовый телефон. Первые ученики, которых Цин набрал в “Буревестнике” уже имели зеленые пояса, жена с горем пополам отвоевала право на третий мешке риса, плюс устраивая скандалы по поводу отсутствия Цина дома, она добилась того, что Цин стал выменивать своду на еду или деньги. В клубе который объединял несколько додже, Цин стал, что-то вроде гуру, первым звеном при решении сложных вопросов при разделением сфер влияния на малый и средний бизнес как с ворами так и с самбистами и тхэквандистами (самые сильные в городе рэкетирские группировки). Цин умел вести разговор спокойно и отважна, руководствуясь здравым смыслом, ожидалось что он может возглавить клуб. Стрелки в которых он учувствовал очень редко заканчивались кровопролитием. Гуру - его называли в конкурирующих спортивных кругах. Все знали, что Цин ни чего не получает за разведенные стрелки, что в его доджи на медитацию уходит до половины тренировки. Всех отталкивала непонятная одержимость Цина каратэ. Чего стоит только тот факт, что вместо ремня в джинсах Цин носил свой черный пояс, или та первая стрелка, когда Цин чуть не угробил двадцать человек. При всем при этом он оставался обычным сапожником жившим на два мешка риса в месяц. Но все это и рождало уважение.
Самому Цину все это было неважно. Он почти перестал общаться с людьми, ушел от отношений с с парнями из ***, как когда-то у Паши Дневина у него уходило несколько часов в день на медитацию. У Цина было всего два ученика с которыми он относительно часто вел беседы. За чашкой чая, после тренировки он говорил, с ними о тех странных вещах каторые происходят с человеком разменявшим третий десяток и занимающимся дзэном, кроме этого он например рассказывал, что у него осталось всего несколько иллюзий: иллюзия победы над врагом - ясность; иллюзия того, что у него есть прекрасный спортзал и совсем ненужная и даже мешающая иллюзия, что будет завтрашний день.
Утром того дня с описания, которого был начат этот рассказ, Цин разбудил двоих учеников, отвел их на место где лежал мертвый сом, гниющий труп коровы и молодой лес. “Что это, Цин?” - спросил один из учеников. “Вообще-то это притча”. “А, понятно... блин, вот рыбка”. «Помогите рыбу донести до лагеря»…




VI.

...Пять дней свободы, были нужны Цину для поездки в Находку, на сборы по каратэ. В Приморье сейчас было ужасно влажно, настолько - что если в первый день кимоно (дога) намокла от пота, то она уже не высохнет в течение пяти дней (это уж точно). Эх, если бы у кого-нибудь попросить еще одну догу, может быть хотя бы на два часа, можно было бы оттянуть эту влажную липкость.
В кухню зашла жена. Она только что развешивала белье на веревках во дворе, устала, взгляд ее был хмурый. Демонстративно молча, она подошла к мешку с сомами, за жабры вытащила одного небольшого, швырнула его на стол и быстрыми, наработанными движениями стала разделывать. Она знала, что Цин не любит вид крови и поэтому чашку с кишками поставила на самое видное место. Косясь на Цина, она поняла, что этим его сейчас не достанешь; подумав немного, она заговорила:
- Хули ты лыбишься, испоганил мне жизнь, а сейчас сидишь лыбишься?  Ишачку нашел да? Сранки за тобой стирать?  Конечно, ему насрать, что я женщина, что тащу весь этот дом, что живого *** уже три года не видела, да лучше б я сразу аборт сделала, чем няньчиться с какой-то лыбой импатенской. Да конечно заебись, он лучше каких-то хуевых сектантов кармить будет, чем жене стиральную машинку купит, нормальную квартиру снимем. Ты видел в чем я хожу, у меня три юбки шитые-перешитые у меня на лето одеть не чего - а ему до ****ы - сидит улыбается. Мало что мясо не ешь, тебя, хуй моржевый, вообще на хлеб и воду посадить надо, да палкой ****ь по голове ебнуть чтоб не улыбался. Ты бля дождешься, я бледовать пойду, встану на дороге, кто первый воткнет, того и буду... Нет, хуль ты улыбаешься? Ты мне простой бабе объясни... может у тебя крыша съехала?... Полный ****ец...

Цин сидел и думал, как же тяжело порой бывает, следуя пути воина, всегда оставаться только здесь и сейчас, сколько мелких скользящих мыслей не дают сосредоточиться на той элементарной пустоте, которую ежесекундно заполняют происходящие явления... “Да, когда я видел того мужичка с шашлыками мне не хватило именно соотношения внутренней простоты и простоты того происходящего, чтобы уловить истинную суть того явления... ведь мужичек этот без всякого дзэна был здесь и сейчас, приспособившись, мирно жарил свои соевые шашлычки... пустота которую я почувствовал видимо связана с тем, что его состояние совсем не сочеталось с пониманием постоянной практики, когда люди всегда живут в гибельном состоянии мечты, то есть когда гораздо проще мечтать о добром шмате свиной вырезки, чем довольствоваться, тем, что есть; хотя бы и соевым мясцом. Если я все это понимаю, почему же вместо того чтобы быть здесь и сейчас, наблюдая пустоту заполняемую вещами, встать и покинуть эту халупу навсегда - я неподвижно сижу и жду, этого непостижимо далекого момента, когда эта женщина повернет свою голову на четверть оборота и ее черный мох над губой, и левая щека окрасятся  багрянцем умирающего закатного солнца.


________________________
Пушкарев Яков
г. Комсомольск-на-Амуре