На книгу О. Седаковой. Отзыв

Голос играющей воды.


          Эпиграф.
"Не только беда и жалость —
           сердцу моему узда,
но то, что улыбалась
                чудесная вода".
О. Седакова

В июне этого года в московском издательстве «Эн Эф Кью/Ту—Принт» вышел двухтомник: первый том включает в себя поэзию, второй — прозу известного русского поэта, эссеиста, переводчика, лауреата многих литературных премий  О.А. Седаковой.
Стихи Ольга Седакова начала писать с четырех лет и еще до того — по собственному свидетельству: «сколько себя помнит». Ритм был для нее понятием врожденным, предшествующим смыслу (смысл здесь не антитеза бессмыслице, но Смысл с большой буквы), как русло — реке. Это парадоксально, но для поэзии, как и для судьбы, верно: вода прокладывает себе путь в берегах, текущих согласно с нею.
«В поэзии я люблю роковое. Например:
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея, стелется широко,
Через его неведомые воды
Плывет рыбак...
Потому ли, что это уже небо, а не озеро; потому ли, что всего этого на свете нет и быть не может — и, тем не менее, только оно и есть; одним словом, неизвестно почему, от этих стихов в детстве мне хотелось что-нибудь разбить, хотя бы ближайшею посуду: я видела, как с этим сине-зелено-золотым пейзажем Неведомого на нас, как хищная птица, может, как орел к Ганимеду, спускается судьба “Софокла уже, не Шекспира” (как совсем по другому поводу сказала Ахматова). Роковыми мне кажутся вполне воплощенные стихи» — пишет Ольга Седакова.  . Эта убежденность в судьбоносности стиха (более того, любого текста культуры), в том, что за ним, как и за судьбой человека стоит Сила, которая выбирает его по созвучию себе — свидетельство о религиозности, о новом понимании той вечной связи, о которой любая вера только и говорит.
Ольга Седакова родилась 26 декабря 1949 года в Москве, в семье военного. Окончив школу, поступила в 1967 году на филологический факультет МГУ. В то время там можно было услышать таких «звезд», как Аверинцева, читавшего византийскую эстетику, Пятигорского — историю индийской мысли, Мамардашвили — философию ХХ века. Именно услышать, преподавание ими велось на «птичьих правах» — не с кафедры, но в атмосфере кружка. Хрущевская оттепель была тем временем, когда за свободное слово не сажали и не выгоняли с работы при одном условии: оно должно было быть сказано шепотом.
Ольге Александровне повезло, что она их успела услышать: ведь уже в начале 70-х живые и творческие силы были вытеснены с филологического факультета брежневской реакцией.
Выбор филологии как предмета обучения был в высшей степени не случаен для поэта, за ним стоит не только «литературная» любовь к слову, но и внимание к нему как к живой энергии. Слово для Ольги Седаковой — магический жест предмета или существа — имя.
Такому  отношению к слову Ольга отчасти обязана своей бабушке, с которой в детстве, и позже в зрелом возрасте, была особенно близка. Будучи человеком глубоко верующим, человеком «с монастырской духовной культурой» она была еще и человеком, умеющим любое обыденное явление назвать, превратить в сказку — одухотворить. «Вот бабушка перебирает крупу в саду на столе и грозит ветру, который все у нее сдувает, — вспоминает О. Седакова, — У, безрукий! — Почему безрукий? — Летит лбом, не глядя»  . Позже эта любовь к слову стала буквальным пониманием строк, с которых начинается Евангелие от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». (Ин 1.1).
В интервью, данном «Русской мысли», Ольга Седакова говорит, что она «мечтала быть палеографом — просто описывать почерки, чернила...»4 Мне думается, любовь к Слову, вплоть до его мельчайших черт, запечатленных почерком той или иной культуры, того или иного человека высказана в этом желании с предельной отчетливостью.
Советское общество, в лице литературных кругов того времени, видело в О. Седаковой отщепенца: «Сколько же мне раз говорили: “Вы что, не у нас росли?” ... Ведь не публиковались не только мои стихи и проза, но и лучшие переводы (поскольку это были переводы «не тех» авторов — к «не тем» принадлежал, например, П. Клодель — или сделаны они были не так, как положено), и филологические работы (кроме самых специальных и маргинальных для меня, по этнолингвистике), и критика»5 . — вспоминает она. Эмиграция внутри своей собственной страны (на что никак не влиял тот факт, что в 1980 году в Ленинграде ей была вручена премия им. Андрея Белого, за стихи, опубликованные в самиздатовском журнале) — опыт, выстраданный поэтессой в полной мере.
Филология в это время была для Ольги Седаковой гессевской Касталией, в которой только и можно было спастись от пошлости официальной культуры, сберечь живое слово в себе. Общаясь со столь выдающимися представителями «кастальского» круга, как С. Аверинцев, Ю. Лотман, она училась относится к своему творчеству как к таинству. Безответственность богемы по отношению к сказанному, вседозволенность «гениальности», то, что ей абсолютно чуждо.
Там же в «кастальском» кругу на конференции в Тарту в феврале 1974 года состоялся дебют Ольги Седаковой как поэтессы. Она вспоминает: «Среди рабочей недели, в день рождения Пастернака и день гибели Пушкина был устроен вечер у камина. Лотман очаровательно рассказывал об истории карточных игр (в связи с «Пиковой Дамой»), пили вино. И вдруг Н.И. Толстой, мой университетский учитель, сказал мне: “Я посоветовал Ю. М. попросить вас прочесть стихи (Толстой один из всех там знал об их существовании). Вы не отказывайтесь”. Это и был мой дебют. Наверное, никогда после мне не было так страшно читать вслух. Мои кумиры, мои учителя, умнейшие люди России — перед ними я должна была это делать!.. Мнение каждого из них мне было дороже отзывов всего Союза писателей»6 .
Первая книга О. Седаковой «Врата. Окна. Арки.», как и следовало ожидать, вышла за границей в 1986 году — в Париже, в издательстве YMCA-PRESS. За этим последовали и другие зарубежные издания.7 В России до сего момента вышли всего две книги О. Седаковой. Причем время выхода последней датируется 1994 годом.8
При тираже в 3000 экземпляров она уже давно стала библиографической редкостью. Так что настоящее издание — долгожданный подарок всем ценителям ее творчества.
С голоса, стихотворение воспринимать труднее, чем с листа: меньше можно вложить своего содержания, труднее пережить стих независимо от поэта — как отклик поэзии на себя. Но голос поэта — ключ. В нем смысловая насыщенность поэтической речи, которая непосредственно исходит из ритма. Ритм — то, что выплескивает смысл в форму стихотворения.
Голос — не просто индивидуальная интерпретация прочтения, но звуковое изображение раковины и вместе с ней создавшего ее океана. Океана сущего до всяких слов и смыслов — океана Слова.
Ольга Седакова — поэт, сознательно живущий в тишине. Стихи она читает — как вода льется: не звонкая вода лесного ручья и не громкая — водопада или бурной реки, но такая, что бывает в озере. Прозрачная, всей глубиной отражающая высоту, тихая вода зеркала. Или фонтана — дерева, бесшумно погруженного в свой круговорот. Вода такая зачаровывает, окунает в себя уже одним ритмом своего звучания.
«И когда плавающее и необъятное, слабое и огромное, как облако цветочной пыли, явление вдруг складывает крылья, вроде бабочки, и садится, становясь, например, «сундуком» или «зимой», — и оставляет за собой возможность раскрыть совсем другие крылья, чем только что сложило, и улететь и назваться иначе или вообще никак — этот момент вызывает восторг, какого уже никогда не доставит торжество добра над злом, скажем. Это исключительно познавательная этика, если только за «познанием» мы сохраним значение приобщения к какому-то единственному, животворящему, чудесному смыслу; к тому же с условием, что приобщение это спускается сверху, а не добывается силой»9 — пишет О. Седакова о «предмете» поэзии любимых ею В. Хлебникова, Р. Рильке и Б. Пастернака. Это в полной мере относится и к ней самой.
Ключевым понятием для поэта в его отношениях с миром является метаморфоза, благодаря которой все здешнее смещается в потустороннее, при этом мир открывается как явление для «той» и «этой» стороны общего Истока. Эта «пластичность» мира, податливость в отношении изменения — многообразность, с которой Исток проявляет себя в нем, роднит его с водой, извечным символом не только мира, но и всякого превращения.
Вода (как и квази-бабочка Явления) — то, что присутствует как постоянная тема во всех (или почти во всех) стихах О. Седаковой. Она — глубина, источник всяких метаморфоз, жизнь, погруженная в созерцание — зеркало. Последнее — не знак замкнутого пространства, но напротив — пространства разомкнутого, такого, в которое человек и мир на определенном уровне включены всем своим существом.

Я тоже из тех, кому больше не надо,
и буду стоять, пропадая из глаз,
стеклянной террасой из темного сада
любуясь, как дождь, обливающий нас,
как полная сердца живая ограда
у стекол, пока еще свет не погас.

Ограда прощания и поминанья,
целебная ткань, облепившая знанье.

И кто-то кивает, к окну подойдя,
лицу сновиденья, смущенья, дождя. 10

Здесь нельзя не вспомнить о Психее, о ее склонности к воплощению и перевоплощению. Наконец, о чаше — водной бездне, которая вдохновляемая Духом Святым поет на разные голоса. Голоса стихий и вещей.
С водой, глядящею сквозь лица и вещи глубину, О. Седакову роднит еще и ее свойство опразрачнивать изнутри любую форму. Вливаться во все и превращать камень в стеклянный сосуд явностью своего присутствия:

С нежностью и глубиной —
ибо только нежность глубока,
только глубина обладает нежностью —
в тысяче лиц я узнаю,
кто ее видел, на кого поглядела
из каменных вещей, как из стеклянных,
нежная глубина и глубокая нежность.11

Глубина точит форму изнутри, она «нежная». Все, что приходит извне — напор, насилие, то, что заставляет сердце закрыться. «Глубокую нежность» испытывает человек, став «стеклянным», открытым водной бездне в себе — прозрачным для мира — другого всплеска бездны. Глубина — то, что позволяет раскрыться внутреннему пространству во вне и видеть других, в ком глубина со всей присущей ей нежностью свершила ту же работу.

— О Господи, Господи, тело мое
давно уже стало подобием щели,
в которую смотрят на дело свое
те силы, какие меня разглядели, — 12

Глубина, как и вода, просвечена улыбкой. Исток смотрит из нее, сквозь поверхность, сквозь вещество, даруя ему преображение. Глубина щедра на свою и чужую прозрачность. Она непрестанно присутствует в вещах и существах, чтобы дать им улыбнуться улыбкой излучающейся из нее. Улыбкой Истока. Улыбнуться и почувствовать свое единство с водой, свою целостность — глубину улыбки.
То есть для О. Седаковой:

...дух говорит, как клады из волны,
изъеденные солью глубины.13

Как и в процессе создания иконописного сюжета, когда краски наносятся послойно, каждая предыдущая тема, метафора у О. Седаковой «подкрашивает» следующую. Целостный образ возникает как то, что проходит сквозь многоцветие спектра речи и многообразность мира. Как ритм дыхания Истока, как Его явление в лике.
Всем стихам О. Седаковой присуща ритмическая глубина, находясь в которой, чувствуешь свою «вдунутость» в сердце Безначального — обратная иконная перспектива.
Вода у О. Седаковой, как и фаворский, иконный свет не заслоняет лица и предметы, но сквозь них лучится, изливается нежностью материнской и отцовской ласки Истока.

Пруд говорит:
были бы у меня руки и голос,
как бы я любил тебя, как лелеял.
Люди, знаешь, жадны и всегда болеют
и рвут чужую одежду
себе на повязки.
Мне же ничего не нужно:
ведь нежность — это выздоровленье.
Положил бы я тебе руки на колени,
как комнатная зверушка,
и спускался сверху
голосом как небо.14

Собственно говоря, все стихотворение — прямая речь, монолог воды-зеркала, при полной стушеванности того к кому он обращен. Его как бы нет, он настолько слух и взор, что вода может быть услышана.
В этом стихе поэтесса отвечает на вопрос, как можно увидеть, услышать воду, не бурную или спокойную — стихию, но тихую, вблизи, не замутясь, не увлекаясь своим в ней отражением: только созерцая, став водой (той самой что «глубокая нежность»), открывшись воде.
В вышеупомянутом интервью «Русской мысли»15 Ольга Седакова говорит об игре, определяя ее как «особое, бесцельное и беззаботное состояние», присутствующие и в «изложениях самых мрачных тем», как дар «легкого сердца», необходимый для поэта. Наконец — радость вдохновлявшею псалмопевца Давида.
Подлинный поэт, как и настоящий святой, — тот, кто играет. Играет потому, что в нем играет вода кастальского ключа — свет. Святой и есть поэт. Он — хвала, возносимая Богу за каждый миг и час, за всех и за все, ставшее в этой хвале от него неотделимым.

А свет играет, как дети,
малые дети и ручные звери.16

То есть доверчиво, с полной отдачей себя игре, с полной врученностью себя и Богу, и всему, с чем играет. И поэт и святой знают мир в единстве его Истока: один — ритмически, другой — в языках Святого Духа.
В поэте разрозненные явления этого мира становятся голосами, возвращаются к своей изначальной природе, оказываются хором. Поэт в нем — и мистагог, и первое лицо трагедии, вершина которой — преображение, принятие своей судьбы и своего голоса как чаши из рук Истока.
В одной из легенд о Басё, великом поэте японского Возрождения, рассказывался такой случай. «Однажды осенью он и Кикаку шел по рисовому полю. Увидев красную стрекозу Кикаку сложил:
Оторви пару крыльев
У стрекозы —
И получится стручок перца.
 — Нет, — сказал Басё, — это не хайку. Ты убил стрекозу. Если ты хочешь создать хайку и дать ему жизнь, нужно сказать:
Добавь пару крыльев
К стручку перца —
И появится стрекоза»17 По настоящему играть и жить умеет тот, кто из мертвого может создать живое. Тот, кто даст возникнуть из себя миру, в котором Воскресение — одно из свойств бытия.
Другим аспектом игры, является любовь Ольги Седаковой к стилизации. Свидетельство этому и ее «Китайское путешествие» (1986 г.), и такие ее циклы, как средневековые «Тристан и Изольда» (1978-1982 гг.), или античные «Стелы и надписи» (1982 г.).
Ритм для О. Седаковой — то, к чему сводится, как вся культура целиком, так и те или иные временные ее формы. Их включенность в единый ритм бытия (поток) — соки, питающие индивидуальное творчество того или иного поэта. Отказ от них равносилен выпадению из общего звучания культуры, выходу из хора, потере чаши.
Окрашивая в разные ритмическо-временные тона свои стихи, она выявляет архетипичность отдельной судьбы, ее глубинную значимость. Так, например, «звучит» один из ее «античных» образов:


Женская фигура.

                Отвернувшись,
в широком большом покрывале
стоит она. Кажется, тополь
рядом с ней.
Это кажется. Тополя нет.
Да она бы сама охотно в него превратилась
по примеру преданья —
лишь бы не слушать:
- Что ты там видишь?
- Что я вижу, безумные люди?
Я вижу открытое море. Легко догадаться.
Море — и все. Или этого мало,
чтобы мне вечно скорбеть, а вам — досаждать
                любопытством? 18

Изображенная здесь — кора. В ее образе воплощена и вся любовь Греции к своему дому, к своей ойкумене — полноте бытия, и противовес ей — страх бесплотности, смерти, разлуки — потери этой осязаемой на ощупь божественной полноты жизни. Наконец, в нем отражена и индивидуальная судьба — трагедия ранней (так кажется) смерти, печаль обо всем покинутом, невозвратимость ушедшего. Вспоминается бёклинская картина, на которой Данте плывет в ладье Харона к темным кипарисам мира теней,19 мира, который он так гениально изобразил в своей великой «Комедии».
Вместе с тем, образ выходит как за пределы древнегреческого ощущения, так и за «пределы» бёклинской темы смерти. Он — античное понимание оной, ставшее ритмом в культуре, темой для многочисленных индивидуальных вариаций.
Ольга Седакова видит время (во всей его многослойной спрессованности) вмещенным в Источник, из которого оно постоянно истекает обновленным в новые русла судеб и голосов
В первом, «поэтическом» томе недавно вышедшего седаковского двухтомника, кроме стихов Ольги Александровны представлены и ее переводы, в частности переводы Р. Рильке, Элиота, П. Клоделя, Эмили Дикинсон, гимнов св. Франциска Ассизского, Данте и др.
В цикле «Тристан и Изольда» (1978–1982 гг.), также включенном в эту книгу, есть такие строки:

Темны твои рассказы,
но вспыхивают вдруг,
как тысяча цветных камней
на тысяче гибких рук, —
и видишь: никого вокруг,
и только свет вокруг.20

Это «никого вокруг» и «только свет вокруг» — судьба поэта, истинное его предназначение. Предназначение быть чашей — голосом Истока, голосом поющей и играющей воды.