МЕЧ
МЕЧ
Эх, дьявол! Надо было брать тот меч, первый, который мне сразу понравился. Боже мой, как я мог обмануться? Ведь сколько раз говорил себе: «Бери то, что сразу нравится, не думай». Так было всегда, когда мы играли в карты с Паоло. Эту игру Паоло придумал после того, как однажды нам встретился уличный паяц. Этот странный человек показывал разные чудеса: глотал огонь, одновременно подкидывал и ловил пять шаров, и они у него не падали, доставал из карманов невесть что – такие здоровенные предметы, что не только в его кармане, но даже в огромном сундуке ростовщика Самуила не поместились бы. И еще – не глядя, угадывал любую карту, какую бы ты не загадал. И мы стали играть в эту игру – угадывали карты. И сколько раз потом, играя с Паоло, я замечал, что сначала кажется, что карта красная, но потом начинаешь думать, и вот уже сомневаешься, а потом, и вовсе, кажется, что она совсем не красная, а точно – черная. И даже, как будто бы, видишь ее сквозь рубашку – черная, конечно черная… «Черная», - уверенно говоришь ты, он поворачивает, а она красная. И сколько раз я говорил себе: «то что показалось сразу, то и правильно», но каждый раз все-таки опять начинал думать, а потом сомневаться и мучиться.… Надо было брать тот первый меч. Он мне сразу понравился.
Он был, может быть, не такой красивый, но в нем было что-то настоящее. Как будто он уже побывал в боях, как будто его ножны и рукоятка были истерты, а на лезвии уже были зазубрины, хотя он был новый, и даже не то чтобы заточенный, а абсолютно новый. Я это точно знаю. Дядя Карло не стал бы мне врать, он ведь друг отца, если бы меч был не новый, он бы мне так и сказал, а он сказал, что кузнец в Сирии на его глазах закалил клинок. Просто он не был так разукрашен как этот, мой меч, который я все-таки купил. У того была с виду простая, но очень удобная и прочная рукоятка. Ее брал в руку, и рука как будто попадала в формочку в которой, ее же, твою руку, когда-то отлили. Когда дядя Карло достал этот меч, а он достал его первым, Гвидо ухватился за него, и ни как не хотел выпускать из рук. А уж Гвидо разбирался в оружии не хуже чем сам Ричард – король английский. Он сказал, когда давал мне подержать: «У этого меча очень удобная и прочная рукоятка».
Мой меч на ладонь длиннее чем тот, весь какой-то изысканный, не меч, а украшение, и рукоятка у него тоже удобная, не такая как та, но удобная. И вдобавок красивая, как будто это меч какого-нибудь знатного сеньора…
Чертова эта моя гордость! Мне так всегда не хотелось, чтобы кто-то мог подумать что у нас нету денег, что мы хуже других. Мне всегда хотелось выглядеть, ну хотя бы, не хуже остальных моих сверстников, я не имею в виду детей каких-нибудь лавочников, а дворян. Не в чем остальном я им не уступал, но вот с тех пор как умер отец, денег дома не стало. Еще этот недоносок – мой дядя, а еще брат отца. Я не представляю, чтобы кто-нибудь из нас, или я, или Паоло поступил бы также с нашими детьми. Мама говорила: папа всегда помогал ему и очень его любил. Их было три брата, папа был средний, он младший. Со старшим братом их разделяла большая разница, а эти были почти погодки. Когда я появился на свет родня не приняла маму и меня, потому что мама была нам не ровня – простая торговка и вдобавок я родился вне брака. Родители обвенчались уже позже моего рождения, когда отец ушел из дома. Тогда они отказали ему в наследстве, а он не изменил своего решения, венчался с мамой, стал жить и работать как простолюдин, и вскоре появились Паоло и Франческа. Отец даже имя изменил, чтобы не беспокоить родню, поэтому мы не носим фамильное имя. Уже после его смерти мама сказала мне кто я.
Я искал встречи со своей родней, но встречаясь с ними на улицах города не решался подойти, они были такими важными и не доступными, а я, кто был я для них? Незаконнорожденный! Но однажды я подошел. Я подошел к своему дяде, его младшему брату. И все сказал. Они были так похожи с отцом. Я никогда не видел его раньше. Или, может быть видел, был маленький и не помнил, но когда я увидел его на торговой площади, он выбирал что-то у купца, кажется ткань, у меня слезы навернулись на глаза, я еле сдержался. Это был мой отец. Они были чертовски похожи. И мало того: они говорили одинаковыми голосами, они абсолютно одинаково смеялись, жестикулировали, все, все точно так же как отец, и только когда я подошел к нему и заговорил, я увидел, что они сильно отличались друг от друга. Чем они отличались я понял позже, тогда он просто перестал мне казаться похожим на отца. И потом, когда все говорили что они похожи, я молчал, потому что знал что это не так, но не знал как это объяснить. А когда понял, сказал об этом маме. Она тогда улыбнулась взяла мою голову в ладони, и долго, долго смотрела мне в глаза, а потом прижала к себе и поцеловала. А понял я вот что: дядя с отцом по-разному смотрели на тебя. Я помнил взгляд отца каким он прощался со мной садясь на коня, и потом, когда мы бежали за ними, он несколько раз оглядывался и мы встречались глазами. И потом, уже когда отплывали корабли, мы стояли на пристани, и он долго смотрел на меня с палубы, даже когда корабль превратился в точку он все еще смотрел на меня, я это чувствовал, или даже видел… Отец смотрел твердо, но тепло, и видно было, что он пускает тебя в самое свое нутро (все равно там тебе ничего не понять). А дядя смотрел весело, искристо, но искры его были лишь на поверхности глаз, а внутрь ни-ни.
После нашей встречи дядя приходил к нам несколько раз. От своей родни он это скрывал. Как его полюбил Паоло. Всякий раз когда дядя обещал придти, Паоло выбегал на улицу, чтобы встретить его первым. Он не слезал у него с рук, и смотрел на него такими влюбленными глазами, как будто это был Франциск Ассизский. Казалось, дядя тоже полюбил нас. Приносил нам подарки… а потом уплыл на корабле доставляющем продовольствие воинам святого креста. Уплыл, и не вернулся. Мама говорила, что прежде чем уплыть и не вернуться, он забрал все деньги которые оставались после отца. Обещал привезти вдвое больше. При чем, никто из тех кто был с ним, не видел как он умер. Почему-то про отца все рассказывали как он умер, и его долю добычи привез маме дядя Карло, тот самый купец, который продал мне меч. А про нашего дядю, про то, как он умер, никто ничего не знал, и умер ли он вообще, он просто исчез. Я-то уверен, что он сбежал и зажил спокойно с нашими денежками в одном из тех оазисов, про которые все время рассказывали старые крестоносцы.
Как мне хотелось увидеть эти земли, когда я слушал их рассказы. Ведь все они, кто был в тех походах, только об этом и говорили, как будто в их жизни больше ничего не произошло с тех пор. А ведь многие из них вернувшись женились (вернулись-то не с пустыми мешками), родили детей, обзавелись хозяйством, начали свое дело, как дядя Карло (теперь у него свои корабли, и он ведет торговлю со всем миром. После похода, мир перестал ему казаться таким уж большим, он мне сам об этом говорил). И все равно, при каждом удобном случае, когда надо было проучить какого-нибудь сопляка, типа меня, или привести что-то в пример во время спора, а еще если они выпили, как всегда бывало, зайди в любую харчевню, они начинали рассказывать о своих победах, о доблести полководцев, о подвигах и предательстве, о красотах чужих городов, которые они превратили в руины, и о прекрасных женщинах в тех городах, женщинах, которых они сначала спасли, а потом насладившись ими, сами же и бросили, или убили. И они гордились своим мужеством и еще тем, что не помнили их имена. Когда они начинали рассказывать, даже если они не были пьяны, у них загорались глаза. От этих воспоминаний у них опять возникало ощущение вседозволенности. Теперь и мы на собственной шкуре знаем что это такое – власть вершить чужие судьбы, граничащая с властью королей. Именно это ощущение опьяняло их в походах. И как они могли забыть это. Да, с ними больше никогда такого не было. Никто из них больше никогда в жизни не был так свободен. Вот почему они не могли этого забыть. Вот от чего пьянило и нас, еще державшихся за юбку сосунков, когда мы слушали их рассказы. Вот от чего мы сходили с ума. После таких рассказов мы ни о чем и думать не могли, кроме как о битвах, в которых мы станем героями, о дальних странах и городах, в которых мы будем богатеть, которые мы будем брать, уверенно, как то, что принадлежит нам от рождения, и конечно о женщинах, терпких и сочных как спелый плод, и которых не надо спрашивать: хочет ли ее папочка чтобы она вышла за меня замуж. Как мне пришлось спрашивать, нет не спрашивать – «просить»! у этой свиньи – синьора Белуччи, руки Клавдии.
Клавдия – самая красивая девушка Генуи. Я не могу представить ее без солнца, как будто я ее видел только в хорошую погоду. Конечно же, это не так. Видел я ее часто, да что там часто, каждый божий день видел. Я дня не мог вытерпеть, чтобы не увидеть ее, а погода у нас, как и везде, бывает разная. Просто она сама – солнце. Она так смотрит и улыбается, что становится светло.
Как описать ее всю? У нее тонкие запястья и кисти, и чуть полноватые предплечья. Длинная шея, на которую посажена головка с таким овалом лица, что кажется: чьи-то руки долго полировали его, пока овал не приобрел свою безупречно гладкую форму. Ее губы такие маленькие и такие алые, что кажется: под их тонкой кожицей копится сок, как под кожурой спеющих вишен. Когда она улыбается, ее глаза искрят как зеркальца, когда ими ловишь лучи солнца. У нее черные волосы, белая кожа, черные густые и длинные ресницы и ярко голубые глаза. Тот, кто когда-нибудь доставал со дна моря жемчужину в раковине, или просто видел жемчуг, не на шее красавицы, а в раковине, тот поймет меня: ее глаза похожи на два огромных жемчуга в раскрытых раковинах век. Если бы мне заказали аллегорию Нежности, я бы отлил Клавдию из серебра. Конечно, у нее есть недостатки, но они так ничтожны, что кажется они специально сделаны тем кто ее творил, чтобы подчеркнуть достоинства. А в таком случае это уже не недостатки. Только великий мастер может сознательно лишить красоты детали своего творения, чтобы не потерялась, и не оказалась бы незамеченной главная красота. Боже мой, как же она хороша, и как велик Создатель, раз он сумел сваять такую. Теперь, когда я прошел своими ногами столько земель, и видел много красивых женщин, разных, иногда очень красивых, и не только видел, а знал… (я думаю не надо объяснять, что я имею в виду под словом «знал»). Теперь я с уверенностью говорю – Клавдия самая красивая девушка в мире. До этого похода я не знал женщин. Я только мечтал, фантазировал, как это будет происходить. Они мне снились. Были такие женщины, которых я когда видел, тут же представлял голыми, и от этого терял дар речи. Теперь я могу похвастаться, что знал не одну женщину, и это правда. Но и тогда и сейчас я никогда не думал о Клавдии как о любовнице. Я и представить себе не мог что с ней может произойти это. Она была и остается для меня иконой, на которую надо молиться. Может быть по этому меня так оскорбляло все земное что касалось ее.
Это опять моя гордыня. Господи, как же мы ошибаемся, что не слушаем тебя, и почитаем гордость за величайшую добродетель. Все мы – мужчины, молодые и взрослые, даже еще совсем дети, считаем, что надо быть гордым. Нельзя позволять никому ущемлять свою гордость, не достоинство, а гордость. А сколько мужчин приняло смерть ради своей гордости, и считается, что они умерли, чуть ли не как святые. Ну, уж теперь-то, я убедился в истинности твоих заветов, Господи, теперь-то я знаю, что во истину за все воздастся. Иначе за что мне такое? Гордость – единственный мой настоящий, большой грех, за него и расплачиваюсь.
Странно – с одной стороны я не мог представить себе, что такая неземная девушка как Клавдия может полюбить меня, обычного парня, с другой, я не мог допустить, чтобы она принадлежала кому-нибудь другому. И вот я все время ходил по ее стопам. Я поджидал когда она выйдет из дома, и не замеченный, по крайней мере первое время, провожал ее куда бы она ни шла. Когда она шла по улице, все мужчины оглядывались и провожали ее взглядом. Если взрослые мужчины делали это по доброму, то среди молодых находились наглецы, которые позволяли себе сальности в ее адрес. Она их конечно не слышала. Это говорилось не для того чтобы ее оскорбить, а для того чтобы покрасоваться перед друзьями. Но я-то шел сзади, и все слышал, и всякий раз затевал драку с остряком. А при этом, я с ней не был даже знаком, ведь я и подойти к ней не смел, встать рядом не смел, считал себя недостойным. Например, в церкви во время молитвы. А лез за нее в драку. И всякий раз меня спрашивали кто я ей, что заступаюсь за нее, и если бы я сказал, что я с ней помолвлен, или ее брат, они бы просто извинились, и все. Но нет, я говорил, что это не их дело, и дрался. И ладно бы, только с обидчиками и остряками, а то ведь я колотил молодых людей проявлявших галантность. А один раз я избил человека, когда узнал, что он собирается к ней свататься. Конечно в этих случаях я находил другой предлог для драки, но вскоре все всё поняли. Тогда я стал смелее, и когда шел за ней по улице больше не прятался за поворотами, а шел за ней и все, довольно близко. К этому времени подруги рассказали ей о каком-то неизвестном защитнике ее чести. Люди на улице стали здороваться с нами не порознь, а вместе, то есть с обоими сразу. Она все это терпела какое-то время, но однажды, неожиданно для меня остановилась, повернулась и заговорила со мной. Так мы познакомились. Познакомившись, мы стали придумывать обстоятельства наших встреч. Уже и она не могла без меня, стоило мне не давать о себе знать до обеда, как она слала мне записки с прислугой. Все это зашло так далеко, что узнал ее отец. Но он не знал кто «этот молодой наглец», то есть – я. Мне пришлось идти к нему и просить ее руки. Я серьезно готовился. Заготовил речь, в которой открывал перед ним свое происхождение, и излагал довольно стройный план будущего обогащения семьи. Речь моя мне очень нравилась, мне казалось, что выслушав ее всякий человек поймет, что достойней меня трудно найти партии для дочери, но он не дослушал мою речь. Он ее вообще не слушал, как только я объяснил свое происхождение он сразу же указал мне на дверь, дав понять, что в этом доме таких как я не ждут. Хорошо еще не приказал слугам выгнать с позором взашей, только за это ему и спасибо.
Это было таким сильным ударом по моему самолюбию, что я не мог спокойно жить несколько недель. В моем мозгу выстраивались планы мести. Но потом я подумал, что он, все-таки, ее отец, а значит, если я причиню ему вред, то причиню вред и ей, да вдобавок, он действовал, абсолютно соответственно своим правам. Это в праве родителей решать за кого выходить замуж, а за кого и нет, их дочери. Тогда я решил отказаться от мести, и доказать ему что я достоин лучшего к себе отношения. Мне казалось что не отец возлюбленной отказал мне в руке своей дочери, а весь мир отказал мне в счастье, и я хотел доказать всему миру, что так со мной обращаться несправедливо, и я не менее чем кто-либо другой в этом мире заслуживаю обыкновенного счастья. Мир для меня, в данном случае, принял образ толстого, чванливого, глупого и жадного синьора Белуччи, к сожалению отца девушки, которую я любил. Как только этот человек мог быть отцом такого совершенства. Не хочешь, а поверишь в непорочное зачатие. Все лучше, чем оскорбить мать твоей возлюбленной грязным предположением.
Мой план будущего обогащения и благоденствия семьи строился на моем происхождении и моих талантах. Я учился зодчеству и ювелирному ремеслу, и мои учителя говорили заказчикам о моих способностях, уже не скрывая похвалы от меня. Они гордились мной, и это вселяло в меня уверенность в собственных достоинствах. Но будущее ремесленника казалось мне постыдным, не достойным человека моего происхождения, поэтому говорить об этом благородному сеньору, отцу моей невесты я не мог. Что касается моей родословной, я надеялся на справедливость. Дело в том, что старший брат моего отца - Дино, нынешний глава семьи, был еще жив, младший, как я уже говорил, пропал. Дино был бездетным, и в случае его смерти наследником становился я, конечно если бы сумел доказать свое родство. Но я же говорил, что я надеялся на справедливость. Это сейчас я знаю, что справедливость качество обязательно присущее миру, но только если рассматривать мир в общем, и совсем не обязательно присущее ему в частностях. И потом такое будущее, зависящее от смерти моего дяди, дай ему Бог долгой жизни, было далеким, а ущемленная гордость не способна долго ждать. И говоря честно, я мечтал совсем о другом. Но попробуй я сказать синьору Белуччи, что я собираюсь пойти в поход и разбогатеть на войне, да он бы меня и слушать не стал.… Хотя, он и так меня не очень-то слушал. Его можно понять. Если бы у меня было бы какое-то состояние, то пожалуйста иди, попытай счастья, в конце концов ты – мужчина, а для мужчины война дело не стыдное, да еще священная война за наши святыни против этих иноверцев – сарацин. Но когда у тебя есть состояние, уходя, ты оставляешь семье дом и небольшой капитал, ведь все знают, что на войне убивают, и иногда убивают сразу, не ждут когда ты успеешь что-нибудь завоевать. И даже если прежде чем умереть ты все-таки что-то успел, то не всегда находятся верные друзья, как дядя Карло у моего отца, способные довезти до твоей семьи добытое тобой в боях богатство. Все это знают. Поэтому говорить об этом я не мог, а думать, только об этом и думал. К тому времени уже все говорили о готовящемся новом походе.
Я уже давно учился владеть оружием. Меня учил Гвидо, еще один, пожалуй самый близкий, друг моего отца. Давно, это значит: когда я сватался мне было девятнадцать, а Гвидо подарил мне меч отца когда мне исполнилось четырнадцать, то есть я учился у него, у Гвидо, уже пять лет. Это настоящим мечем, а до этого, лет с десяти, мы тренировались деревянным оружием. Мечом Гвидо владел как тот уличный паяц своими шарами. Он научил меня всяким таким штукам, что когда их выделываешь, люди не верят что такое возможно. На самом деле все это очень просто. Всегда самое сложное – настоящее, внешне не эффектно. Он научил меня и настоящему. Он научил меня тому, что рубить и резать – это разные вещи, и порез, если он не по горлу, всего лишь порез. Он научил меня разрубать одним ударом чучело набитое соломой. Он научил меня выбивать меч из рук противника, и я узнал, что чем длиннее меч, тем труднее его удержать. Он научил меня прилипать мечом к мечу противника, тем самым, отнимая у него инициативу. Он заставлял меня тренировать обе руки, и я научился владеть мечем, и не только мечем, обеими руками одинаково. Он учил меня пользоваться копьем, колоть им и обороняться. Он говорил, что копьем в близком бою можно сбить противника но убить трудно, и он учил меня драться копьем как палкой. Он учил меня бить булавой так, чтобы противник не предугадал направление удара. Он говорил, что удар булавой может не требовать замаха, если правильно раскрутить ее на ремешке, и научил меня вращать булаву так, что окружающие не видели ее в моих руках. Он учил меня быстро менять оружие, при этом его не теряя. Он научил меня использовать коня как часть самого себя, защищаться им и атаковать. Использовать его скорость, маневренность и стояние в свою пользу. Он учил меня стрелять из лука, хотя это оружие лучников, но он говорил, что воин должен уметь все, и на войне правил нет. И это правда.… Он научил меня взглядом приближать, и делать большим далекое, и отдалять близкое, и я научился попадать из лука в яблоко на расстоянии ста шагов. Он научил меня глядя в лицо противнику видеть все вокруг и даже сзади. Он учил меня главному – владению ритмом боя, и при этом все время говорил, что на войне правил нет… собственно, это и есть единственное правило…
Конечно, то что я увидел здесь, и то с чем столкнулся и научился справляться, это гораздо больше, чем то чему я научился у Гвидо, но в этом не он виноват, а я. И даже не я, а так мы устроены. Нам кажется, что мы все понимаем, когда нам говорят, но на самом деле, пока мы не столкнулись с этим сами, мы ничего, оказывается, не понимали. Все что я узнал здесь, Гвидо мне рассказывал, и обо всем об этом предупреждал. Но когда он говорил, мне казалось это настолько понятным, что иногда даже раздражало. «Что ты меня за дурака держишь, что ли?», - думал я. А он держал меня за того кем я и был, за мальчишку который ничего пока еще не видел, и жизнь которого была ему не безразлична. Ведь мне казалось, что вот я стану героем, этаким красивым молодым победителем, похожим на Александра Великого. Но он-то знал, что война это не турнир, здесь не покрасуешься. Все что я терпел от него, и крик и побои, не говоря о том, что я просто уставал как раб на каменоломнях, все это он делал для того чтобы я выжил. Не понимаю, почему он дал мне купить этот меч.
Через год после моего неудачного сватовства Гвидо посвятил меня в рыцари, дал мне оруженосца – Марко, славный был парень, и взял под свое знамя. Епископ объявил указ папы о том, что семьям рыцарей, ушедших в поход, прощаются все долги до возвращения рыцарей, или в случае их гибели. Весь город работал на будущий поход. Оружейники ковали оружие, портные шили, торговцы едой сушили мясо, рыбу и фрукты, и запасались кожаными мешками в которых пища долго не портится в походе. В винных лавках всякого прохожего мужчину зазывали попробовать вино, надеясь, что именно в этой лавке он купит себе бурдюк в дорогу. Еврей, ростовщик – Самуил, дал мне денег на оружие и доспехи (не знаю какая у него была выгода, но он ничего не делал просто так, наверное, потом что-нибудь да поимел за это с города). «Дай вам Бог удачи, - сказал он мне, - пусть лучше уж вам, чем мусульманам, достанется Иерусалим». Его слова прозвучали как напутствие, и я решил, что если даже иноверцы благословляют нас, мы победим. Как и всем молодым рыцарям, мне и моему оруженосцу, выдали черные плащи с большими белыми крестами, нашитыми на спине и на груди.
Я очень волновался все дни пока длились сборы. Был возбужден как в праздник. Я чувствовал на себе ответственность за возложенную на меня святую миссию, и еще во мне играла радость от предощущения чего-то, что должно со мной произойти. Но главная радость была от того, что мои планы сбываются: я сумею доказать этому миру, что я не худший из его обитателей. Мне очень хотелось, больше всего хотелось, чтобы Клавдия видела каждый мой шаг, потому, что я сам себе нравился в тот период. И я наверное не совру, если скажу, что все это, и то что я старался нравиться себе, я делал для нее. И не себе старался нравиться, а ей. Мне хотелось быть ее достойным. Все это время мы с Клавдией встречались, тайком от ее отца, реже, но встречались. Я рассказывал ей все, что со мной происходило, но от раза к разу замечал как она теряет интерес к моим рассказам (а может она устала скрывать отсутствие интереса). Мне казалось это странным, тогда когда все вокруг только и говорили, что о предстоящей войне. ... Но я согласился, и перестал разговаривать с ней о походе. При этом она говорила, что по-прежнему любит меня. Наверное, так оно и было.
Дома все, казалось, разделяли мою радость. Мама, как никогда до этого, заботилась обо мне. Раньше я был старший сын, и должен был во всем помогать ей, с меня она больше всех требовала, а значит, мне больше всех и доставалось. А теперь она делала все для меня, и все в семье все делали для меня, и я почувствовал себя главой семьи. Франческа смотрела на меня влюбленными глазами, Паоло бегал за мной куда бы я ни пошел, так, что даже надоедал мне этим, и мне иногда приходилось на него покрикивать. Тогда он обижался и плакал от обиды и злости. А один раз сказал мне, что вот придет время, и он тоже пойдет на войну, и тогда посмотрим кто из нас сильнее. В этот день я передал ему, изрубленный в боях и моих тренировках, меч нашего отца.
Когда приплыл корабль дяди Карло, Гвидо пошел со мной к нему выбирать оружие. Паоло хотел пойти с нами, но он заболел, и мама его не пустила, да и мне хотелось быть с Гвидо вдвоем. Вместе с Паоло я чувствовал себя ребенком, с Гвидо мужчиной, воином. Гвидо хорошо знал, что мне нужно, ведь он сам научил меня всему. Но когда мы вышли из дома он сказал, что конечно поможет мне советом, но хочет чтобы решающее слово в выборе было моим. Карло, он ведь тоже был в том походе, сам предлагал нам оружие и доспехи. У меня голову кружило от всего, что я там видел. Не знаю как кто, но я, в то время, как будто пьянел когда держал в руках настоящее оружие, и как будто во мне возникали силы которых не было до этого момента, и с которыми никому на свете было не справиться. В то время. Сейчас, конечно, все давно уже не так.
Когда я шел, я надеялся меньше потратить на оружие и суметь купить подарок Франческе. Паоло я уже подарил меч, а маме еще до этого своими руками сделал серебряный кулон (когда выполняешь чьи-то заказы, всегда что-то остается). Кулон представлял собой мужской профиль, как мне казалось, похожий на отца. Сестре я выбрал ожерелье, которое думал, могло ей пригодиться, если она будет без меня выходить замуж (кто знал – на сколько мы уходим). И еще я думал что-нибудь купить Клавдии. Это было самым трудным – она из богатого дома, чем я могу ее удивить, а меня не устраивала мысль, что она просто должна быть благодарна мне за внимание, мне надо было чтобы она засияла когда увидела бы мой подарок. Я мог, как маме, сделать ей что-нибудь своими руками, но мне надо было купить, чтобы она почувствовала, что я не нищий. Когда я выбирал меч, я выбрал именно этот не только потому, что он был красивее и длиннее, но еще и потому, что подсчитывая в уме суму, я понимал, что на тот меч у меня не хватит денег. Хотя нет, это не совсем так. Ведь когда я уже все выбрал, дядя Карло сказал, что все это он мне дарит, кроме подарка сестре. «Раз это твой подарок, ты должен его купить сам. А оставшиеся деньги лучше возьми в дорогу, ты молод, поверь мне, они тебе еще ох, как пригодятся». И ведь я после этого не поменял меч, хотя мог. Наверное, мой меч мне действительно больше нравился, просто то, что он был дешевле, послужило еще одним плюсом в момент выбора.
Когда я понял, что у меня осталась еще довольно приличная сумма, я спросил у дяди Карло, а есть ли у него что-то, что по стоимости не превышало бы этих денег, и было бы достойно самой красивой женщины в мире. «Эх, молодость, молодость…», - сказал он и посмотрел на Гвидо. Они оба рассмеялись, и дядя Карло вышел. Через некоторое время он вернулся с золотым нагрудным украшением искуснейшей работы. Оно состояло из множества сцепленных небольших медальонов, на каждом из которых была чеканка с изображением девы Марии, и все они были разными. Внизу украшение заканчивалось сетью из золотых цепочек. Основание украшения, которое должно было лечь на шею красавице, было отделано нитью жемчуга. И внизу, места пересечений золотых нитей тоже были отмечены жемчужинами. Медальоны так были сцеплены, и их было столько, что это украшение должно было лечь на грудь девушки ровным плотным полукругом, как кольчуга покрыть всю грудь, и свеситься (если конечно есть с чего) сетью тончайших золотых цепочек, как бахромой. Я купил это украшение.
Наконец наступил день нашего отплытия. Накануне я встретился с Клавдией и преподнес ей мой подарок. Она была очень рада. Я старался продлить наше свидание, но она сказала, что ей надо спешить домой, а то отец что-то подозревает, и довольно скоро ушла. На следующий день наши отряды грузились на корабли короля Филиппа Августа. Все время, прощаясь с мамой, с братом и сестрой, я высматривал ее в толпе. В этот день я впервые увидел в глазах у мамы не ужас, и не горе, но растерянность. Паоло смотрел на меня восторженно, и ему тоже хотелось на корабль. Пока Марко заносил нашу поклажу на корабль и заводил коней, я стоял рядом с помостом, и не поднимался. Ждал. Потом корабль отплыл. Из далека я увидел как Франческа уткнулась маме в плечо, и мама подняла платок к лицу. Я заплакал при мысли, что в последний раз вижу моих близких, по крайней мере в последний раз вижу такими. Порт удалялся, и горы, окружающие Геную со всех сторон, удаляясь, как будто кто-то стягивал полог над головой, открывали над нами небо.
Клавдия так и не пришла. Во мне не было злости, мне было только обидно. Я уверен, что она любила меня. Как умела.
Я помню, как умер Гвидо, так и не приняв участие ни в одном из сражений на Святой земле. Его сразила лихорадка. Уже с корабля он сошел больным. Мы везли его за собой в повозке. Оруженосцы смотрели за ним: омывали его тело и смачивали ему губы. Он большей частью бредил от жара, лишь изредка приходя в себя. В один из таких моментов он попросил меня побыть с ним. Наш разговор был длинным и оставил во мне тяжелый отпечаток. Длинным он был потому, что Гвидо говорил медленно и сентиментально, раньше он сказал бы то же самое втрое короче. Я не думал, что когда-нибудь увижу Гвидо таким немощным, извиняющимся, жалеющим жизнь. Он извинялся в том, что обманул меня, обманул когда рассказывал о подвигах, обманул когда рассказывал о смерти отца, который «был настоящим мужчиной и воином, но умер глупой, нелепой смертью». Они с дядей Карло обманули нас, когда Карло принес нам деньги отца. На самом деле это была часть их, Карло и Гвидо, денег, а в походе отец ничего не сумел добыть. Он извинялся в том, что научил меня всему, и тем самым дал почувствовать себя сильным, а сила требует поля проявления. Честно говоря, по тому, что нас окружало, я уже и сам мог все это понять, просто не задумывался над этим. Я выслушал его спокойно, и даже улыбнулся ему, и потрепал его по плечу как раньше. И он улыбнулся мне в ответ, а потом закрыл глаза и опять ушел в забытье. Ему было очень тяжело, и иногда в забытьи он ходил под себя, но как ему не было трудно, он не позволял никому доставать из под себя дерьмо, а вставал и делал это сам. Я не думал раньше, что настоящий героизм может проявляться и в таких вещах. Умирая, он передал мне командование знаменем, и завещал свое состояние (у него, как у преданного члена ордена, не было детей). Хоронили его со всеми почестями предписанными орденом. Я тоже копал ему могилу, проклятая каменистая земля. Мы закопали вместе с ним его оружие, я взял себе только его лук.
Я помню как погиб Марко, мой оруженосец, в одной из первых, даже не битв, а так – стычек. Бывали случаи, когда кто-то геройски прикрывал друга от вражеского удара, но Марко случайно оказался на пути стрелы летящей от неприятеля в меня. Она попала ему в горло, но не застряла, а лишь разрезала и, изменив траекторию, пролетела рядом со мной. В тот момент я даже не предал этому значения, и кинулся в бой. «Разрез, если он не по горлу – это не удар!». Этот разрез был по горлу. Когда стычка закончилась, Марко лежал повернув к нам иссини белый профиль на красно-буром одеяле засыхающей крови. Его голова попала в углубление, и это углубление заполнила кровь. В жару кровь быстро сворачивается. Я никогда раньше не видел такого красивого и такого страшного барельефа.
Когда король Филипп отплыл, я со своим знаменем остался в войске Ричарда. О рыцарях нашего ордена говорили с уважением, и не пристало мне бежать опасности. Вдобавок я еще не достиг того, для чего отправился в этот поход.
Мы уже в третий раз подходили к Иерусалиму, и отходили так и не начав осаду. Наши победы воодушевляли нас, но следом за победами следовали месяцы безделья. Охотники до увеселений остались в Акре, там было много доступных женщин, дешевого вина и не было войны. Жара и безделье убивали в нас все живое, превращая наши души в камень, как превратилась в камень земля вокруг нас. Наша вера гнила как гнили тела у заболевших проказой. Мы стали ощущать нелепость затеи, но боялись говорить об этом вслух. Боялись не казни, и не проклятия, боялись признаться самим себе в бессмысленности собственного героизма. Мы начали ссориться между собой. Иногда ссоры доходили до поединков. Как может появиться злость на своего товарища, когда есть общий враг? Ссорились из-за добычи, из-за женщин, из-за воды, поначалу прикрываясь, а потом уже и нет, рыцарской честью…
Мы рассказывали друг другу что нам снилось по ночам. Если не считать баб, это, как правило, были наши родные, запах дома и улиц родного города, запахи и вкус нашей пищи, наши возлюбленные (во сне я единственный раз согрешил с Клавдией). От купцов, привозивших провизию, нам иногда удавалось кое что узнавать о своих родных. Я, например, узнал, что мать сильно болеет, и что Франческа готовится к свадьбе, только все оттягивает, надеется дождаться меня. Я узнал, что ее жених немолодой и довольно состоятельный горожанин, и понял, что мама на себя уже не надеется, и хочет Франческе счастья. Еще я узнал, что вскоре после нашего отплытия замуж вышла Клавдия… С одной стороны мне очень хотелось домой, но когда я представил себе свой приезд: вдруг мамы уже не будет, Франческа станет членом чужой нам семьи, что станется с Паоло неизвестно, Клавдии нет… то понял нелепость моего возвращения. И вскоре, размышляя над этим, я понял еще одну важную вещь: вернуть оставленный, но любимый мир невозможно. Он, как и все остальное, меняется со временем, а в нашей памяти остается таким каким был, и именно таким мы его и любим, но изменившись, он может оказаться неприемлимым. Нас раздражает то что нас окружает и хочется туда, в любимое прошлое, но сегодня, реально его – того прошлого со всеми теми людьми, их отношениями домами уже нет, все стало иным. И я понял, что единственный выход – насколько возможно, чем сильнее тем лучше, отвлечся от реального мира вокруг, не видеть его, и научиться жить внутри себя, в единственно приемлемом мире своей фантазии и любви.
Несколько дней назад, когда я понял, что Святой город нам не взять, ночью, в тайне от всех, я вышел из лагеря. Я не стал брать с собой еды (в жару есть не хочется), взял только воду и все свое оружие. Я не знал куда я иду, знал только, что не к дому, и пошел по первой понравившейся дороге ведущей от моря, на встречу чужим нам зною.… Дня три я медленным шагом, то верхом, то давая коню отдохнуть, пешком, брел по пустыне. Сегодня утром я встретил их…
«На войне правил нет!». Эх, Гвидо, Гвидо! Первых двоих я снес стрелами твоего лука, еще до того как они меня увидели. Потом стал уходить, я знал, что они попытаются меня окружить, но я так маневрировал, что, окружая меня, они то и дело снова собирались в кучу. Тогда я опять выпускал стрелы. Я попадал в них, Гвидо. Да что тебе говорить, ты и сам это знаешь, ведь ты научил меня делать большое маленьким, а маленькое большим.… Они скачут за мной, пусть думают, что догоняют. Вот эти двое, как они хорошо встали, я их чувствую прямо за собой на расстоянии двадцати шагов. Резко повернул коня и помчался навстречу. Их лошади вытянули шеи, а они привстали на стременах, чтобы рубануть, так рубануть. Пройдем между ними, мой быстроногий, по середине.… В последний момент я поднял копье наперевес на уровне их горл. Они только успели замахнуться… «На войне правил нет!». Третьего, он скакал на меня следом за ними, я встретил острием. А! как нелепо и смешно взметнулись ноги, когда он слетал с коня, и я еще пронес его перед собой, удерживая плечом его тяжесть на моем копье…
Паоло! Я знаю: ты будешь хорошим парнем, ты уже очень хороший парень. Я буду всегда с тобой, и пусть ты будешь сильнее! Я хочу, чтобы из нас двоих ты был сильнее, тогда ты будешь защищать меня, мой маленький! Я горжусь тобой!
Они засуетились, мне только этого и надо. Правильно, сходитесь на меня, чем кучней тем лучше…
Мама, помнишь: как ты смотрела мне в глаза, взяв мою голову в руки, когда я сказал тебе про взгляд отца? Ты же тогда верила в меня! Так что не плач, дорогая моя, ты же умела не плакать в самых тяжелых ситуациях. Моя нежная, сильная! Прости меня за все, родная моя!
Они скучились, и я влетел в их толпу с раскрученной булавой, и почувствовал как смяло голову первому на моем пути. Теперь он надолго останется футляром для моей булавы.
Франческа, красавица, я не зря учился зодчеству, смотри какой живой ансамбль я построил на этой мертвой, каменистой пустыне: кони как ошалелые носятся по кругу над бугорками бывших своих седоков, и ржут.… Это тебе мой подарок на свадьбу, сестренка…
Ничего, мой каурый, еще немного осталось, потом напьешься их кровью как водой. Я еще меча не доставал…
Клавдия, я не уверен: нужно ли тебе это знать, но я люблю тебя. Я помню как ты посмотрела на меня впервые, как ты заплакав выбежала, когда поняла, что сватовство не удалось, как ты смотрела на меня держа в руках мой последний тебе подарок… нет, не последний, я приготовил тебе еще один. Вот они, осторожно подбираются ко мне, примеряясь и набираясь злости. Между нами круг, по которому мы ходим, не сводя друг с друга глаз, и дело лишь в том, кто из нас первым его разрушит. Они этого еще не знают, но, по крайней мере, на одном из них уже стоит твое имя: «Клавдия». То, что я помню каждый твой взгляд, каждое твое слово, это тебя ни к чему не обязывает, просто я тебя не забыл, вот и все, не больше… Ты вышла замуж. Интересно: кто он? Не говори ему в честь кого, но назови своего первенца моим именем…
Вот он, передо мной, спиной ко мне… Я ударил шпорами, и поднявшись на стременах.… На! …всего себя с мечом опустил ему на спину.
Папа, ты, говорят, умер глупой смертью, я постараюсь предать ей смысл. Мы скоро встретимся, мне нужно задать тебе несколько вопросов…
Вот оно – началось. Ничего, порез это не удар, но и от пореза рука слабеет. Дьявол, надо было брать тот, первый меч. Чем меч длиннее, тем его труднее удержать, и рукоятка у того была удобнее.… Все, уже не страшно, больше ничего страшного не будет. Как стало тепло.…
Ну, наконец-то, выбрав эту дорогу, я сделал хоть один правильный выбор в жизни.…
Вот я и дома...
Свидетельство о публикации №203070800021