Цыган

               

                Ц Ы Г А Н



В тот вечер Никитин Коля, по кличке Цыган, которого районные красавицы называли Знойный, шел от магазина домой с ощущением удавшегося дня. И если бы не случайность, подстерегавшая его за поворотом, день, может быть, действительно удался бы.
Стояла хорошая, мягкая погода – толи еще лето, толи уже осень. В желудке горела и активно всасывалась в стенки, только что опрокинутая из горла поллитруха. Коля знал, что надо успеть дойти до дома, пока эта жидкость, выпитая одним махом, также, одним махом, не шибанула в голову, в этом случае до дома можно было, вообще, не дойти. Благо дом был рядом – поворачиваешь за угол магазина, и третий по счету дом, первый подъезд, второй этаж… У Кольки давно уже было все расчитанно, если бы не поджидала его за углом, как мы уже говорили, случайность или судьба, как хотите.
От угла магазина до дома, ровнехонько, как по теодолиту, вытягивалась узенькая заасфальтированная дорожка. Над дорожкой нависали густые кроны повзрослевших тополей. По обе ее стороны текла себе спокойная жизнь - стайками, от лавочки к лавочке порхала расфуфыренная, недоспелая молодежь, барышни выгуливали детей и собак… хорошо. Но Коля не успел увидеть этой почти пасторальной идилии, потому что из за угла ему навстречу выбежал, вольноотпущенный с поводка, молодой доберман-пинчер – собака аристократической наружности... Был вечер, но еще светло, то самое время дня когда возвращаются домой с работы, когда у магазина народу больше чем когда-либо,  и никто, никто не может точно сказать как это произошло, у самого Кольки от пережитого напрочь вышибло из головы все подробности… А произошло, собственно, то, что собака аристократической наружности, доберман-пинчер, прокусила Знойному брюки в области паха вместе с содержимым.

                «Под лежащий камень портвейн не течет»
               
Жизнь у Цыгана была полосатая как тюремная роба. Он, например, прекрасно знал  как это иметь деньги и что такое когда денег нет совсем, хотя не придавал особого значения ни одному состоянию ни другому. Когда у Кольки были деньги пили все кто был рядом, кто попадал в широкое поле его магнетизма, даже те кто не пьет пили. Когда же у Кольки не было денег, он их доставал: «Отгадай загадку и реши вопрос: где достать недостающие три рубля», он их доставал и опять все пили. На самый крайний случай, (знаете у всех бывают такие тяжелые минуты, когда необходимо побыть одному), у Кольки был заготовлен трюк. Он подходил к магазину, находил там какого-нибудь «залетного» с деньгами, а лучше еще и с «прицепом» (девушкой), и затеивал с ним спор. Сначала тот должен был купить бутылку водки. В случае выигрыша Колька получал со своего соперника еще червонец, в случае проигрыша отдавал червонец, плюс стоимость бутылки. Так вот «залетный» с «прицепом» или без (с «прицепом» лучше - «перед  девкой и мавзолей фраером станет»), покупал бутылку водки и Колька выпивал ее за 7 секунд из горла. Случая, когда бы он не вложился в эти 7 секунд, не было.
Это был настоящий, хорошо отрепетированный трюк. Колька сам рассказывал, как он тренировался сначала на воде, а уже потом на водке. И только убедившись в постоянстве единицы – 7 секунд, он дал себе право публично спорить. Знаете, Цыган был человеком, конечно, широким, но спорить на такие серьезные вещи, не подготовленным, не решался даже он. Секрет трюка заключался в том, что: во–первых, он научился так открывать гортань, что ему не приходилось пить жидкость глотками а она сама втекала по стенкам горла к нему в желудок, а во – вторых он не просто опрокидывал пузырь, а сначала, перед тем как опрокинуть, и встать в позу горниста, Колька пузырь раскручивал так, что водка выливалась винтом, без задерживающего течение времени булькания. И выливалась она ровно 7 секунд. Проделав пару таких опытов, Колька понял что сразу же после спора надо быстро идти домой, пока не свалит…Одной бутылкой водки его свалить было трудно, но тут она наваливалась вся одним разом, и это был сильный удар. Свалить Цыгана одним ударом тоже было не легко, однажды такое случилось, но говорят он встал, а когда Цыган «вставал» - только успевай ловить.


Меня вздрючить очень просто – надо член иметь моего роста.


Дрался Цыган лихо, умел это делать и любил. Человек он был вспыльчивый, и заводился с полоборота – «Слышь, ты, я воще несговорчивый, но ты меня  уговорил», и начиналось... У Кольки был излюбленный удар, этим ударом он оглушал любого, хоть самого здорового противника, он брал в  ладони его затылок, и натягивал себе на голову его лицо. Несколько раз Колька таким образом натыкался на открытый от неожиданности рот: «У меня на башке зарубок, как на ноже у Чингачкука». В тот период пожалуй не было в районе ни одной хоть сколько-нибудь заметной драки, что бы в ней не учавствовал Цыган. Как хороший нападающий, обладающий чувством гола, все время оказывается в голевой ситуации, Колька всякий раз, причем случайно, оказывался там, где начиналась драка, и всякий раз сторона на которой он выступал, выходила победителем. В районе было немало народу считавших себя мастерами этого жанра: Серега Месяц, Валерка Монах, Сашка Гвоздь, Отец, Вано,  всех не пересчитать, и я знал многих которые говорили что-то типа: «Кто?-Цыган? да, кто он такой, да я ему», или: «да, он ему», (якобы кто-то ему…), и.т.д., но я не знал ни одного кто это, действительно, сделал.

Они все – братья Никитины, были шустрыми. Было их трое. Младший – Вовка учился со мной в одном классе. Несмотря на конституцию, за которую он получил погонялово Дохлый, а может быть благодаря ей, в школе он слыл отпетым шпаной и был заводилой. Цыган гордился своим «младшеньким». Вдобавок с годами они все больше и больше становились похожими друг на друга, именно эти двое – младший и старший, настолко, что уже позже, после Вовкиной армии, их нередко путали на улице малознакомые прохожие, и братьям это нравилось. Средний брат – Саша, после армии лето отшатался по району, полюбил пару девчонок, влез в пару драк, пару раз угодил в отделение, и к осени остепенился – пошел работать на завод. Через год сыграл свадьбу, переехал жить к жене, и о нем забыли. «В семье не без урода.»,- говорил о нем Цыган.
В районе братья появились поздно. Для Кольки поздно - среди пацанов его поколения авторитеты были определены, вакансии разобраны, но он не спрашивая , как хозяин вошел в круг самых  уважаемых  хулиганов и бойких на слово девчонок.
Как-то, он выйдя из подъезда, подошел к теннисному столу и «встал на победителя», легко обыграл первую ракетку двора, и  ушел, подметая  улицу самой широкой ширины клешами.
Это был период, когда только зарождалась культура качания мышцы. Ребята истязали себя упражнениями, потом измеряли сантиметром окружности  бицепсов, трицепсов, широчайших, груди… У турника на Пилянке, так Колька позже назвал скверик у нас между домами, официальное название которого было «Комсомольский парк», но до сих пор, те кто чтит традиции, называют его Пилянкой,  уже забыв автора. Так вот там у турника, собирались местные шварцнегеры и побивали рекорды друг друга, а иногда и просто друг друга побивали. Шел мимо Цыган, подпрыгнул, повис на турнике, и подтянулся, не помню точно, что-то около десяти раз… но на одной руке. Ребята с очень широкими «широчайшими», остались с очень широко открытыми ртами. Цыган ушел. О нем стали говорить. Уже он с кем-то сцепился, и ему простили, не стали мстить. Наверное, не всегда, но очень часто на моей памяти, бывало так, что красивых людей не трогали. Красивых не внешне, конечно. Цыган становился популярным. Девушки при его появлении начинали нарочито громко смеяться без причины, мужики предлагали выпить и лезли в друзья. Молодежь тогда собиралась у одной из лавочек на Пилянке. Однажды, уже было поздно – темно, Колька попросил гитарку у местного музыканта, и оказалось, что никто из собравшихся в этой компании, никто из  сидевших у себя в квартирах, в  соседних  домах, такого голоса живьем не слышали. Когда Цыган пел, его голос, обычно надтреснутый, вдруг, неожиданно, для тех кто слышал его впервые, где-то очень высоко прорезался ангельской  чистотой  и  силой. После этого на лавочке стали специально собираться «послушать Цыгана». Кстати тогда за голос, азарт, за «гитарку», да за черные кудри, и прозвали его Цыганом. «А кто его знает, может бабка моя когдай-то с залетным ромалэ и согрешила, а то у меня чтой-то душа от их песен  сильно заходится.» Это был пик его популярности, и он ей вполне соответствовал. Да тут еще, однажды, у всех на глазах, за Колькой заехал на машине солист супер-популярной тогда группы «Цветы» - Александр Лосев, и они вместе укатили в город. Ночью вернулись пьяные, и пели вдвоем песни во дворе. Выли на луну, как псы. Можете себе представить что было бы с молодежью какого-нибудь ливерпульского предместья, если бы вдруг, к одному из всем им знакомых парней, хулигану и пьянице, в общем, бесполезному человеку, приехал бы уже популярный Джон Леннон... С этого дня мы верили всему, чтобы не рассказывал о себе Колька, какими бы  парадоксальными  не казались его истории.
Как за богатым столом гурман, старается попробовать всего по-немножку, Колька,  по его рассказам,  успел перепробовать если не все меню, то, по-крайней мере, большую его часть, бросаясь из крайности в крайность. Он – настоящий гурман,относился к жизни, как к очень изысканному, разнообразному столу. Музыкант, повар в ресторанах «Арагви» и «Пекин» - лучших тогда ресторанах в Москве! моряк на рыболовецком судне Балтийского параходства, каскадер на Мосфильме, и все это, плюс армия, до судимостей, которых было три.

                Сосед соседу брат, товарищ и волк.

Жили Никитины в одном подъезде со мной, я на восьмом этаже, они на втором.      
Как-то вечером возвращаюсь домой, морозно, скорее бы дойти. У подъезда стоит Цыган. Курит. В такой-то мороз.
-Здорово, ты, чего. Ждешь кого-нибудь,- спрашиваю.
Тебя – отвечает. Я удивляюсь, – Поднимайся домой, брось сумку, поговори с матерью и возвращайся. Я тебя жду.
А, что случилось?
Тебя обокрали… - Подробности того как меня обокрали я рассказывать не буду, потому, что это другая история, для нашей истории важно лишь то, что обокрали меня свои же районные ребята. Я впустил их вечером домой распить бутылку портвейна  (на улице было холодно, стояли сильные морозы, а из подъезда могли забрать в милицию). Я впустил их, дал им закуски, они распили и мы ушли, потому что мне надо было уходить. Потом оказалось, что один из них остался, спрятавшись за шкаф. Вобщем они были не правы по всем человеским законам.
Когда я вернулся, Цыган спросил - Я так понял, что это Рябой с пацанами?
Да, это они.
Я их видел на горке, с девками веселятся. Сейчас Хохол  подойдет, сходим поговорим с ними. Хохол был парень одного с Колькой возраста, маленький, щуплый, с жидкими белыми волосами до плеч.
Ты не смотри, что Хохол такой дохлый, он - жилистый. Хохол пришел в ярких ботинках на платформе, с массивными, как кувалда, тупыми носками.
Видишь, специаоьно ботиночки одел по моде, так что сейчас потанцуем, - сказал Хохол, и мы пошли.
Мы у них уже ничего не отберем, они уже все продали, по дешевке у комка, их там Дохлый видел,- сказал Цыган, и еще он сказал – Если ты влезешь я тебя накажу, тебе влезать нельзя. Почему мне нельзя было влезать я не спросил, то что говорил Цыган, в этих вопросах, мною не обсуждалось, он был гораздо старше и опытнее меня, когда мне было пятнадцать, ему было двадцать семь.
Мы подошли к горке, они действительно были там. С девчонками, разгоряченные портвейном, веселые, довольные собой,  «их было восемь», как в известной песне.
Вы его знаете,- спросил их Цыган, показывая на меня.
Знаем, - ответил кто-то их ребят, остальные молчали, уже было понятно, что не все просто так гуляют в эту ночь.
Что же вы, вроде бы, нормальные пацаны, а срете там где кормят - тихо так, спросил Хохол. Колька задвинул меня за себя и вышел вперед – «В нашей столовой за собой убирают», сказал  он  и  выплюнул  окурок.
Кто-то из них сорвался и побежал, это послужило толчком, Цыган начал. Я стоял в стороне и не вмешивался, мне там, собственно, и делать было нечего. Цыган с Хохлом спускали их по одному с горы, кстати, Хохол, видимо, действительно был жилистым. Побежал еще кто-то, девки визжали и жались друг к другу. Белый, красивый был парень, дернулся в сторону, я схватил его за шиворот - Ты чего, Мы же ничего, мы же так просто,
                НА! На! тварь! Я сунул ему пару раз, вдруг нет Белого… На его месте стоит Хохол, - Уйди в сторону. Я отошел.
Боря Рябой, он был выше Цыгана, Цыган подпрыгнул и натянул его лицо себе на голову. Потом резким толчком двух рук в грудь уронил Рябого. Ничего такого, как то, что Цыган сделал следом за этим, я больше никогда не видел в уличной драке, ни по уровню жестокости, ни по изобретательности. Рябой упал на спину, Цыган выпрыгнул вверх, и приземлился ему на лицо двумя ногами, затем оттолкнувшись одной ногой от земли, он сделал пирует, провернувшись каблуком опорной ноги на лице Рябого. Брызнула кровь, у меня невольно вырвался крик.
                Хороший ты парень, но бздиловатый, сказал мне Цыган обратной дорогой, - А влез ты зря, я был занят, а то бы наказал, как было обещанно.
                Обещаного три года ждут, так, что подожди, еще накажет, предупредил  меня  Хохол…
                После этого случая мы с Колькой сошлись, даже ближе чем я с Вовкой, кзалось бы – одноклассники. Сошлись, но друзьями мы все-таки не были. Во-первых разница в возрасте, и во-вторых …, да, пожалуй у него вообще не было друзей. Не было людей, к которым он бы прирос. Были те, которых он любил, и которым верил, и были остальные, но не приростал он даже к  любимым, оставался свободным, не потому что задумывался над этим,а так – по своей волчьей природе. Зато я не знал никого кого бы он по настоящему ненавидел, кроме, может быть, ментов. И даже ментов, он смеялся над ними, а значит не ненавидел. Как-то в отделении он при мне что-то доказывая дежурному говорит: «Ну, хорошо, вот представь себе такую ситуацию, что ты, например - человек…» и что-то дальше , но это уже не важно.
Его знали во всех отделениях района. С ним говорили с уважением, как с достойным соперником, как буд-то его даже немного побаивались.
                В Олимпиаду Москву закрыли для свободного въезда. Вовка – Дохлый, тогда был в армии, а Колька  сидел. Это была его первая ходка, и к лету его перевели на химию. Кстати сидел он за то, что избил нашего участкового. Он его бил несколько раз, «За то, что тот службу плохо несет»,- говорил Цыган. Ну и участковый, видимо, наконец устал.
Вдруг, рано утром, у меня дома, звонок в дверь, на пороге Цыган в домашних тапочках - «Впустишь?». Зашли, сели на кухне, Цыган сбегал домой за пузырем, мама моя собрала закуску. Сели тепло так, выпили по одной, молчим, вернее говорим, но странно, этакая разведка боем. Еще по одной… После третьей разговорились: я ему про то что здесь, без него, происходило, он мне про тюрьму, химию. Оказалось – он договорился, что его отпустят на несколько дней, конечно нелегально, за некоторое вознаграждение. В Москву въехал в товарном поезде. Цыган постарел, взгляд стал дерганный и цепкий. Когда смеялся, глаза большей частью оставались холодными, только иногда, или когда история получалась уж очень, неожиданно, смешной, или когда рассказывал он сам. Тогда он загорался, изображал в лицах, аж уставал – так выкладывался в рассказе.
Рассказчик он был замечаиельный, вдобавок его язык пополнился многими смачными тюремными словечками. Я позвал маму и мы оба умирали со смеху, когда он рассказывал нам свои истории. Отсмеялись, заговорили о настоящем.
  - Слышь, соседи люди хорошие, но заложат, тогда срок могут накинуть, если возьмут. Там этот таракан на первом этаже, давно надо было его дустом, да чтой-то я промохал. Верка старая, глаза бы ей выколоть, смотрит как Ленин, несмыкаемым взглядом.
                «Старая Верка», с шестого этажа нашего подъезда, т.е. «тетя Вера», для всего двора, даже для людей ее возраста, была человеком, в сущности не злым, но очень любившим порядок. И из, этой своей, любви к порядку она делала гадости, соседи прощали ей все ее гадости, потому что знали, что это она не со зла. Еще в нашем подъезде, на первом этаже, жил Рагиб, это его Коля назвал тараканом. Рагибу было лет под шестьдесят. С какого-то момента он перестал ходить на работу, но это была не пенсия. Однажды я шел домой, стоит Рагиб у подъезда. Подозвал меня, слушай,- говорит, - у меня новая работа, телефонная, то есть, я должен все время говорить по телефону, я должен звонить, мне должны звонить, так вот, понимаешь, я и хочу проверить – если у меня открыты окна, как далеко я могу отойти что бы, все-таки, слышать телефонный звонок. Понял, - говорю,  - очень интерестно, и чего?
- А ты не мог бы, ты же сейчас домой идешь? - Да, - Ну, так поднимишься домой, позвони мне, и отложи трубку, а сам выгляни в окно, я тебе отсюда, снизу подскажу когда можно будет ее повесить. Я поднялся, набрал номер Рагиба, отложил трубку и выглянул в окно. Рагиб, как маленькая игрушечная фигурка, ходил вокруг своего окна геометрически правильными траекториями, останавливаясь, прислушиваясь, потом опять отдаляясь и приближаясь, то вдруг о чем-то серьезно задумываясь… Ну чего,-  спрашивал я, - Да, погоди ты,- и он опять принимался ходить. Наконец, определив точный ареал своей свободы, он махнул мне рукой.
                Через несколько дней Рагиб выходит посидеть на лавочке у подъезда, окна его квартиры открыты, телефон он слышит. К нему спускается Колька (это еще до тюрьмы), и заводит беседу. Потом появляется Макар. Макар жил со мной на одной лестничной площадке. Это был человек удивительно легкой и веселой натуры,  не на много младше Рагиба, но судьбой куда богаче его. Достаточно сказать, что этот большой, красивый человек, с его высшим историческим образованием, имел за спиной восемь судимостей, а в настоящий момент был отпетым тунеядцем, и находился под наблюдением  милиции. Макар зовет Рагиба к кустам, показывая ему бутылку водки. Но кусты далеко, и телефона от туда не слышно. Рагиб боится отходить от подъезда, но Коля обещает позвать его, если услышит звонок. Рагиб умаляя Колю быть внимательным, не пропустить, дескать, это очень важно, идет к Макару. Я вижу всю эту картину из окна, и как только Макар наливает Рагибу стакан, и тот уже тянет к нему трясущуюся руку, лицо его в этот момент  уже выражает блаженство, а не предвкушение его, я набираю номер телефона Рагиба. Коля кричит, что звонит телефон, Рагиб просит Макара подождать, и чертыхаясь несется к подъезду. Через три гудка после того как Рагиб вбегает в подъезд, что бы он как раз успел добежать до квартиры и открыть дверь, я вешаю трубку. Рагиб растроенный возвращается, так и работу ценную можно потерять, а мы повторяем свою шутку еще несколько раз.
Так вот эта странная телефонная работа, и еще то, что он грозил написать «куда следует» на Макара, с которым Рагиб пил чуть ли не каждый день, за то что Макар, напиваясь, «плохо говорит о коммунистах, и особенно о Ленине!», все это вместе взятое, сложило подозрение, что Рагиб - стукач.

                В общем, получалось, что жить дома, при таких соседях, Колька не мог, - его мать дружила с тетей Верой, да, вдобавок, его квартира находилась как раз над квартирой Рагиба, а слышимость в наших блочных домах была такой, что когда сосед чихал, можно было сказать ему «Будь здоров», и улышать в ответ - «Спасибо». «Живи у меня,- предложил я, - надо, позвонил домой, все в порядке, спустился, чуть что не так, поднялся ко мне, и сидим себе… хорошо!» Ко мне ни Верка ни Рагиб не заходили, как-то я сумел их от себя отвадить, несмотря на то, что никогда не грубил им. Коля это знал, и облегченно согласился. Через день моя мама уехала в командировку, и мы зажили весело, ох, как весело мы зажили. Я тогда учился в институте, и вокруг меня было много молодых людей, юношей, и что гораздо главнее – девушек. По колькиному звонку нам приносили из магазина все, что нам было нужно, сначала на его, потом на мои, потом под его честное слово. Он блистал юмором в своих рассказах, и мои рсфуфыренные, игравшие в интелегентность, подружки сдавались перед его темпераментным обаянием. Мы жили весело, но это веселие было громким, и не могло остаться незамеченным… И вот, ко мне зашел участковый. Кольки в этот момент не было, он иногда уходил по ночам навещать своих старых районных  любовей. На вопрос не известно ли мне что-нибудь о Николае Никитине, я,  конечно, ответил - «нет», и так же на все остальные вопросы. Уходя учасковый попросил меня, с ехидной иронией в глазах: «что, если, вдруг, я что-нибудь такое услышу, или увижу, в тот же момент…». Когда я рассказал об этом Кольке, он забеспокоился, - «Я, когда-нибудь, эту Верку спалю».
- Откуда ты знаешь, что это она,
                Даже если не она, все равно зазря не получится, столько она – тварь напаскудила.
                Мы стали жить тише. Однажды ночью, Колька ночевал у своих, вдруг звонок. Я к дверям, там его голос, но шепотом - «Открывай, слышишь нет? Быстрей, быстрей давай», и уже войдя в двери: «Менты!» Он был в трусах, в домашних тапочках, с охапкой вещей под мышкой,- «Спряч меня куда-нибудь, они и к тебе могут зайти.»
                Как же ты из дому-то вырвался?
                Меня мать подняла, она не спала, в окно увидала как на «воронке» подкатили.
                Я засунул его в туалет, сам пошел в комнату, предупредить подружку о правилах хорошего тона в экстремальных ситуациях. Через какое-то время действительно раздался звонок в дверь. Я подошел к двери, слышу Колькин шепот: «Открывай, не ссы». Шепот доносился из коридора, в котором находилась дверь в туалет, но, как мне показалось, не из самого туалета. Я, конечно, трясусь, в глазок вижу фуражек штуки четыре, для соблюдения правил игры спрашиваю: «Кто там?», морду состроил сонную, сам думаю: «Раз Колька сказал открывай, значит все в порядке», и открыл… Они не вошли, а ввалились, не ходили, а носились по квартире, кричали: «Где?». Один из них уже распахнул дверь и грудью, смело так, ворвался в комнату где в это время девушка надевала на себя белье, и спокойно нежным голосом попросила: «Выйдите пожалуйста, мне нужно одеться», хорошая у него была физиономия… Я стоял в коридоре, делал недоуменный вид, и нагло требовал у участкового отчета в своих действиях.
            - Зря ты в это во все влез, знаешь что за это полагается,- спрсил он меня, перед уходом. Он, как капитан с тонущего корабля, уходил последним.
- Да, с вас разве возьмешь то, что полагается, - ответил я и закрыл дверь, не успев пожелать спокойной ночи.
Какое-то время мы с моей подружкой стояли у дверей тихо, пока не услышали как закрылись двери лифта, и они уехали. «Ну все!» , сказал я радостно и громко, и вдруг – грохот! От неожиданности я аж отскочил… В коридоре, на полу среди чемоданов и коробок лежал Цыган,
под ним обвалилась антрессоль.
               - Я чувствую, не выдерживаю, как мог руки, ноги в стенки упер и держусь, думал уже сил не хватит… Потом слышу – ушли, ну я еще немного потерпел, и расслабился…Знаешь, какой я там романс про них сочинил, теперь уж не вспомню.
              После этого он ушел. Было много мест, где ему были рады, хотя бы потому, что с ним было весело. Он ушел и пропал - ни слуху, ни духу. Каждый день от разных людей в районе я узнавал географию его вчерашней жизни. Потом я перестал волноваться, и даже на какое-то время  забыл о нем, прекратил сам спрашивать, искать, надо будет – позвонит, может быть даже немножко обрадовался его отсутствию. Но это длилось недолго, через несколько дней я услышал у магазина: «Вчера Цыгана взяли». Кто-то: «Умнее надо было быть», кто –то: «Это должно было случиться».
                - Как взяли, где?
                У Любани на квартире, там вчера был собантуй. Приехали на четырех машинах, он даже убегать не стал.
   А как его вычислили, заложил кто-нибудь?
                Да, какой там, заложил? Кто Цыгана закладывать будет? Он запел! А окна-то открыты…
                Дурак! Дурак! Кто же в районе не знал его голос? Окна открыты… Да, даже если бы они были закрыты…Однажды ночью у себя дома я проснулся от его голоса, он пел за три дома от меня, у Бацилы на проводах, и не знаю как у Бацилы, но у меня окна были закрыты… Почему он не стал убегать? Ведь уходил, и не раз, ведь точно знал, что в каждом доме района была хоть одна квартира, где не смогли бы ему отказать, и спрятали бы его. Точно знал, но точно знал и то, что рано или поздно это кончится.
               

          «!»


 Колька отсидел тогда еще полтора, и откинулся весной по амнистии. Его брат, и мой одноклассник Вовка-Дохлый, к тому времени уже полгода как дембельнулся, и взахлеб наверстывал упущенное за армию. Впервые братья встретились взрослыми, на равных. У них, о чем они все время тогда говорили, появилось ощущение, что их двое. Они оба нескрываемо радовались этому ощущению, и ходили сияя радостью друг за друга. Они везде вместе появлялись, вместе и уходили. И, все-таки, Цыган радовался больше. Казалось теперь Цыгану никто уже не нужен - у него был брат. И если что и разлучало их, хотя бы на время, так это женщины.
Дохлый поменяв несколько подружек остановился на нашей однокласснице Жанке Ефремовой. Девка была яркая, отрывная. Ей пришлось отстаивать свое право на Дохлого, наверное это его подкупило. Отстаивать перед теми кому Вова нравился, не представляло для Жанки особого труда, как мы уже сказали, девка она была яркая, но вот, что оказалось гораздо сложнее так это заставить согласиться с этим Ольгу Маштакову, лучшую Жанкину подругу. Ольга не любила Вовку-Дохлого, не объсняя почему, просто не любила и все, и долго не хотела соглашаться с новой любовью своей подруги, но упорство Жанкино и здесь пересилило, а может быть не Жанкино упорство, а просто победило в Ольге зарождающееся умение соглашаться с жизнью в том виде, в котором  она - жизнь предстает. Этакие юношеские ростки мудрости.
                Ольга была младшей сестрой той самой Любани, из дома которой Цыгана взяли по голосу. Любаня работала продавщицей в вином отделе нашего магазина. Она была очень крупная, краснощекая, остроумная и грубая, как все продовщицы алкогольных напитков того времени, пока еще в соку. Ее грубость поначалу шокировала, потом становилось понятно, что это лишь специфическая форма кокетства. Работа сформировала в ней пренебрежительное отношение к мужчинам, и в ней постоянно боролись две силы – одна приобретенные ненависть и пренебрежение, а другая, природная, зреющая в живых тканях – тяга к ним же и любовь.
У Любани росла дочь, отец дочери никому, кроме самой Любани был неизвестен. (Хотя, было ощущение, что и сама Любаня сомневается). Девочке был не только неизвестен отец, но и мать периодами почти забывалась. За-то была мама–Оля, которая, собственно и вырастила маленькую Риту, так звали девочку, и с которой они очень дружили и любили друг друга. В Ольге от природы было очень много того же, что и в старшей сестре, но жизнь сложилась иначе. На ее глазах, еще в детстве, проходили Любанины оргии, пьяные мужики, бабы (девочки довольно рано остались без родителей). Все это не только не притянуло Ольгу, но наоборот, воспитало в ней отвращение.
Когда у Любани появилась дочь, и молодая мамаша не сумела остановиться, Ольга, сама еще подросток, вынужденна была взять на себя все хлопоты, связанные с уходом за грудным ребенком. Она ушла из школы, после восьмого класса, и зажила «по-взрослому». В итоге Ольга сформировалась в самостоятельную, сильную, немного даже излишне сильную для ее возраста, красивую девушку, с ярким бесом в зеленых глазах. Маленькая Рита, если не считать приходивших в дом пьяных мужиков, приносящих ей дешевые конфеты, и дышащих на нее с утра перегаром, росла среди одних женщин. Кроме самой Риты, мамы – Любы, и мамы – Оли, была еще одна женщина – собака по кличке Найда, красивая, тонкая, аристократка да и только - доберман-пинчер…
                В тот день, в конце лета, Ольга вышла во двор с пятилетней Ритой и Найдой. Попросила знакомых девчонок, молоденьких мам, присмотреть за Ритой, пока та возилась в песочнице, а сама пошла в магазин. Найда была собакой не злой, и Ольга редко водила ее на поводке, вдобавок у них была любимая  игра - в угадалки. Найда забегала вперед, и ждала если маршрут ею был определен правильно, Ольга давала ей какой-нибудь гостинец. И на этот раз, получив приглашение к прогулке, Найда рванула и первой скрылась за углом магазина... Услышав Найдин лай, Ольга прибавила шагу и завернув за угол, увидела лающую Найду и окаменевшего Цыгана, с проступающими пятнами крови на брюках в области  паха. Найда была не злой собакой, но все-таки собакой, а говорят собаки (особенно суки) не любят пьяных, как пожившие семьями бабы…


 
 «Ой, красавица! Дам ли я тебе того, чего ты достойна? А ты и достойна того, чего я тебе дам».
            

Бабы Кольку любили, и пожившие, и не пожившие. Именно они, и только они называли его Знойный, (среди мужиков эта кличка не привилась). Любили за широту натуры, за яркость той жизни, которой они начинали жить, оказавшись с ним рядом, но в первую очередь за то, что он любил их. Конечно у него был свой вкус, и он разделял красивых от некрасивых, но по большому счету, Знойный любил женщин вообще.
            Баб у Коли было много. Очень много. Они сами к нему липли. А он их просто брал. Как брал бы то, что по праву принадлежит ему от рождения. Они влюблялись в него, он никогда. Я уже говорил, что Цыган никогда ни к кому не приростал. Он никогда не впускал их в свою жизнь дальше коврика у входной двери. Когда те пробовали заглянуть глубже, или что еще хуже – обжиться внутри, резко возвращал их на место, и, как правило, захлопывал за ними дверь. Многих из них он бил, а они ревели от боли и от любви к нему, и бегали за ним, непонимая, что тем самым надоедают, и вызывают отвращение. Правда были и те, кто ничего от Знойного не требовал, с такими Цыган любил проводить время, и они становились его друзьями.
                Однажды, еще в тот период, когда, скрываясь от соседей и милиции, он жил у меня, вечером ему позвонили. Женский голос. Я передал ему трубку. Колька заговорил маслянно, как буд-то речь  вытекала из него густой, сладкой жижей. Он всегда так говорил, когда говорил с объектом своего вожделения. После небольшого разговора он договорился, что зайдет через полчаса. Довольный стал собираться. Вдруг еще звонок – та же история, но женщина другая, на этот раз он договаривается, что зайдет через час, полтора, потом еще – третья, Колька пробует отказаться, ржет, но ситуация на том конце провода безвыходная, и он договаривается, теперь через часа два… Вернулся поздно ночью, смеется. Я спрашиваю, мол чего случилось.
                Знал, что бабы стервы, но не такие… Она мне открывает, улыбается как стюардесса. Я ей – здравствуй, моя дорогая и единственная. А она мне – дорогая но не единственная, смотри не разорись… Впускает меня, кричит – закрой глаза и не открывай пока не скажу. Я закрываю, чувствую она меня раздевает, прямо в коридоре, ну думаю, ладно, пусть, посмотрим что за спектакль придумала эта Станиславская. Чувствую ведет за руку, входим в комнату, там музыка играет, а мне уже, вроде, что-то послышалось, но, думаю, не буду раньше времени волноваться. Она мне – открывай! Я открываю, а там… три грации собрались вместе. Понял? Готовенькие, в халатиках, одна на диване лежит, как Венера, вторая в кресле, третья – хозяйка, рядом стоит. Ну, говорят, давай, Знойный, выполняй обещания… Понял, какие  стервы?
И ты чего?
А чего, пришлось развлекать, ну ладно разобрались, свои люди. 
Но они молодцы, ведь не ревновали друг к другу, а просто меня решили, толи проучить, толи проверить. И, смотри - у них получилось и то, и другое…

                Ольга Цыгана не любила. Они знали друг друга давно. Он был одним из тех, кто с самого ее детства, составлял компанию сестры, а значит олицетворял собой тот образ жизни, который она – Ольга, ненавидела. Ольга была человеком цельным, и сильным, и конечно не могла полюбить мужчину слабее себя, пожалеть могла, а полюбть вряд ли, и Цыган несомненно был фигурой ей подстать, но дело еще и в том, что у Цыгана была выработанна манера общения со всеми женщинами вокруг, как с потенциальными своими любовницами, как буд-то дело только за его хотением, эта манера раздражала Ольгу, и в ответ на этот тон, при встречах с Цыганом, она всегда находила возможность выразить свое презрение. Коля  на нее всерьез не злился, и называл ее:

               
                «Заноза» 


Когда Найда укусила Колю, у него, по его рассказам, от боли свело все тело. «Стою, ни пошевелиться не могу,  ни слово сказать,- голос как буд-то застревает где-то в горле… Ору во всю глотку, так – М.м.м.м.м…., М-м-м-м-м… Отрезвел мигом. Голову опустить не могу, тоже все-таки телодвижение, что бы посмотреть вниз, опускаю глаза. Вижу: внизу, вокруг ширинки, четыре точки пропитываются кровью. Поднимаю глаза: Ольга держит свою сучку за поводок, смотрит на меня и лопочет чего-то невнятно, сама испугалась когда поняла что случилось. Попробовал идти, не могу, ноги не слушаются, шаг получается длиной  в четвертинку…». Пока Колька боролся с болью и онемевшим от боли телом, вокруг начался переполох, кто-то ругал хозяев, выгуливающих собак без поводка, кто-то бездельников, разгуливающих пьяными. На шум выскочила Любаня, увидела, рассмеялась, «Веди его, - говорит, домой, хоть йодом протри.» Ольга отвела Найду во двор, оставила собаку с подружками, сама вернулась к магазину и повела Кольку домой. Их дом был гораздо ближе чем наш, вдобавок они жили на первом этаже, а для Коли, в этот момент, каждая ступенька - Эверест.   
Привела, уложила на кровать, раздела…, сам Коля раздеться не мог, он мог лишь немного помочь раздевающему его, но тут ситуация получилась призабавная. Колька в этот период пил, делал он это всегда очень ответственно и серьезно, а значит времени на всякие прочие мелочи, такие как личная гигиена, у него не было. Он давно пережил состояние трогательной застенчивости, и ему это раздевание… Но тут Коле было очень неудобно, что молодая девушка сейчас увидит какое на нем белье. Некрасиво, нельзя на этом воспитывать молодежь… Ольга тем временем раздевала его, старательно не смотря Кольке в глаза. Она хотела делать это профессионально, отстранясь от личности пациента, больной есть больной, но тут почему-то не получалось. Грязное Колькино белье она, человек утрированно опрятный, конечно заметила, ничего нового, удивительного, так и должно было быть у этого никчемного человека, и продолжала заниматься, хоть и без удовольствия, своим делом. Надо было все промыть, обработать перекисью водорода, и продезинфицировать йодом. Ольга подложила под Кольку клиенку, принесла таз с теплой водой, тщательно, стараясь чтобы не было больно, а значит ласково, промыла прокусанное колькино добро, оптерла ваткой, смыла сгустки крови, которые, вы же знаете, надо сначала размочить, опять же - чтобы не было больно, и когда она облила все это перекисью, то из пены, стало появляться то, чего она не то чтобы раньше не замечала, а как-то не придавала этому значения. Потом, это произошло не сразу, а так знаете, как встает солнце, или Махмуд Эсамбаев, когда ты не видишь самого процеса, а просто, вдруг обращаешь внимание на то, что солнце уже высоко.
- Она мне протирает, заботливо так, нежно, а он, этот мой инвалид, прокусанный, он же не может к человеческой ласке остаться равнодушным, он тут гордую свою спину-то и расправил…
Ольга покраснела, до этого все чего-то там шибутилась, делала, а тут замерла, стоит вся, как светофор красная. А мне слышь, мне же неудобно было за себя, а тут думаю – на, смотри, Заноза, увидишь ли где еще такую красоту! И вслух ей – А теперь давай, исправляй, чего сама натворила, умеешь, или научить…
 От этой фразы Ольга пришла в себя, доделала все – прижгла йодом, убрала мокрые бинты, вату, таз с водой, посмотрела Кольке в глаза, сказала «Дурак!», и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. Коля заржал.
Вскоре пришла Любаня с работы, принесла водку. Боль к тому времени прошла, Колька начал двигаться, и вышел к девчонкам на кухню, рассказал Любане о случившемся, как старой боевой подруге, без купюр. Они смеялись, издевались над Ольгой, над ее целомудренностью. Ольга не выдержала ушла, Коля с Любаней остались выпивать. Но самое странное то, что сколько уже времени прошло, потом они за столом сколько сидели, выпивали, говорили, вспоминали случившееся, устали, поговорили о другом - о разном, Любаня еще за одной сгоняла к соседке, и ту выпили, а взошедшая Колькина гордость так и не спадает. Ночью Любаня, по старой памяти, приползла к Кольке, они полюбили друг друга, раз, другой и третий без конца… но ни в какую, как было так и остается…
Проснулся Колька в пустой квартире, и с интересом обнаружил, что за ночь в его анатомии ничего не изменилось, все осталось по прежнему… Вышел на кухню, на столе записка: «Будешь уходить, занеси ключи Любане в магазин, или дождись меня, я буду в четыре. Ольга». В такой ситуации можно не торопиться, подумал Цыган, и решил подождать. Пока позвонил Дохлому, все рассказал, тот прибежал с Жанкой, принес денег, водки, вобщем - как положенно, сидели на кухне, рассматривали достопримечательности Цыгана, смеялись, выпивали конечно, ждали Ольгу. Когда та пришла с учебы, решили все вместе пойти в бар.
Цыган тогда носил такие штаны, какие носили все в конце семидесятых. Сильно расклешенные, и очень сильно обтягивающие в бедрах, да вдобавок, без ширинки, то есть ширинка была конечно – молния, но ее – молнию, ничего не прикрывало. В баре выпили, Дохлый с Жанкой пошли танцевать, Ольгу приглашают мужики с разных сторон, девка-то она была хоть куда, а она всем отказывает. Долго сидели, Колька пробовал шутить, да как-то не в цель. Вдруг она и говорит Цыгану: «Может мы с тобой пойдем, потанцуем…», а он ей: «Нет, что-то не хочется.», а сам не может из-за стола встать, не удобно. Представляете как он выглядел в своих обтягивающих, без ширинки, штанах да с таким торчащим дураком.
             В эту ночь он опять остался у Маштаковых, но Любаню, когда та приползла к нему, отправил к себе, сославшись на то, что это место у него болит при любом прикосновении. Это место у него действительно болело, и вдобавок сильно опухло, но настоящая причина была совсем в другом… Дело в том, что начиная еще со вчерашнего дня и по возрастающей, он чувствовал как что-то в нем не то чтобы закипало, а знаете как пузырьки поднимаются со дна перед кипением, и начинает шуметь, так вот что-то похожее происходило в душе Цыгана по отношению к Ольге. «Это азарт охотника, думал Цыган, - надоели эти, которые сами под тебя  ложаться, а тут экземплярчик, надо постараться, тем и интереснее.»
             Ольга долго не спала и внимательно слушала, хотя спроси ее, ни за что бы не смогла объяснить, что именно она хотела услышать, прислушиваясь к ночи. Однако, она слышала как Любаня на цыпочках прошла в комнату в которой спал Цыган, слышала там шум похожий на ругань, потом слышала как, довольно скоро, Любаня вышла из комнаты, что-то недовольно бурча. Ольга повернулась лицом к стене, и громко задышала, чтобы Любаня думала, что она спит. И вскоре, она и сама не заметила как, действительно, заснула.
             На третий день Цыган пошел к врачу. Предмет его нездоровья к этому времени надулся, стал лилового цвета и перестал что-либо чувствовать. Пришел рано, занял очередь и прилежно сел на лавочке среди пенсионеров. У первого вошедшего спосил: «А, врач кто – мужчина или женщина?». «Женщина», ответил первый вышедший. Тогда у занявшей за ним очередь старушки, Цыган попросился отойти на минуточку, а сам пулей полетел в магазин. У магазина быстренько собрал кворум, и «по закону тройки»,- по сто шестьдесят шесть и шесть десятых граммов, для храбрости. Вернулся спокойный, уверенный в себе, но когда подошла его очередь почувсвовал, что все-таки волнуется. Неудобно было Цыгану показывать женщине, как ему представлялось интелигентной, а значит чувствующей красоту, свое обезображенное достоинство.
    На что жалуетесь, спросила доктор, «молодая, красивая, строгая». Колька приспустил штаны: «Вот…», говорит, показыая  ей  то, на что жалуется. Доктор посмотрела. Надела очки. Увидела… И прямо на глазах изменилась, глаза вдруг стали живые, не яркая, но все-таки, улыбочка на губах: «Так это же замечательно!», говорит, а сама смотрит, не отрывается. «Это Вам,- говорит ей Цыган,- замечательно, а мне иногда и отдохнуть хочется, книжки  там  почитать, или наоборт – в футбол поиграть с ребятами…». «Не знаю как в футбол,- говорит ему доктор,- но для лапты отличная бита.», и смеется. От ее смеха вроде бы стало легче – значит нормальный человек, значит ничего человеческое ей не чуждо. «И я уже, веришь, так забылся, что когда на стол  лег, она же мне его трогает, чегой-то там копается, а я ей, дескать, поласковей красавица… Ну, понимаешь, я же лежу, поза-то стандартная, да тут еще баба тебе «Его» руками, как душу теребит, и тут я замечаю что я уже  свою руку к ее заду тяну. Нет, ты пойми: я ведь не знал, мне же лежа не видно – может мне в этот момент член режут, а туда же - врача за задницу… Прикинь, какая, все-таки, человек тварь ползучая.., а? – спрашивал Колька, и  сам же отвечал с иронией, - но нет, это я не про людей, это про себя.
                В общем «штуковину» Кольке вылечили, правда пришлось потерпеть. Оказалась простая вещь: в результате Ольгиных процедур, у Цыгана туда прилила кровь, а когда раны стали заживать, а значит кровь сворачиваться, то в сосудах образовались тромбы, мешавшие оттоку крови… вот и все…
                Так в принципе закончилась история Колькиной примитивно-комической катастрофы, и началась другая. История  Кольки Цыгана и Ольги Маштаковой,  «Мастачки», как ее звали в районе, «Занозы», как  звал ее Цыган.
               
               
                «Может закончим, а то начнется»


                Ольга, действительно, занозой застряла в нем, где-то внутри, где-то так глубоко, что он и сам не мог определить где же именно.
Их роман развивался бурно. Они оба доказывали свое право: он на свободу, она на него. Как-то он попробовал ее ударить, но получил сдачи, и тут оказалось, что драться с женщиной он не может, так двинуть разок – может, а драться – нет. Тогда он хлопнул дверью и ушел. Дня три Ольга искала его по району. Три дня Цыган пробовал отвлечься в обществе других, прежних женщин, которые, конечно, были рады его возвращению… но ничего не получилось. Они все его раздражали, отталкивали, а  Ольга тянула к себе – ныла заноза внутри…и он вернулся. Стал жить у Маштаковых. Тогда начались его скандалы с Любаней, переживавшей успех младшей сестры, в общем все не гладко.
Вовка к тому времени уже давно жил с Жанкой у них,  у Никитиных, дома ( надо же было братьям и здесь оказаться такими близкими по судьбе -  связаться с двумя лучшими подружками). Коля переговорил с младшим братом, и пары поменялись местами, тоесть Цыган снова вернулся в наш  дом. Мы стали снова часто видеться, Тем более, что Ольга была моим хорошим школьным товарищем.
Была уже осень, значит - стало  рано темнеть, и наоборот: раз стало рано темнеть, значит - уже осень. По вечерам фонари в районе, практически, никогда не горели, и люди смеялись над сводками «сэкономленной электроэнергии».       
Как-то не поздним, но уже темно, вечером, заходит ко мне Ольга, одна. Я уже в дверях почувствовал, что что-то не так: она заходила как буд-то несла что-то, чего нельзя  расплескать, пролить, как буд-то это «что-то», например до краев полный таз с водой, или  лучше с вареньем - очень тяжелая ноша. Таким сосредоточенным было ее лицо, так ссутулились ее плечи, когда она шла передо мной по коридору на кухню, несла свой таз, донесла… и не удержала – водопад слез! Что-то кричит сквозь рев – не понять. Я ей даю воды - она стихает, как буд-то задумывается о чем-то не на долго, но потом опять…Так несколько раз. В конечном итоге, конечно успокоилась, и  рассказала. Несколько дней назад. Вовка-Дохлый  сидел на Пилянке с ребятами. Жанка его была там же.Ни  у кого не оказалось спичек. Жанка подошла к прохоходящему мимо, курящему мужику, и попросила прикурить. «Дура, вечно корчит из себя черт знает что. Я же знаю, что это она его так попросила. Она всегда, когда знает, что за ней парни сидят, как буд-то спецально нарывается.». Мужик не только не дал прикурить но отчитал ее как девчонку, и вдобавок, как урверждает сама Жанка, обозвал шлюхой. Подошел Дохлый и попросил повторить, дескать хотел бы убедиться правду ли говорит его подруга…Тот в ответ сказал что-то оскорбительное, уже в адрес Дохлого, что-то кассающееся  возраста, типа «молоко на губах не обсохло». Дохлый решил доказать что молоко обсохло, и  уложил мужика, «Пусть теперь у тебя обсыхают губы.» , крикнул он в догонку  убегавшему.
Уложил и уложил, ну и что, такое в районе случалось часто и не могло стать событием больше чем на пару дней. Но на этот раз пострадавшим оказался ветеран войны, вдобавок очень орденоносный, депутат чего-то, а значит – «уважаемый человек», и дело решили довести до конца. Но все получилось еще запутанней…Дома уже знали что случилось с Вовкой, и когда вызвали в отделение Колю, никто не думал что по этому делу, и не волновался. В отделении следователь ему все рассказывает о случившемся с Вовкой « Ну и чего? Я все это знаю,- говорит Цыган, - вы меня чего спросить–то хотите…». «Дело в том, - говорит следователь,- что потерпевший утверждает, что это сделал Никитин, вот его показания…» и следователь протягивает Кольке показания потерпевшего. Он читает, и читая слышит вопрос: « Так,  вы – Никитин сами признаетесь, или надо производить очную ставку?». И тут, до Кольки доходит: ведь в показаниях которые он читает, написана только фамилия Никитин, но нигде не сказанно, кто-же именно из братьев его избил, он сам, этот несчастный потерпевший, не разобрал этого в темноте… «Да, чего тут признаваться, всем ясно, что – я.», сказал тогда Цыган. « Мне не в первой, а Вовке жизнь портить» объяснил  он свое решение дома, и запретил всем больше говорить на эту тему. Очную ставку все же устроили, (это после нее Ольга пришла ко мне), потерпевший Кольку опознал, дело шло к суду…
Районы московских окраин, по понятным причинам, очень похожи на деревни – ничего не скроешь. Вскоре в районе все узнали о происходящем, обсуждали, переживали, «перессуживали». Дохлый пил по черному, напиваясь грозился убить этого депутата. Потом говорил, что завтра же пойдет к следователю, и все расскажет, «Я тебе пойду!», кричала Жанна. Ольга поссорилась с Жанкой, а Ольга если что-то делала, то делала основательно. Страсти кипели. Из всей семьи внешне самым спокойным оставался Цыган. Он также весело как раньше здоровался при встрече, рассказывал  анекдоты, частенько подходил к магазину или на Пилянку к ребятам, выпивал – вобщем жил так, как буд-то ничего в его жизни не изменилось. Семья Никитиных была небогатая, даже мысли о том чтобы выкупить, дать взятку, хоть как-то изменить ход событий, у них не было, вдобавок депутат пошел на принцып, так что все жили ожиданием, постепенно привыкнув. И вдруг следователь вызывает обоих братьев вместе. Это вызвало новые волнения – привычное легче. Шли, волновались оба, за чем? Повторная очная ставка, и на этот раз потерпевший указывает на Вовку…Цыган орал в отделении. Грозил всем, и потерпевшему и следователю. Вовка сначала растерялся потом сник и молча подписывал все бумаги. Его в тт же день увезли в СИЗО. Цыгана оставили до утра в отделении, чтобы успокоился, грозили приписать угрозу должному лицу. Ночью сержант – охранник рассказал ему, что кто-то приходил в отделение и сказал следователю. Что дескать не тот это Никитин, что дескать Никитиных двое, и в данном случае преступник – младший. Кто же это мог быть? Цыган бесился от злости. От непонимания природы поступка. Ну зачем ? Кому от этого плохо ? От такой, якобы несправедливости. Кто же это мог быть ..? Кто бы ни был – прибью! Очень скоро – деревня, уже не помню как именно, но очень скоро Цыган узнал кто – Рагиб.
Он ворвался к нему в квартиру, Рагиб выпрыгнул из окна, хорошо что первый этаж, а то ведь не молод был уже и не резв. Жена – Люська. В домашнем халате, с косынкой на на непричесанной башке забилась в угол и истошно орала, пока Цыган крушил сервант.Уходя он остановился в дверях, вернулся, взял у Рагиба в клодовке топор, и  в щепки разнес входную дверь.Когда он вышел, Люська вызвала милицию.Побегав в поисках Рагиба по району, и не найдя его, Цыган вернулся , но домой не пошел…Его Величиство Случай, или судьба, называйте как хотите, а пошел он к Макару, тунеядцу и антисоветчику, живущему со мной на одной лестничной клетке. Макар открыл дверь, и увидев Цыгана остался стоять в дверях, а мужчина он был крупный мимо него не пройти.—Не заходи, Цыган,- сказал Макар.
- Он у тебя, что-ли?
- Да
- Пусти, Макар, я у тебя дома ничего делать не буду, я его выведу.
Макар понимал что дело правое, восемь судимостей, и впустил Цыгана.
Цыган вывел Рагиба из квартиры за шкирку, как котенка. Тот трепыхался и орал пока не получил два хлестких удара и не скатился на один пролет лестницы.Как раз в это время в подъезд входил, вызванный Люсей наряд милиции…Взяли Цыгана в тот момент когда Макар, я, и еще один наш сосед отрывали его от свернувшегося под люком мусоропровода Рагиба. Ниже на один пролет стояла толпа соседей во главе с тетей Верой, кричавшей громче всех. А потом, на суде, дававшей показания подробнее и точнее чем сама жизнь.( реальность).
Один за другим прошли два суда. И братья ушли. На судах оба брата со всеми предъявленными им обвинениями соглашались,Цыган орал со скамьи подсудимых, угрожал Рагибу, жалел что не добил его, обещал что когда вернется добьет. Дохлый раскаивался, тем более, что Жанка во время дачи свидетельских показаний призналась,что потерпевший ее шлюхой не обзывал, а просто прочитал мораль, ну ,может быть, несколько жесткую, так ведь фронтовик, все-таки. И у Вовки все приобрело просто хулиганский характер.Правда стараниями адвоката в деле все-таки остался фигурировать  факт, что Дохлый заступался за честь девушки. Раскаяние, вдобавок первая судимость, вобщем Дхлому дали меньше. Через шесть мемяцев после суда Ольга родила девочку, ее назвали Настей.


«Кажется, что жизнь – такая шутка, а оказывается – такая штука!»


Когда Насте исполнился год Ольга вместе с ней поехала к Цыгану на зону.Вернулась рассказывала, переживала. Время шло. Умерла мать братьев Никитиных.Хоронили ее всем двором. Первый раз за все это время во дворе появился Сашка, средний брат. Скоро Ольга узнала, что Цыгана переводят на «химию». Дохлый после смерти матери престал что-либо сообщать о себе домой. Хозяйкой в доме осталась Ольга. Она чувствовала себя уверенно в роли матери и хозяйки, материнский опыт с Ритой не прошел даром. Настя уже играла во дворе одна, не страшно - все свои,перебирая пухлыми в складочках ножками…Однажды вечером звонит телефон, беру трубку – Цыган.
 -Здорово! Ты откуда?
- Я дома.  Спустишься ?
- Минут через пятнадцать…
- Это поздно, тогда я на Пилянке.               
 Мы  встретились на лавочке, на той самой лавочке, на которой Цыган впервые заиграл и запел в этом районе, на той самой лавочке, на которой сидела компания ребят воглаве с Дохлым, когда Жанка повстречала злополучного депутата. Это было неоговариваемое место встреч, просто когда-то в парке была всего одна лавочка, теперь их поставили много, но когда мы говорили: «На Пилянке», без каких-либо добавлений, это означало: «На нашей лавочке».
Цыган сидел закинув ногу за ногу, и улыбаясь мне на встречу, щелкал семечки. Была осень.Спокойно, только молодые мамы с колясками, да пенсионеры  парами. Над нами желто-бурая  листва рябин, да ярко-красные гроздья  ягод.
- Здорово,-мы обнялись.-А на этот раз какими судьбами ?
- Какими судьбами?,- еще раз проговорил Цыган мой вопрос,-Тот, кто придумал этот вопрос, видимо думал, что у человека много судеб, много жизней… Какой-то пацан, наверно,- недоросток…Какими судьбами ?…Судьба одна…Вот пришел домой, бегает Настя. Видишь сам как на меня похожа, а меня не знает, называет дядей. Ольга ей говорит: «Это твой папа», а она: «Дядя, ой, папа», а ведь моя дочь, один в один.Кстати вот мы с Дохлым похожи? А ты знаешь, что мы от разных отцов?…Вот видишь, удивился…Значит та сила которую природа хотела сохранить на земле, заключалась в нашей матери, а мужики ей - так, орудие производства….А похоронили её без нас…Спасибо. Когоче: какими судьбами, какими судьбами, - Дохлый откинулся. На днях должен появиться.
- Так ты за этим эдесь?
- В основном.
- Отпросился опять?
- Нет , на этот раз отпроситься не удалось. Только ты Ольге не говори…
- Ты с ума сошел? Тебя же опять на зону, да вдобавок еще накрутят.
- Ерунда все это. Дохлый вернется, дома ни одного родного человека нет чтобы его встретить. Ольга мне родная, а ему кто? А так, если придти в пустоту, от одиночества, когда не чувствуешь что рядом есть кто-то для кого жить, в такие дали можно улететь, что уже никогда не вернешься…Была бы мать…
Я сгонял за водкой в магазин к Любане, («Сходи ты, я здесь посижу, вдруг Дохлый пойдет. Я по справочной узнал – поезд из Алма-Аты, он же в Казахстане сидел, как раз час назад должен был придти.»), и мы уговорили ее под плавленный сырок, да под воспоминания. Дохлый не приехал. Коля не знал точно, когда он возвращается, предпологал, что со дня на день,и каждый день выходил на Пилянку и сидел там на лавочке, смотря на дорогу. Встречавшие его ребята звали, естественно, с собой отметить встречу, но Цыган отказывался, говоря, что вот Дохлый вернется,- тогда. Я уже знал в какие часы можно его застать на Пилянке, и если был свободен, подходил к нему на лавочку. Водку он больше не пил, как буд-то берег себя для чего-то, мы покупали пиво, у Коли дома было много вяленной рыбы, он гораздо ярче чем я, чем мы, чувствовал, и радовался , вкусу, привычных нам вещей. Погода стояла теплая, бабье лето, пиво очень подхлдящий напиток к этому времени года - неторопливый, мягкий, чуть хмельной. Проимерно через неделю после того, как Коля появился, сидели мы с ним и с пивом налавочке, ребята подошли, шутили, смеялись, Цыган рассказывал очередную свою историю. Вдруг глаз его уставился куда-то за меня, мимо меня,  в одну точку, застыл, цепко ухватившись за что-то, как взгляд хищника. Я обернулся, и все посмотрели туда же. В самом начале асфальтовой дорожки, там, где деревья, растущие вдоль нее, по законам переспективы, стоят почти, что вплотную друг к другу, шла, приближаясь к нам, маленькая фигурка. В тени деревьев, на фоне залитой солнцем улици, фигурка выглядела силуетом, и даже в силуете нельзя было спутать почти морскую, в развалочку походку братьев Никитиных. К нам шел Дохлый. Колька встал, мы смотрели как они сходились,долго. Даже тогда когда, а это было заметно, Дохлый увидел идущего ему навстречу брата, он не изменил темпа. Подошли друг к другу, обнялись, довольно сухо и  перебросившись несколькими словами, в обнимку подошли к лавочке. Дохлый здоровался так, как буд-то только вчера  с нами расстался.
-                - Ну ладно , ребят, мы пойдем, а вы, если сможете, заходите вечерком, поболтаем...,- сказал Цыган. Ему, как буд-то, было неудобно перед нами, за то, что он торопился уйти. Уже уходя он еще раз обернулся, и простился  счастливыми  глазами,-- Заходите вечерком,- крикнул он нам на последок.
Вобщем, на этом можно было бы и закончить рассказ. Дальше все было так как должно было быть: Сначала Цыган досидел до звонка весь срок, вместе с добавленным. Потом братья сели еще раз, но уже вместе.Откинувшись во второй раз, Дохлый женился. (Не на Жанке, к этому времени Жанку так крутило по жизни . что и траекторий не разобрать.) Стал работать водителем, жил где-то рядом у жены. Коля по прежнему жил в нашем доме, с Ольгой, и с маленькой, но очень быстро растущей, Настей. Рассказывают, что сначала Колька попробовал зажить правильным семьянином, но потом все-таки сорвался. У них с Ольгой начались скандалы, да такие, что об этом знали все, еще бы – деревня. Ольга уходила от него, забирала вещи, дочь, потом снова возвращалась… Вобщем все так, как должно быть.Правда все это происходило уже без меня. Я уехал из нашего района, но иногда заезжал, слишком многое я там оставил, чтобы забыть. За это время у меня появились новые друзья, которым я рассказывал о своем  детстве, и конечно же о Цыгане. Однажды вместе с одним из моих новых друзей, мы заехали в наш район., идем мимо моего дома к магазину со стороны балконов, вдруг свист, смотрю: на своем балконе стоит Цыган и машет, показывает  мне рукой чтобы я ждал его там где стою. Я попробовал ему крикнуть, он тут же предупреждающе приложил указательный палец к губам, а потом опять показал мне рукой, мол стой там где стоишь, не куда не иди и скрылся.
- Кто это?- спросил меня мой друг,
- Цыган.
- О! Наконец-то я увижу эту живую легенду.
Цыган появился из-за поворота. Он шел к нам , издалека абсолютно неизменившийся, такой же как раньше: маленький, сутулый, кривоногий,  своей походкой – превалочкой, шел постоянно оглядываясь из-за поднятого плеча, затягиваясь на ходу сигаретой, по блатному зажатой в кулак. Когда он подошел, стало видно как он изменился: в ценре его круглого лица , вместо когда-то курносого носа, теперь была вмятина, во рту зияющие пустоты вместо зубов, да сильно поредели и побелели когда-то густые и черные, как смоль, кучерявые волосы.
- Ну чего ты не появляешься? Я только слышу от других, что ты приезжал, а ты сам не можешь зайти что ли?
 - Как-то не получается,- отмахнулся я,- а ты от кого прячешься?
-  Да Ольга переживает, когда с кем-нибудь из своих старых встречаюсь, боится – опять сорвусь, залечу куда-нибудь. Но к тебе это не относится, из всех моих ,тебя она больше всех уважает.          
- Чего же тогда ты мне кричал, что бы я к подъезду не шел?
- Все-таки. Уважает-то уважает, а волноваться будет. Ты-то как?-Мы еще постояли, поговорили ни о чем. Потом его окликнули, мы все обернулись на резкий почти командный окрик- у угла нашего дома стояла Ольга. Она пополнела,  стала женщиной, рядом с ней стараясь вырваться из руки, вертелась маленькая черноволосая, темноглазая юла в бантах., да послушно сидела на поводке Найда ( После того случая. Ольга не решалась супскать ее с поводка.) 
- Ой, привет,- крикнула мне Ольга не подходя,- ну, как дела?
- Спасибо ничего,- сказал я , но Ольга уже не слушала.
- А, ты чего стоишь, мы же ждем тебя?,- это уже Цыгану крикнула она и пошла.
- Ладно…давай, увидимся еще,- извиняющимся тоном попрощался Цыган, и быстрым шагом стал догонять своих.

Они удалялись от нас – счастливая семья, по узенькой, ровной, как по теодолиту выложенной  асфальтом, дорожке , ведущей к магазину. Дорожка утопала в тени густых крон заматеревших тополей, сквозь которые редкими бликами пробивалось солнце.
Когда они отошли мой друг спросил меня: «Так это и есть легендарный красавец Колька-Цыган ?»,
- Да,- ответил я, - это – он!

 
-