As it is

Ах, как мы орали Let it be! Там были непонятные (английские) слова, но нас это не парило. Представь: середина сентября, тепло, солнышко садится, и вся Лубянка, как в сиропе шиповниковом, а мы орем.
Нас было около десятка. Каждый - немного Гораций (чтобы записки, оставленные утром на столе, называть "Эпистолы"), немного Шекспир (чтобы зависать над рюмкой с серьезным, между прочим, вопросом: ту пи ор нот ту пи!), немного - Пелевин (чтобы в одной фразе сочетать выражения "***ня" и "культурный контекст") и немного Акунин (чтобы денег).
Лубянка вздрогнула, когда после концерта барда Рогова мы вывалились из музея Маяковского. Рогов оперся на бюст В.В. и заорал: "Шизгаряяяааа! Где мои продюсеры, почему они не принесут мне поесть!?" Он ничего не писал уже лет десять как, но алкоголизм, водянка и какая-то внутренняя причина придавали ему бывалый вид, а голос был низок, и даже фраза "дай денег" звучала в его исполнении как одиннадцатая заповедь.
Я впервые увидел его, когда шел на какую-то кухню какого-то флэта. Он достал лицо из патл и авторитетно произнес "здравствуйте". Я ответил. От него воняло похмельным потом (липкий такой запах), тремором, мужскими джинсами и этой самой внутренней причиной. Я когда до кухни все-таки дошел, у Хамутдинова спрашиваю: «Что это за лох»?
- Собственно лох, - ответил Хамутдинов, но ошибся.


Я приходился Рогову настолько дальним родственником, что наше родство выяснилось даже не при первом знакомстве. А Ленка приходилась ему девушкой. И я шестнадцатилетний в нее влюбился. Разумеется, безответно, а потому - по уши. Она - старше лет на 8, чуть пониже меня, с золотым зубом, который было видно только при широкой улыбке, и средним музыкальным образованием. Как себя с ней вести, я не знал, поэтому ходил за левым плечом, провожал везде где можно проводить, дарил что-то, каждый раз с торжественной потрясучкой, которую кто-то другой, но не я, мог бы назвать трепетом. Примерно с этой же потрясучкой брал ее за руку, пытался целовать, но получалось смешно, и она смеялась, а я обижался.
Рогов был с бородой, гитарой и третьим разводом, старше Ленки на столько же, на сколько она старше меня, по образованию - геолог, по жизни - лузер и звезда авторской песни. Когда Ленка про него говорила, ее золотой зуб так и блестел.
Надо сказать, что к авторской песне мы имели отношение все: Рогов ее сочинял, Ленка - слушала, пела и ценила во всю мощь своего среднего музыкального, а я просто в ней вырос. Поэтому весной эти двое уболтали меня на участие в юношеском фестивале. Рогов позвонил и авторитетно сказал: «Едь!» Я было заартачился, но потом спросил Ленку:
- Ты-то как?
Она неохотно кивнула, и мы поехали.

Что такое электричка на Сергиев Посад утром в субботу, думаю, тебе рассказывать не надо. Про оргкомитеты таких фестивалей, где чем-то озабоченные люди с бородами и ксивниками много курят, болтают и перекладывают бумаги, - тоже. А вот сам С. Посад, как и ожидалось, был, в основном, двухэтажным. В нем пахло чистыми старушками, сырым деревом и недавно наступившим апрелем.
Помню, удивился, что на остановке, где мы с Ленкой ждали автобуса, монах и монашка пили пиво с совершенно эмтивишными ужимками.
Пансионат мясомолочного комбината, куда свозили фестивалящих, был большим и кормили там раз 6 в день. Организаторша-мышка с ОЧЕНЬ большими глазами ОЧЕНЬ перед нами извинялась и сказала, что разместить нас может только на одной кровати, потому что мы ОЧЕНЬ поздно приехали и никого не предупредили.
Я такому раскладу обрадовался, чего и говорить.
Публика там - пятнадцати-шестнадцатилетние, сохранившие в глазах то любопытство, по которому я потом научился почти безошибочно определять возраст человека: чем старше, тем этого любопытства меньше, знаешь, как лампочка горит. Такую любят зажигать в глазах портретов уличные художники, у которых гнездо в переходе возле ресторана "Прага". С возрастом подсаживается эта лампочка, и появляется другое, что измеряется в прошедших людях.
Понимаешь о чем я?
В пансионате было светло. В коридорах пели. В холлах, комнатах, на улице. Пели плохо и фигню, но гитар было больше, чем плейеров, и это мне нравилось. Дверь в любую комнату ты мог открыть ногой, и сначала тебе предлагали чаю, а потом спрашивали, кто.
В общем, фестиваль. Туда люди приезжают потереться друг об друга.
Теперь дальше о Рогове: он был лобаст, плечист, низкоросл. Полутурок, полухохол, полуцыган, имел разрез глаз и черты лица, которые трудно с чем-либо спутать. Ему шли тяжелые свитера, похожие на власяницы; он носил кожаный, толстый собственного изготовления браслет совершенно гоблинского дизайна, куда были прикручены чехольчик для зажигалки, часы, иголка с ниткой, и наляпаны неправильной формы поделочные камушки. В армии был инструктором по рукопашке. Когда-то тренировался у Касьянова, пока того не посадили за что-то там (будто бы за торговлю оружием, что могло быть и правдой).
Такой вот перс. Я бы назвал его типичным неформальным лидером постперестроечного периода, но боюсь сказать, сколько типичного осталось здесь после всей этой катавасии.
Я бесцельно рулил по коридору пансионата, когда он меня бурно поприветствовал и повел на конкурс, где было смешно.
В комнате за столом, как во время экзамена, сидели барды с похмелья, потому что фестиваль шел уже третий день; перед ними на стульчик садились дети: играли или пели, и как правило им говорили "достаточно" до того как они успевали взять какую-нибудь высокую и особо ими любимую ноту. Знаешь, когда кто-то не умеет петь, он готов шептать всю песню, чтобы в одном каком-то месте дать волю голосу. Некоторые вообще поют только из-за этого «самого любимого места в песне».
- Будьте добры, представляйтесь сразу как выходите, - проговорил один бард и ударился лбом, потому что заснул и уронил голову.
- Здрасьте, - девушка поправила гитару на животике, - я Катя.
- Вы из какого города Катя? - спросил другой бард, без запятой перед обращением и явно сдерживаясь, чтобы не добавить "бля".
- Я из - отвечала Катя.
- Вы <бля> автор или <бля> исполнитель? - бард взялся пятерней за пожилую похмельную голову.
- Я исполнитель, - лампочки в глазах потускнели, она закусила губу и ссутулилась.
- Оооох <бля>, - сказал тот же бард. - И что вы нам исполните? - он улыбнулся так, что мне захотелось сломать ему нос.
- Песенку про маленькую компанию и большой секрет, - Катя покраснела и переступила с ноги на ногу.
- Хорошо, - сказал другой бард, - давайте споем.
Катю прервали на полкуплете. Рогов подошел к ней и посмотрел так, что она, наверное, должна была почувствовать себя песчинкой во вселенной. Выдержал паузу, чтобы взгляд подействовал, а потом навесился сзади, так что его руки оказались поверх ее, и приказал:
- Давай сюда! - и сделал в воздухе такое хватающее движение. - Я тебе покажу.
Ее ладошки по самые запястья (на запястьях, естественно - фенечки) исчезли в роговских хваталках. Он помял их, разделил на пальцы и стал ставить на гриф и на струны в районе розетки.
Тот бард, который ронял голову, ему что-то возразить попытался, но у девчонки эти самые лампочки в глазах так и разгорелись, и все это увидели, так что пришлось ему заткнуться.
- Вот смотри! - он составил из катиных пальцев на грифе ля-минор, а своими стал перебирать струны. - Поняла? - говорит, - атака должна быть, а ты гладишь струнки. Ну все, иди.
Он тяжко погладил ее по головушке, по-отечески так, и подтолкнул в сторону, где сидели остальные.
Потом был Петя. Потом еще кто-то. Песенка про большой секрет и маленькую компанию прозвучала еще раз несколько, отчего бард, ронявший голову, сказал: "Когда же кончится эта сансара!?", а у меня начала болеть голова. Я подумал: "Сплясать им, что-ли?"
Маха? Ну что Маха?
Она вышла, села, заложив ногу на ногу и кого-то мне очень напомнила. Я быстро понял кого, и про себя поприветствовал. У нее был - низкий, степной голос и аккорды на открытых струнах.
Барды сдержано похвалили, потому что поняли то же что и я.
То, что она пела было похоже и еще на Инну Желанную. Знаешь такую? Нет? Ну и ладно. Похоже, короче. Она сейчас фигачит то, что называется «Русская этника» или как-то, в общем - фигню, как и все, к чему прилагается слово «русский», ну, там, «русская идея», «русский бой», «русский рок» и пр.
Мы ж все в СССР родились.
А после вышел я, сел и поставил между ног гитару: "Я вам, пожалуй, стихи почитаю." Ну, ты понимаешь, когда все одно и то же фигачат, тут надо чего-нибудь отчебучить. Барды посмотрели на меня как на насекомое, но не возразили, а после прочтения один сказал: первое - хорошо, а второе...
- И второе хорошо, - сказал другой.
Я был отпущен и пошел искать Ленку, но нашел Хамутдинова, который привез на фестиваль свой юношеский клуб авторской песни. Барышни из клуба притащили мне таблетку от головы, талон на завтрак, и сделали массаж. А потом я спать пошел.

Ленка стянула бюстгальтер и пристроилась рядом около трех ночи. Я ее обнял, она отбрыкнулась, тогда я попытался опять и опять, так она устала, и мы уснули. Вообще, фиг знает, о чем она думала, знала же, что мне шестнадцать и у меня «играй гормон», особенно в ее присутствии, а все равно бюстгальтер сняла. Может, как раз тогда и надо было чуть поднажать и…?

Просыпаться рядом это важно. Остальное - физиология. Когда я продрал глаза, Ленка была теплой-теплой, как все просыпающиеся. За ночь она так устала отбиваться, что в конце концов сама обняла меня, ткнулась носом в шею и так успокоилась.
Я погладил ее лицо, от нежности и от того, что плечо под ее тяжестью за ночь онемело: «Ку-ку!»
Она так: «Ммм», и устроилась поудобней, дескать, «ничего не знаю, спать хочу».
Но тут из коридора послышался Рогов. Он орал «Шизгаряяаааа! Где мои продюсеры, почему они не принесут мне пива?»
Ленка приподнялась, а у нее щека розовая такая, отлежанная и к ней волосы прилипли.
В общем, я улыбался.
Оказалось, что мы ночевали в четырехместном номере, в который за ночь набилось человек пятнадцать. Они по двое, по трое спали на полу и кроватях, а проснувшись, смеялись и вспоминали события ночи.
Ленка сразу убежала по следам шизгары.

Талоном на завтрак я воспользовался и, сытый, пошел будить Хамутдинова. Тот дрых недалеко от столовой, в обнимку с каким-то волосатым, завернутый в ковер.
Хамутдинов сказал мне, что приехала Маха, что она роковая женщина и повел знакомиться. Пока мы шли, я корчил незаинтересованную рожу.
Рогов пафосно меня обнял, прям как старик Державин, а когда отпустил, Маха подошла сзади и положила подбородок ему на одно плечо, а ладошку на второе.
- Это моя доча, - сказал Рогов.
- Оч приятно, - ответил я и понял, что до рези в животе хочу завести с ней детей. Прям так хочу, что аж сердце рвется из трусов. Просто как-то сразу врубился: «Вот женщина, с которой я хочу завести детей». Голос у Махи говорящей был таким же степным и низким, как и у Махи поющей. Она улыбнулась из-за отцовского плеча и сделала реверанс, скрестив ноги в армейских ботинках размера эдак тридцать шестого.

Вечером мы тусовались в коридоре на синем таком диване, куда помещались как раз две задницы - моя и Хамутдиновская. Диван был неуютным как все коридорные диваны в пансионатах, и мы с Хамутдиновым были пьяные. Минут двадцать играли блюз по стандартному квадрату: ми мажор, ля мажор, си мажор, ля мажор и опять ми мажор.
Вскоре появилась Маха и какой-то мясистый живчик нашего с ней возраста. Он упал перед ней на колено и стал читать стишки.
- Я пьяная, отстань, - сказала Маха невесело, отвернулась от живчика, села на подлокотник рядом с Хамутдиновым, отчего тот стал солировать. Пальцы у него вязли в струнах. Так бывает, когда нервничаешь, знаешь, ладони мокнут.
А потом солировал я, и меня несло. Ну, ты знаешь, как бывает. Когда тебя несет, ты сомневаешься в том, что завтра наступит. Тебе по фигу все женщины мира, в прозрачных кофточках и штанах "попка-ягодка". То, что ты делаешь - поважнее переговоров в Женеве и суда в Гааге, ты понимаешь, что все на что щуришься, будто переспрашивая у реальности, правда ли все то, во что она тебя тычет рылом - единственное ради чего вообще стоит просыпаться.
Маха подпевала. Тихонечко и фальшиво, по ми-мажорной пентатонике, и я почти ее не слышал, потому что бормотал голосом и пальцами что-то совсем бессвязное, как Джон ли Хукер. У него альбом такой есть - Mister Lucky, так вот он там даже на записи про состав забыл. Гонит себе что-то, гонит, потом такой голос: «Эй Джон, чего мы играем?».
Хамутдинова проперло на стихи. Он принялся читать, а мясистый живчик сел на корточки и стал смотреть на нас всех фиолетовыми глазами, как девка, ей богу.
Куда уфиздипела Ленка, мне стало плевать, сам понимаешь. Я заметил, что на махиной коленке шрамик. У нее еще такие колготки были зеленые, должно быть, под цвет глаз и кофточки.
И тогда я смылся. Нашел хамутдиновских пионерок и парил им мозги до тех пор, пока они не уснули. Песни им пел, блин! А потом гулял без куртки, прям по насту гулял.

Утром нас грузили в автобус. Пожилой такой автобус. Ну, ты знаешь, в таких автобусах маленько пахнет дизелем и сотнями километров. А автостанции… они прикольные: халупка, в ней - дырка, типа касса. Открывается дырка только к подходу автобуса, и деревянный сортир во дворе. А если навес и под ним - скамейки, то это значит, ты в райцентр приехал, как минимум, где, может, даже кинотеатр есть, а то и два. Водилы блатняк слушают, а пассажиры чипсы точат. Помню, что я в школе все время бегал на автобусы смотреть. На них еще названия городов написаны всякие прикольные, типа, там, «Сапожок» или, скажем, «Юрьев-Польский». Такое название прочтешь и сразу хочешь ехать.
В автобусе я отрубился и очнулся уже возле ДК, где должен был проходить второй тур фестиваля, а потом - лауреатский концерт. Пафосное советское здание с колоннами. Когда мы вошли, Хамутдинов глянул на потолки и выругался, так было высоко.
Второй тур нормально отыграли, тока стишки мне читать не дали, сказали "пой и все тут", даже выпускать не хотели, но Рогов по-родственному вмешался, и выпустили.
Ну, я и пел.
Маха тоже пела и на сцене выглядела одиноко. Когда выходила оттуда, я ее за руку поймал: "Все хорошо?" говорю. Она мне ответила на пожатие, и я это до сих пор помню. Она говорит, что тоже помнит. Черт его знает, как так получилось, но меня тогда как обожгло, я даже то место потер, где она дотронулась.
В лауреатский концерт мы с ней попали, и про нас потом в МК заметка была. У меня еще газетка где-то валяется, могу показать.
Потом на лестнице с Хамутдиновым орали все тот же Let it be. Акустика там и в самом деле потрясная, лучше, чем в зале, точно.
Я вообще думаю, что в коридоре всегда главней, чем в зале. Мы, например, видели, как Окуджава подъехал, поговорил пару минут с кем-то под сигаретку, потом вышел в зал, что-то со сцены ляпнул, и его увезли сразу, дескать. «Булат Шалвович так себя плохо чувствует…». В МК потом фотография была, где он стоит, и написано: «Жюри фестиваля совещается.»
Это обычная журналистская хренота: ни с кем он там не совещался. Просто сморозил что-то пафосное со сцены и свалил.
А про то, что в коридоре интересней, это каждый знает, кто хоть краем зацепил «поколение дворников и сторожей». Первые ряды и партеры - это нам по фигу: для нас - галерки и курилки. Ты ж сам как будто всю жизнь в коридоре, это я тебе без пафоса говорю. Не так разве. Нет, ты скажи: не так?
Разве не ты звонил в жопу пьяный в три часа ночи и предлагал голубой унитаз? Мы тебе: "Берем, приезжай, у нас как раз стакана для тебя не хватает!", а ты: "Что, всю фуру берете?" Потом ты кооператив открывал. Я хоть маленький был, а помню. У тебя там еще все наши работали. Кто постарше - рюкзаки шили, а Ленка торчала «девочкой в окошке». Ты ведь какого-то фуя мотался по всем «спасАм» СССР, и после, когда СССРа не стало, и в революции во все влез, а на выборы всегда с похмелья ходил, если вообще вспоминал про них. И коммунизм ты ругал на кухне у моей мамашки, а я говорил, что идея-то это хорошая, но рановато. Это ж про таких, как ты, оболтусов, сочинили анекдот о вагоне мармелада за миллион рублей. И ты до сих пор автостопом ездишь, а у тебя башка седая и дочка университет заканчивает в этом году. Ты когда, кстати, ее видел в последний раз? Год назад? Два? По моему, у тебя я брал почитать Толкиена отксерокопированного, и «Улитку на склоне», когда их еще нигде не печатали, и за водкой к таксистам ты ходил, и еще ты помнишь что такое «желтая сборка» и «косые флопы». Помнишь, ведь?
Ну что ты в пиво уперся?

Я вот что думаю: из коридора зал кажется персонажем, которого все знают, но никто не любит за то, что он слишком уж внимания требует. Шумный, смешной и нах никому не нужный.

С Махой мы телефонами, конечно, обменялись и призы после фестиваля получили. Она - гитару, я - компьютер «Микроша», новенький, в масле… Обхохочешься! Это ведь в девяносто пятом году уже было, между прочим. Он так у меня и простоял запечатанный до тех пор, пока племянник не подрос, который полюбил все нажимать, сразу как ползать научился. Я ему этот комп отдал, он его до сих пор ухайдакивает. Там еще, знаешь, клавиши такие большие, красные, на которых написано "ввод" и "отмена". Железная штука! Сносу нет!

Дальше ты знаешь. Ленка вскоре после замуж выскочила, а Маха приехала ко мне в гости, да и осталась. Поженились мы, когда нашей малявке было уже три годика, и это первый праздник, который она помнит. Еще пару лет после этого каждый раз, когда в доме ставили стол и начинали носить тазики с салатами, она подпрыгивала и пищала: «У нас сегодня праздник, мы будем целоваться».
Я вообще не знаю, как получилось, что меня так нахлобучило по ее поводу. Из-за запаха, что ли? Ты же знаешь, я все нюхаю: людей, еду, воду, воздух, и ее я, может, тоже унюхал? Не знаю, но помню как запах ее с годами менялся. Особенно когда она беременная ходила. Я тогда нюхал ее плечико и аж глаза закатывал, так вкусно. Вот так вот ходил за ней по квартире, нюхал и нюхал плечико, а она фыркала.
Она меня тоже все время нюхает. Мы когда не видимся долго, то потом первые минут пять друг друга обязательно обнюхиваем, носами тычемся друг другу в лицо: в щеку, в подбородок, в лоб, губы. Как собачки, ей богу!
Ну а что развелись - так, значит, и было задумано.