А море-аморе или упражнение в стервозности для дам...

Бесноватая галька хочет вырядиться в белую кружевную пену. Толстые чайки копаются во всякой дряни. Буревестник мотается над морем белой тряпкой и орет: «Буря, скоро грянет буря». Над головой серо, грязно, равнодушно. Может и грянет...

Как бы там ни было, уж для одного отдельно взятого субъекта, бросившего мою подругу умываться горючими слезами, придется устроить что-то вроде Вальпургиевой ночи...

В твоих глазах явственно читается уверенность в моей любви, верности. Неумелая, неумная нежность мальчишки… Зеваю.
Когда я впервые взглянула на тебя глазами охотника, сразу поняла — добыча из легких, наивняк. С такими чистыми глазами и добрым лицом непонятно, как тебе удалось вскружить голову моей рассудительной Танюхе. И не выпытывай, зачем я предлагаю тебе отправиться в номер гостинницы, я ведь не спрашиваю, почему, когда ты смотришь в небо, твои глаза расходятся. Словно ты отыскал клад, поднял взор в поисках того, кому следует сказать «Спасибо», но поскольку не знаешь его точного местоположения, глазки разбегаются. Потом, конечно, ты собираешь их «в кучку», отчего кажешься еще более окосевшим.
В такую омерзительную погоду никто не купается, но ты — это ты!!! Неприлично белый и худой ты резво вбегаешь в волну. Наверное, думая, что выглядишь геройски, а на самом деле —глупо и жалко, как подстрелянный аист. Потом мне мучительно хочется побыть одной, и я прогоняю тебя за мороженым. Когда из виду исчезает льняная макушка, я исчезаю. До вечера, дорогой.
И опять мы сидим у моря. Неужели тебя не раздражает грязный водоем с его рабскими замашками — мурлыканьем и облизыванием наших подошв? Ночной воздух начинает обжигать лицо.
— Пойдем в кино, — шепчу я. И ты соглашаешься, хотя хочешь еще посидеть и поболтать.
Какая-то веселая милая комедия. Смеясь, я «случайно» кладу тебе руку на колено. На нас никто не смотрит. Темно. Я тихонько глажу бедро и замечаю, как горит твое лицо. В моих глазах — ничего, кроме тихого презрения. Видел бы ты их при свете белого дня, отшатнулся бы в ужасе.
На экране разворачивается драма, а дрожащее бедро смущает одного зрителя почище эротической сцены на белой простыне. Наконец-то ты догадываешься начать целоваться…
И потом мне обязательно нужно напоить тебя кофе, ведь ты чудовищно замерз. С глухим стуком поставив опустевшую чашку на стол, ты вскакиваешь, как укушенный и бросаешься к двери, одновременно бормоча что-то оправдательное и пристально вглядываясь в циферблат часов.
— Постой, но разве ты не поцелуешь меня напоследок, — испуганно и растерянно восклицаю я, словно его поцелуй —снотворное.
— Конечно.
И холодные, почти неживые губы прижимаются к моей щеке. В ответ мне приходится тесно прижаться к твоей груди и укусить тебя за подбородок. Так кусают хлеб. Но образцово-грубой нежности оказывается довольно, чтобы ты потерял голову. Чувствуя, как колотится твое сердце, я начинаю считать сколько раз голубая жилка на шее вздрогнет, пока мы целуемся. Потом, самое время приняться за твою рубашку. Ты сопротивляешься, но не сильно и не долго.
Далее, резкий переход: ты пытаешься обнять меня, но это получается столь неловко и неумело, что я отстраняюсь. И, о чудо, ты меня не отпускаешь! Вцепился, чуть не зубами. Ты заранее готов простить мне равнодушное позевывание после бурных амуров и похода в ванную. Там, на меня из светлого овала зеркала смотрит довольное лицо сытой стервы: «Кисонька»! — подмаргиваю я сама себе.
— А на море, наверное, шторм, — почему-то произносишь ты,  преданно глядя в глаза.
Будь ты девчонкой, сейчас настало бы время для слез. Но ты молчишь, куришь и изо всех сил стараешься отдалить тот момент, когда перед тобой распахнется дверь в холл. Для тебя все равно, что в ад...