Рассказы про Диму

Непризнанный гений
 

День как день, обычный день. Примерно в обед я вспомнил, почему я сегодня не на работе и почему до сих пор лежу в постели: я болею, я на больничном. Простыл. Особо больным я себя, правда, не ощущал, но раз в больнице дали справку, то как же ее не использовать? Вот я и не пошел на работу, а остался в постели — добросовестно использовать справку. После обеда я понял, что болеть не обязательно лежа в кровати, а можно и свежим воздухом подышать, прогуляться куда-нибудь, например, сходить в гости к своему другу Диме.

Недолго думая, я заправил постель, оделся и вышел в залитый весенним солнцем и лихими ручьями двор.

Дима в отличие от меня не работал не только, когда болел, но и вообще не работал. Он выгодно считал, что работают только засранцы, которые бегут на работу от своих проблем и ищут их решения в денежном достатке. Свои же проблемы Дима считал целесообразным решать духовно, а не материально.

Жил он неподалеку от моего дома в двухкомнатной квартире вместе с бабушкой и психически неуравновешенным псом по кличке Триппер. Дима, надо сказать, вообще был мастер давать клички животным. Когда-то у него был котенок по кличке Климакс и попугай Описторхоз.

На людях Дима называл своих любимцев укороченными именами (соответственно: Трип, Клим и Ап), а наедине с ними и при мне величал со всей фамильярностью.

В прошлом году Климакс погиб нелепо и очень трагично. Как-то раз Дима пришел домой пьяный и в темноте прихожей наступил своим грубым лыжным ботинком на бедное существо, не успевшее даже мявкнуть. Котик был жив еще минут пять и натужно хрипел, а потом, трогательно трепыхнувшись на прощание, испустил дух. На следующее утро Дима очень горевал, что помогло ему оправдать опохмел. Дима опрокидывал в себя стопку за стопкой и всхлипывал: «Я убийца! О, бедный мой Климакс! Ведь он, родненький, выбежал встречать своего хозяина... о-о-о, я не переживу». После этих слов он бил по столу кулаком и восклицал: «Это все пьянство! Пьянство, ети его за щеку! Всё! Я бросаю пить! Сегодня — последний день, клянусь шнурками своих ботинок!». Пить Дима конечно не бросил, а котенка без лишних почестей похоронил в мусоропроводе, шмыгнув прощально носом и похоронив следом дымящийся окурок и пакет с пустыми бутылками.

Кстати, о лыжных ботинках, в которых Дима ходил круглый год и даже дома снимал их очень редко. Эта эксцентричность у него была не от бедности, а от гипертрофированного чувства уважения к усопшему деду, который при жизни был владельцем этих самых ботинок.

Сегодня вид у Димы был совершенно убитый. Бабушки его не было, дверь открыл он сам и меланхоличным жестом пригласил меня в дом.

— Что с тобой? — озабоченно поинтересовался я, стряхивая со стула хлебные крошки и приноравливая к нему свой зад. — С Триппером что-то случилось? Что-то я его не вижу... Убежал опять?

Я вспомнил, как однажды Триппер увязался за какой-то дворнягой, и потом отсутствовал несколько дней. «Он бросил меня! Бросил ради какой-то собаки! Оставил меня одного-одинешенького в мире засранцев!» — причитал тогда Дима. Я, как мог, его успокаивал, говорил, что Триппер обязательно вернется, что пес хозяина на собаку никогда не променяет. Но Дима не слушал меня и все отчаянно грозился пропить свои ботинки, а на следующее похмельное утро повеситься на шланге от душа.

— Нет, этот скот дрыхнет за диваном. У меня другое горе, — сказал Дима с таким безнадежным выражением лица и таким печальным безжизненным голосом, что у меня защемило сердце.

— Что же такое стряслось, друг?

— Никто не хочет признать во мне великого писателя.

— Н-да-а...

Мы сидели полчаса в обоюдном молчании. Я не знал, как помочь другу.

— Послушай, — сказал я наконец. — Чтоб тебя признали писателем... это ведь надо написать что-нибудь...

— Ну, вот и ты туда же! — с негодующей горестью воскликнул Дима. — Вас с бабушкой послушать, так в этом мире вообще все к верх ногами! Да! Это правда — я не написал ни одного рассказа и никогда не напишу! Но ты совершенно не задумался именно над этими рассказами! Над этими гениальными литературными произведениями, которые я не написал, и никогда не напишу! А ведь они гениальны! Хотя и не существуют. Ты не веришь мне!?? Ты как моя бабушка! Она тоже не верит в меня! А я назло вам уверен, что те рассказы, которые я не написал и не напишу — они ГЕНИАЛЬНЫ! И меня ДОЛЖНЫ признать литературным гением!

— Ну так ведь... твои рассказы не написаны, их нет... и, следовательно, признание тебя, как гения... этого тоже как бы нет и не будет, — я почувствовал, что логическая правда за мной.

— Да ну тебя! Все настроение мне испортил! — Дима махнул на меня рукой и демонстративно отвернулся к стене лицом.

— А почему именно писателем, а не поэтом, не музыкантом, не художником и не архитектором? — осторожно поинтересовался я, помолчав несколько минут.

— Потому что во мне душа писателя! Как художник и музыкант я тоже велик, но как писатель я гениален! — Дима с жаром стукнул себя кулаком в грудь и закашлялся. — Я чувствую ЭТО в себе!

— Ну и ну... — протянул я, не зная что возразить.

Дима между тем снова впал в глубокое уныние и понуро сидел на диване, изредка шмыгая носом и тихонько постукивая каблуками лыжных ботинок друг об друга. Я совершенно растерялся и понемногу тоже стал впадать в апатию.

— Слушай, — встрепенулся вдруг Дима, — а ведь это такое горе, что можно напиться! Ты как считаешь?

— Пожалуй, — согласился я. — С такого несчастья не грех...

— Есть деньги?

Я покопался в карманах.

— На бутылку хватит.

— На бутылку? — разочарованно протянул Дима. — У меня такое горе, а у тебя нет для меня даже средств на нормальный литр! Ну да хрен с тобой, гони за поллитрой. Потом бабушка придет, у нее еще денег попрошу. Думаю, она тоже не хочет, чтоб ее любимый внук горевал.

Я сходил за водкой в ближайший магазин, и вскоре Дима забыл про свой непризнанный писательский гений. Правильно говорят, что с горя нужно пить. Помогает. Проверенно Димой. Подтверждено мной.

 

 
Горилла
 

Вообще Дима был весьма загадочной личностью. Например, мне всегда было интересно, откуда Дима берет деньги? Он нигде никогда не работал, никаких льгот и пособий по бездетности и по отсутствию инвалидности не получал. У бабушки своей и у меня он, конечно, брал деньги, но пропивал гораздо больше. И еще больше денег он тратил на всякую нелепую ерунду. Порой он покупал абсолютно бесполезные вещи за такую цену, что я невольно сам хотел стать безработным.

Недавно Дима купил три сотни позолоченных пуговиц по тридцати рублей за штуку и все их беспорядочно пришил к потрепанному ковру, который висел на стене у него в комнате. На мой вопрос, зачем он это сделал, Дима важно и чуть брезгливо ответил: «Не суй свой нос в дела великих, а то последнюю работу потеряешь». Что он имел ввиду, я не совсем понял, но надоедать с уточнениями не стал. Раз надо, значит, надо.

Или вот как-то раз ему на заказ в ателье сшили шелковую пижаму для Триппера, за которую он тоже выложил очень немало. Трипперу эта затея совсем не понравилась, и на следующее утро останки его нового ночного одеяния покоились на дне мусорного ведра. Надо сказать, что Дима этим ничуть расстроен не был, и даже как будто наоборот был удовлетворен тем, что психология его питомца подтвердила его представления о ней: животные не любят роскошеств.

Так вот, спрашивается, откуда у Димы берутся такие деньги? Работать Дима не стал бы никогда и ни для чего из-за своих непоколебимых принципов, а на воровство он был неспособен просто-напросто ввиду «особого строения мозга». Ответ на эту загадку я найти не мог, а на вопросы, где он взял такие деньги, Дима отвечал уклончиво: «да так... тривиально надыбал...».

— Привет! — весело сказал он, когда я открыл дверь в ответ на его сумасшедший стук. — Пойдешь со мной?

— Куда? — справедливо поинтересовался я, зевая.

— На птичий рынок. Я себе гориллу буду покупать.

Дима, отпихнув меня, прошел за порог и посмотрелся в зеркало, висящее на стене в прихожей. Он всегда в него смотрелся, когда приходил ко мне, он был убежден, что мое зеркало приносит удачу. Причем, только ему.

Я озадаченно закрыл за ним дверь. Дима не разуваясь прошел в комнату и сел в кресло. Заставлять его снимать свои лыжные ботинки я давно забросил как совершенно нереальное занятие. Легче научить его пса Триппера мыть лапы перед едой, чем Диму разуваться.

— Гориллу покупать? А отчего не бегемота? — злобно съязвил я. Хотя я и привык к Диминым манерам, но все равно никак не мог с ними смириться, и всегда раздражался, когда на мой ковер, словно олицетворением вандализма, ступала обутая Димина нога.

— А зачем мне бегемот? — искренне удивился Дима.

— А горилла?

— Гориллу я буду учить разговаривать. Бегемота этому не научишь.

— А гориллу, стало быть, научишь? Тебе нужна говорящая горилла? Зачем?

— Чтобы доказать остолопам, что горилл можно этому научить. Гориллы очень способные.

— Каким остолопам?

— А вот этим, — Дима кивнул в сторону телевизора, по которому шла реклама про кукурузные хлопья. — Они там выдумывают свои глупые теории, и считают, что опровергнуть их некому. Я возьмусь за это дело. Гориллы могут говорить.

Дима твердо посмотрел на меня. Я слышал, что обезьяны — самые умные животные, но никогда не слышал, что обезьяны могут говорить.

— Ты думаешь, на птичьем рынке продаются гориллы?

— А что запрещает им там продаваться? — веско ответил тот вопросом на вопрос.

— Ну...

— Собирайся. Идем покупать гориллу.

Я молча повиновался, потому что дома сидеть как раз надоело, а исход предприятия меня нисколько не волновал, скорее интриговал.

Пока я закрывал дверь в подъезд, Дима аккуратным пинком перевернул мусорку, стоящую возле крыльца, и принялся философски рассматривать вывалившееся содержимое.

— Ты чего делаешь!? — завопил я, оглядываясь по сторонам: не видел ли кто этот хулиганский проступок.

— Знаешь, — задумчиво сказал Дима, не обращая внимания на мой бешенный вопль, — мне дед когда-то говорил, что ботинки имеют беспрекословную власть над мусором. Пнув это ведро, я почувствовал, насколько он был прав. Мусор лежит на дне корзины, а ботинок способен опустить его еще ниже — до самой земли. И возникает вопрос: насколько любая вещь — мусор для моих ботинок?

— Далеко не любая. Уверяю, что тумак нашего дворника не покажется тебе мусором. Пойдем скорей.

— Мне нет, а моим ботинкам? Это глубокий вопрос...

Я схватил Диму за руку и потащил прочь. В любой момент кто-нибудь мог выйти из подъезда, и мне очень не хотелось попасть в неловкое положение.

— Тпр-ру-у-у! Куда ты меня тащишь! Рынок в другой стороне.

— Ты что, собрался пешком идти до него?

— Ну-у... вообще говоря, это необязательно, если ты оплатишь за меня проезд.

— Оплачу, оплачу... Это ж на другом конце города! Пешком идти!.. Погодь... У тебя что, денег нет? А на что ты гориллу собрался покупать??

— Не бойсь, на правое дело у меня деньги всегда есть, — Дима лукаво подмигнул.

По пути к птичьему рынку Дима в транспорте все время норовил пнуть сумку или ведро какого-нибудь дачника. Приходилось постоянно одергивать его. На одной из остановок в автобус вошел старичок, споткнулся о последнюю ступеньку и растянулся на пыльном полу. Пока я помогал пострадавшему подняться, Дима рассуждал:

— Вот видишь, Глеб, этого старика даже пинать не пришлось. Он сам упал, лишь завидев мои ботинки. Для моих ботинок всё — мусор. Дед был очень великодушен, что оставил мне их в наследство, а не унес с собой на тот свет. С этими ботинками я...

Наконец мы более-менее благополучно добрались до рынка. С особым трудом удалось избежать ссоры, которая чуть не возникла из-за того, что Дима попытался подставить подножку какому-то здоровенному парню, чтобы очередной раз подтвердить свою «теорию власти великих лыжных ботинок деда». Но споткнувшийся (слава богу, не упавший) парень куда-то спешил, так что все обошлось.

Птичий рынок представлял собой небольшой кусочек стройплощадки, огороженный деревянными щитами. В передвижных ларьках продавали рыбок, мелких животных и всяческий для них корм.

— Корм для рыбок, корм для хомячков, корм для... Знаешь, Глеб, мой дед всегда презрительно говорил, что еда — это корм для людей, и люди в процессе потребления пищи уподобляются низшим существам. Люди практически во всем уподоблены животным. От зверей человека отличают лишь несколько особенностей. Одной из этих особенностей является способность носить лыжные ботинки... Слушай, а где тут гориллы продаются?

— Видимо, нигде, — безучастно ответил я, рассматривая шевелящихся на дне аквариума крабов. — Я же говорил, что тут не продают горилл. Гориллы у нас в стране — дефицит.

— Дефицит? — лицо Димы разочарованно вытянулось. — И что, даже самой занюханной гориллы не найдется для правого дела? Может, хоть какая-нибудь ущербная, больная горилла? Мне бы даже слабоумная горилла подошла...

Дима отчаянно крутил головой, глядя по сторонам. В глазах его угасала надежда. И вдруг он опрометью бросился в другой конец рынка. Когда я догнал его, он уже стоял перед каким-то мужичком, держащим на руках маленькую беспокойную мартышку. Глаза Димы победоносно светились.

— Скажите, сколько стоит горилла? — спросил Дима у мужика, запуская руку во внутренний карман джинсовой куртки — видимо, за деньгами.

Мужик снисходительно улыбнулся и объяснил, что это не горилла, а мартышка из породы карликовых игрунков.

Дима, внимательно выслушав, деловито кивнул мужику, отвел меня в сторону и сказал:

— Я уверен, что это горилла. Просто ее нужно кормить особым образом. Этот мужик явно ничего не смыслит в уходе за обезьянами.

Я молча кивнул. Диме виднее.

Мы вернулись к продавцу мартышки, чтобы уточнить цену. Оказалось, что карликовые игрунки нынче в цене.

— Семь тысяч триста рублей вместе с клеткой, — тревожно наблюдая за нашей реакцией назвал цену продавец. Видимо, спрос на карликовых игрунков был не так высок, как их цена.

Я ужаснулся. А Дима нисколько. Он выудил из-за пазухи пачку мятых купюр, отсчитал нужную сумму и довольно сообщил мне:

— Еще на пиво осталось. Надо будет обмыть гориллу, чтоб она, не дай бог, не оказалась немой.

Я очередной раз удивился своему другу. Откуда у него деньги?

Продавец страшно обрадовался (должно быть, не один день уже пытался сбыть свой «товар»), поместил животное в довольно просторную металлическую клетку и принялся сбивчиво объяснять нам условия содержания и правила ухода за этим «милым веселым созданием». Я слушал его вполуха, искоса глядя на суетливо бегающую по клетке мартышку, а Дима не слушал вовсе.

Взяв покупку, мы отправились в обратный путь. В автобусе Дима повел себя неожиданным образом. Он забился в угол на задней площадке и спрятал клетку с мартышкой за спину. «Это, — сказал он, — от сглазу». А карликовый игрунок вдруг стал так истошно орать (ничего подобного я раньше не слышал), что нам пришлось покинуть автобус на две остановки раньше.

На улице мартышка успокоилась и стала кусать Диму за пальцы, которые тот с умилением пропихивал между прутьев клетки, пытаясь ткнуть в маленькое пушистое тельце.

— У тебя бабушка повесится, если твоя «горилла» дома будет так же орать.

— Не бойсь, это она народу испугалась в автобусе. Что не мудрено: хорошим способным животным всегда не по душе такие большие скопления засранцев. Все эти потные бабки с авоськами, кондукторша визгливая... вот моя обезьянка и испугалась... бедненькая моя...

Дима с такой любовью посмотрел на животное, что мартышка оскалила пасть и нежно зашипела в ответ, брызгая слюной.

— Видал!? Она уже пытается говорить! — воскликнул Дима, вытирая рукавом лицо. — Ути моя хорошенькая! Гориллочка моя! Мы с тобой докажем этим засранцам! Мы им всё докажем! Тоже мне, умники, теорий понавыдумывали!

Я задумался. Интересно, чем надо кормить карликового игрунка, чтоб из него выросла доброкачественная горилла? Ведь эта мартышка совсем крошечная, чуть больше котенка... и на гориллу совсем не похожа... даже на маленькую...

Не заходя ко мне, мы сразу направились к Диме, по пути завернув в магазин за пивом. В магазине мартышка коварно куснула за палец какого-то незадачливого мальчонку, который просунул палец в клетку, пока Дима расплачивался за пиво. Мальчик испуганно завопил, и ускоренный легким «лыжным» пинком бросился к матери. Стоящая в очереди мать сердито посмотрела на возмущенного Диму и принялась успокаивающе ругать сына. Дима хотел было рассказать ей всё, что он думает о ней, о ее сыне и вообще обо всех людях, но я настойчиво подтолкнул его к двери.

— Сами засранцы, и детей такими же растят! У-у, проклятое общество! — ругался Дима и успокаивал раскричавшегося игрунка.

Триппер встретил нового питомца радостным лаем.

— Фу, Трип! — сказал я по-хозяйски. — Это несъедобно. Пойдем, я тебе лучше пива налью.

— Ты мне собаку не спаивай, — добродушно пробурчал Дима, устанавливая клетку на телевизор. — Вот тут ты будешь теперь жить, горилла. Осваивайся.

Бабушки дома не было. Выпив несколько литров пива и напоив Триппера, мы решили, что пора бы и гориллу приучать к нашим нравам. Дима плескал пивом в мартышку, я кидал в нее «Кириешки», а Триппер бегал вокруг и громко лаял. Как это ни странно, но горилла наотрез отказывалась пить пиво и есть «Кириешки», злобно шипя, брызгая слюной и мечась по клетке. После нескольких безуспешных попыток образумить глупое животное, я выразил предположение, что горилла закодирована. Дима подумал и пьяно икнув согласился.

— Ладно, — сказал он. — Трезвая горилла — это даже лучше, язык заплетаться меньше будет.

Решив, что завтра мы начнем преподавать интенсивные курсы человеческого языка для всех желающих незасранцев (т.е. животных), мы допили пиво. Я помог добраться Диме до дивана, а сам отправился домой.

Столкнувшись в подъезде с бабой Ниной (Диминой бабушкой), я вежливо зашипел, брызгая слюной, но потом спохватился и, поздоровавшись, сообщил, что Дима уже отдыхает, и что он попросил не тревожить его нового друга, который живет в клетке на телевизоре.

— Опять друзья! Господи... мало ему этого пса несносного... Господи, на два часа из дому уйти нельзя...

Я хотел было возразить насчет «двух часов» (бабы Нины не было с самого утра), но передумал. И правильно сделал, а то опять бы принялся шипеть и слюной брызгать. Это так уж мир наш устроен: если хочешь животных человеческому языку обучить, приходится сперва самому узнать язык животных. И в этом помогает алкоголь. Проверено мной. Подтверждено бабой Ниной.