1-й этаж

Первый этаж… Люди, открытые всеобщему обозрению. Старые московские домишки с запыленными оконцами на уровне детской головы. Зимой между рам лежали слои ваты и завернутые в жирную рваную бумагу кусочки масла, колбасы, сыра. К новому году на вате появлялись крахмальные салфетки и блестки, иногда бывали елочные игрушки - зеленые шишки толстого стекла или твердолобые зверушки. К весне вата чернела, а летом окна доверчиво распахивались, и из-за развевающейся занавески неслась чужая музыка, пахло жареной картошкой, и можно было видеть чужую убогую жизнь.

В новых домах первые этажи стали выше, но обреченная доступность исподней жизни - бледных и худых, толстых и лохматых, беззвучно шевелящих губами людей - оставалась. Всмотреться вглубь, в потемки чужой жизни, в дневное время было невозможно, а вечерами жильцов, на миг озаряемых электрическим светом, прятала поспешно задвигаемая штора. Но все равно жильцы 1-го этажа всегда на виду: вы входите в подъезд, вызываете лифт и пока его ждете, слышите перебранку за дверью, а то высунется любопытная детская головка. Всем известно, что люди, живущие на первом этаже не такие, как те, кто, минуя их, поднимается выше. «Меняю квартиру такую-то на квартиру такую-то. Первый и последний этажи не предлагать» - что еще? В строящихся домах обычно первый этаж сразу отводили под всяческие коммунальные службы, квартиры для милиционеров-лимитчиков, дворников или уборщиц.

Как случилось? Почему? Но моя взрослая жизнь поселила меня именно на первом этаже. За стеклом всеобщего обозрения. Я вхожу в подъезд, меня пропускает сосед, который знает, что на лифте я не поеду. Удобство! Я прохожу мимо, перевешиваю пакет с продуктами из правой руки на левую, из последних сил удерживая онемевшим мизинцем и прижимая коленом к стене, чтобы не оборвались целлофановые ручки, и открываю на всеобщее, в данном случае конкретного соседа, обозрение свой дом – свою крепость, подпорченную расположением на первом этаже. Ко мне бежит, прерывисто попискивая в такт бега, мой жирный кастрированный кот, а сосед говорит: "Ух, какой красавец!"

Я вхожу в ванную комнату и начинаю принимать душ. Слышу хлопок – звук капризных невыносливых пробок. В ванной возникает галлюциногенная тьма. Тьма, от которой перед глазами начинают дымиться красные клубы. Не видно белой ванны и полотенец, не поблескивают хромированные краны, потеря ориентиров заставляет меня криво плавать в пространстве, терять собственные руки и ноги, сомневаться в способности найти полотенце. Две версии – одна за другой - вихляются в мозгу. Первая - вдруг это не пробки вылетели, а пришли бандюганы, выключили рубильник, я выйду из ванной, и они начнут мучить меня и пытать. Вторая - вдруг это не свет погас, а я ослепла. Убедиться, что не ослепла, можно только выйдя к бандюганам. Выходить страшно. Я ослепла. Еще и это! А вдобавок бандюганы! Да нет, либо то, либо другое! Вот! Уже легче! Выйду и пойму. Голой к бандюганам нельзя. Одеваюсь, на собственном опыте - а как еще? - постигая, как тяжела жизнь незрячих. Оказывается, ты не просто ничего не видишь, а тебя буквально шатает и уносит куда-то. Нащупываю ручку, открываю дверь.

Темный коридор с полосками уличного света, пробивающегося сквозь щели в плотных шторах, кажется божественно озаренным. И мирный покой квартиры, не потревоженный моим бредом, сообщает мне, что такое счастье. Я лезу к пробкам, поворачиваю все выключатели в нужные позиции, свет загорается, работает телевизор. Торжественный ужин в собственном обществе с бокалом вина в честь зрячества и отсутствия насильников. Опять хлопок, и снова я впотьмах. Я снова лезу к пробкам – ноль эффекта.

Я выползаю на лестничную площадку. Там свет горит, а в квартирах - нет. Все соседи по первому этажу в сборе. Все мы – чужие. Все мы – разные. Но мы – одинаковы тем, что живем на первом этаже. О других жильцах никто ничего не знает, а о нас, горемыках, знают все.

Из квартиры, что рядом с моей, высыпается выводок филиппинцев без пола и возраста, похожих на младших школьников. Они снимают квартиру у хозяйки, которая здесь не живет. Хозяйка - двоюродная сестра актрисы, покончившей с собой лет пять назад. Актриса жила вместе с матерью и отцом. Отец умер от старости, и остались две замшелые беспомощные женщины. Сначала они едва здоровались со мной, и случись мне за чем-нибудь к ним обратиться в экстренной ситуации, уверяли меня через щелку в двери, что именно этого у них и нет. "Что Вы, у нас нет ни одной спички! Что Вы, у нас нет ни крупинки соли!" Потом они стали много любезнее, когда выяснилось, что я чуть лучше их разбираюсь в бытовой технике и могу в случае чего помочь правильно включить пылесос, к примеру, а то, глядишь, и штопором умело воспользоваться при необходимости. А однажды меня позвали со своим стулом на поминки. Оказалось, что актриса очень страдала, что все ее забыли, и съела много-много таблеток. Мать вскоре отправилась следом…

Филиппинцы бессмысленно щебечут, кажется, не понимая ни слова по-русски, но при словах «телефон хозяйки», отец семейства с видом ученой собаки убегает во тьму своего пристанища и возвращается с клочком бумаги.

Из другой квартиры в облегающих «капри» выкатилась кругленькая и дебелая Ольга с телефоном в руке, демонстрируя всем рвение и организаторский талант по решению коммунальных вопросов. Все знают, что Ольга с мужем уморили собственную бабушку, воспитавшую ее. Бабушка высовывалась на лестничную клетку и сообщала всем соседям, что ее не кормят. А Ольгин муж хватал соседей за руку и тащил в квартиру показать, что у бабушки спрятано под кроватью десять килограммов сахарного песку. Но от бабушки прятали спички, и она не могла вскипятить себе чаю. Так на что ей сахарный песок? Бабушка просила спички у соседей, а иногда выбегала в халате и тапочках в зимнюю стужу прямо на улицу. Бабушку стали запирать на ключ. Чтобы не позорила перед соседями. Или чтобы не выбегала на улицу раздетая (?) Уезжали на дачу на несколько дней, а бабушка голосила из-под двери. Соседи подкармливали ее через окно. Вот еще одно преимущество, или недостаток, как хотите, первого этажа. Живи бабушка на другом этаже – никто бы про эту бабушку ничего и не знал. Все-таки бабушка умерла.

Что касается меня и соседки из квартиры напротив, то в сравнении с вышеописанными персонажами мы пока еще ничем особенным не прославились. Однако по принадлежности к первому этажу все окурки и пустые бутылки, валяющиеся почему-то у окошка на лестничной площадке между первым и вторым этажом, наша уборщица оценивает как следствие разгульного образа жизни наших сыновей, в действительности отношения к этому не имеющих. Так, незаслуженные лучи славы коснулись и нас – двух мам двух приличных мальчиков.
 
Теперь мы все в сборе – праведные и неправедные – в освещенном тамбуре с четырьмя зияющими черными дырами обесточенных квартир. Мне объясняют, что только что здесь был пожар. Ольгин муж, стоя на табуретке, ковыряется в щитке, включая свет поочередно в каждой из квартир. Как только дело доходит до моей, провода начинают искрить. Вопрос решается примитивно просто. Свет возвращают всем, кроме меня. Полностью удовлетворенная жизнью, исчезает Ольга с телефоном и мужем. Подобострастно кланяясь, засыпаются к себе, как в обратной прокрутке кино, филиппинцы. Коллега по несправедливым наветам на наших сыновей предлагает мне электрический фонарик, чтобы при его свете я могла (или не могла) дозвониться до недосягаемых электриков.

За полчаса совместной проблемы, проведенных нами вместе, жильцами первого этажа на всеобщем обозрении, все входящие и выходящие жильцы подъезда, могли изучать наши домашние костюмы, наши вечерние лица без макияжа, кулинарные запахи и меру беззащитности. И одиночества. Моего, разумеется. А впрочем, и актрисиного, и бабушкиного. И вообще…
В полночь вернулся сын, и мы по очереди умывались при свете фонарика.

Кстати, если бандюганы – то можно выпрыгнуть через окно. Вот еще одно преимущество первого этажа.