Обычная история для Юльки

С Юлькой мы учились вместе со второго класса, даже на некоторых уроках сидели за одной партой.  Со второго – потому что первый я окончил на Кубе, в школе для детей советских специалистов, каковыми на тот момент являлись мои родители. Потом папе, к огромной маминой радости, дали место главного инженера на одном из московских заводов, и мы наконец-то смогли вести нормальный оседлый образ жизни.
 В начальных классах Юлька была худенькой, смешной и робкой девчонкой, этакая зайчишка-растеряшка из детской книжки или мультика.  Я немало отвесил ей тумаков, а особое удовольствие доставляло мне дергать за её смешные, торчащие как у Пэппи- Длинный Чулок хвостики. Но день шел за днем, осенняя четверть сменялась зимней, потом приходила весна и летние каникулы. Нас начали волновать вещи  вроде как раньше совсем ненужные, вещи из взрослой жизни. Мальчишки в раздевалке перед физкультурой рассказывали самые невероятные истории про обитательниц соседней комнаты, а Мишка, наш застенчивый хулиган, получил однажды солидную трепку от физкультурника за подглядывание в замочную скважину оной.
Волосы у Юльки отросли уже  и не торчали смешными маленькими хвостиками, а золотым водопадом ложились на её плечи. Мне нравилось смотреть как она теребит кончик длинной пряди – то наматывает на полупрозрачный розовый пальчик, то, в задумчивости, сжимает губами. Это казалось мне очень красивым, не знаю уж почему.
Тогда в нашей школе любили показывать учебные фильмы. То ли из РАЙОНО их присылали, то ли директриса проявляла инициативу – но крутили эти ролики практически на всех уроках, от географии до литературы. Фильмы казались мне скучными - не скучнее, конечно, чем просто уроки - но все же в полутьме, когда глаза всего класса были устремлены на экран, я предпочитал любоваться Юлькиными волосами. Мы сидели у самого окна и я наблюдал как пробравшийся из-за плотной ткани солнечный зайчик играл её прядями: делал их серебряно-светлыми, а через мгновение вновь превращал в золотые. Я бы очень хотел стать этим зайчиком. Юлька конечно знала, что я на нее смотрю, но виду не показывала – она была очень скромной девочкой.
Видно не все мои однокашники смотрели кино. Однажды, когда я предавался любимому занятию, к нашей парте подкрался Фимочка Перельман, мой заклятый приятель и шепотом, так чтобы не услышал наш географ, но чтобы отчетливо быть услышанным на соседней парте, пропел: "тили-тили-тесто, жених и ...."
Глупая шутка, да и шепот Фимочке не помог: Юлька вздрогнула и обернулась, а я врезал Фимке в глаз. Перельман завопил на всю комнату, меня, конечно, вызвали к директору, а "тили-тили" к нам с Юлькой надежно приклеилось.
Все бы было ничего с этим "тили-тили", я и не сильно против него возражал, если бы не одно НО. Это НО выросло неоткуда, выросло вдруг в четвертом или пятом классе, и встало между нами, да и не только между нами - разделив класс на две части, противное и странное НО.
Мой папа, как я уже сказал, был главным инженером, мама – врач, да еще заведующая отделением; я уже не говорю о моих многочисленных бабушках и дедушках, которые, если верить рассказам бабы Ани, чудным образом ухитрялись чередовать геройство в белой гвардии с подвигами во имя революции. Еще в нашем классе учился небезызвестный Фимочка, чей папа играл на контрабасе в одном из московских театров, Коля Андрушкевич, сын декана одного из центральных ВУЗов, Анька и Вероника Шуваловы – хотя подлинность происхождения их благородной фамилии и вызывала сомнения - однако мама работала ассистентом режиссера в Останкино и, наконец, Петро, Петька – наши родители вместе работали на Кубе. Были и другие "дети из благополучных семей", я перечислил только нашу компанию, сложившуюся где-то к пятому классу.
Юлина мама была рабочей на папином заводе, да еще и "разведенкой". Была еще Катька с отцом-алкоголиком, Васька: мама – дворник, Маша Ромашкина, которая вообще жила с бабушкой и многие, многие другие. Это было совершенно неважно в первом классе, и во втором, когда мы все стали октябрятами, и в четвертом, на пионерских линейках... Но потом. Потом появилось НО.
Мы собирались для того чтобы посмотреть купленный в "Березке" видик: тогдашнее чудо техники под названием ВМ-12. Смотрели кассеты с Рембо, Рокки, Коммандос, совершеннейше тогда запрещенные, иногда, впрочем, чередуя их с еще более запрещенным Тарковским – мало что понимая, но затаив дыхание от причастности к "серьезным" фильмам; естественно, наши мамы не хотели видеть на таких просмотрах "чужих" детей. Потом мы смотрели фотки и рассказывали: Фимочка об оплоте сионизма Израиле, куда уехал его дедушка и собирался папа, я – о Греции, куда я ездил несколько раз к дедушке, врачу советского посольства. Анька и Вероника с умным видом рассуждали о мире кино и телевидения.
Это был наш мир, и Юлька в него не вписывалась.
Как я понял потом в тот, другой мир - мир Катьки и Васьки, пьяных родителей, бунта и "тяжелого металла" Юлька не вписывалась еще больше.
Она очень любила рисовать. Иногда я провожал её до подъезда, благо она жила лишь на два дома дальше, чем я. Однажды в марте Юлька затащила меня к себе. Наверное, ей стало жалко на меня смотреть -  почти зима ведь, а я нацепил супермодную курточку, которую прислал дед из Греции. Вот только морозов в Греции не бывает,  я совсем расчихался – и Юлька решила угостить меня чаем. У её матери была маленькая двухкомнатная квартира, очень маленькая и очень уютная. Сразу видно, что живут две женщины – я тогда именно так и подумал и страшно возгордился тем, что назвал Юльку женщиной про себя, и что она – моя подружка. Пока Юлька ставила чайник, я  рассматривал нарисованные ею картинки на стенах и самых разнообразных куколок на полках – увлечение её матери. Юлька рисовала в основном принцесс или сказочных фей и все они, как одна были похожи на Юльку..., нет, наверное – на её маму. Там на листках обычной альбомной бумаги я увидел сказочные замки и фантастические деревья, закаты и восходы невероятных оттенков – сравнимые может быть только с повестями англичанина Толкиена, чей отпечатанный на машинке перевод притащили откуда-то Петькины родители. Как и герои Толкиена эти принцессы, замки и деревья, очевидно, не принадлежали к обыденной жизни – они были из совершенно особого мира, и наверное, Юлька в этом мире была королевой, ну, по крайней мере – великой волшебницей.
Чайник вскипел, и Юлька позвала меня на кухню. Мы пили чай с вареньем, сваренным её деревенской бабушкой и болтали о совершеннейшей чепухе – о контрольной и о книжке Булычева, которую я ей позавчера притащил.
Неожиданно она попросила:
- Расскажи что-нибудь... Про Грецию или Кубу. Так здорово, я тебе завидую. Здорово было бы там побывать...
- Что рассказать?
- Что-нибудь, самое обычное. Ну - какие там улицы, магазины...
И я начал рассказывать. Про то как летел из Шереметьево, как ехал машиной посольства из аэропорта, про афинские магазины, которые жителю бескрайних советских просторов и представить-то себе нелегко. С магазинов я перешел почему-то на музеи, а с музеев – на античную историю, которой в то время весьма интересовался.
Я так увлекся собственным рассказом, что в какой-то момент живо представил себя сидящим не в маленькой московской квартирке а под ветками оливы, и уже не о Греции рассказывал я златокудрой Юлии, а излагал слова великого Аристотеля, слышанные сегодня утром в Ликейском саду, подливая в её бокал  не чай, а терпкое красное вино... Такая вот получилась "обычная история".
Потом пришла её мама и я засобирался. Мне в голову лезли всякие мысли, очень нежные мысли про Юльку и, хотя её мама, конечно, моих мыслей прочитать не могла – мне отчего-то стало неуютно пить чай втроем.
Уже выходя из подъезда  я столкнулся нос к носу с Машей Ромашкиной, считавшейся лучшей Юлькиной подругой. Естественно, "тили-тили" получили самое непосредственное подкрепление в виде длиннющего Ромашкинского языка.
Как я понял потом, именно этот язык подтолкнул к активным военным действиям одну из близняшек Шуваловых. Не знаю, на какие жертвы пришлось ей пойти – но на тех уроках, где мы с Юлькой не сидели за одной партой – моей соседкой стала именно Анна. Конечно же "совершенно случайно" мы стали с ней вожатыми в одной и той же октябрятской "звездочке".  Абсолютная случайность являлась также причиной нашего с ней совместного дежурства по столовой, совместного выпуска стенгазеты, появления у её мамы лишней путевки в "Артек" и многих других интересных случаев. Я особо не обращал внимания на Анькины усилия, а вот она была неутомима. Однажды  в мае, когда мои родители были на даче, а я пытался убедить себя, что готовлюсь к последней в седьмом классе контрольной – позвонила Анька и заговорщицким шепотом сообщила, что сперла у мамы "суперскую" кассету. У них дома гостила бабушка – так что оставался только один вариант – мой ВМ-12.  Мы договорились собраться у меня, но странным образом – вероятно по все той же случайности – из всей нашей компании смогла прийти только сама Анька.  Фильм назывался "Эммануэль" и я в тот день потерял, наконец, девственность. Анька,  впрочем - тоже.
В следующем году Юлька из нашей школы ушла. Поступила в швейное училище – её мама считала, что надо получить хорошую профессию. Анька в то время окружала меня столь плотным кольцом заботы, что данному событию я особого значения не придал. С Юлей мы оставались по-прежнему хорошими друзьями, но я и подумать не мог изменить Аньке - тогда мне почему-то казалось, что наш с нею поступок в седьмом классе обязывает  быть её верным рыцарем на всю жизнь. К тому же Юлька... она была совсем другой, из того необычного мира на картинках.
Прошло еще два года. С Юлей мы встречались все реже и реже. Вообще почти не встречались. Перед самыми выпускными я узнал от Ромашкиной (таинственным шепотом), что моя вчерашняя волшебная принцесса беременна: от какого-то лейтенанта из соседней воинской части, который "сделав дело" укатил восвояси, на бескрайние сибирские просторы. Мне тогда это почему-то показалось  совершенно неинтересным – мы с Анной уже вовсю обсуждали возможные сроки нашей свадьбы.

Дальше – хуже. Чем взрослее становишься тем быстрее летит время. Все, о чем я сейчас рассказал - кажется было только вчера. Но прошло больше десяти лет: за это время я успел окончить ВГИК (спасибо Аниной маме), принять непосредственно участие в августовских и октябрьских событиях, стать фотографом-профессионалом и серьезно продвинуться в одной из ведущих рекламных фирм, развестись с первой женой (Аней, разумеется) и превратиться в настоящего московского пижона и бабника.
Надо сказать, после развода дела у меня шли неплохо. Талант, видимо был – мои работы ценились все больше и больше, денег на жизнь хватало. Сделал несколько персональных выставок.
Все переломилось одним осенним днем. Я привез свои работы на выставку в Копенгаген по приглашению моего друга - датского фотографа Ханса Ларсена. Ханс фотографировал детей, а у меня была очень неплохая "детская" серия. Вечером, после презентации наших работ мы с ним зашли в пивную у парка "Тиволи", любимую Хансову пивную – наверное потому, что в Тиволи всегда много детей, и старый лис Ларсен частенько здесь "охотился с фоторужьем". Беседа за кружкой знаменитого пива тянулась неспешно. Когда после энного количества темного напитка дело дошло до анекдотов, Ханс вспомнил шутку одного американского фотографа. Американец придумал свою классификацию коллег: высшую категорию составляли Художники – люди не от мира сего, живущие ради искусства без куска хлеба. Далее следовали Шлюхи – Художники, которые без куска хлеба жить не смогли и начали продавать свое искусство. Потом Любители, Мыльничники и только на пятом месте, обогнав лишь Богатых Любителей и Онанистов Фотооборудования находились мы, фотографы-профессионалы. Причем духовный отрыв четвертого места от пятого, согласно рассуждениям американца, был значительно больше, нежели пятого от двух последующих.
Мы вместе посмеялись над такой "периодической системой". Я пригласил Ханса в Москву и отправился в гостиницу. Почему-то в тот день мне было не до изучения свободных нравов столицы Королевства Датского.
Сон мне в ту ночь приснился жуткий. Будто, с дорогущим "Никоном" на шее гуляю я по Парижу в толпе разодетых в самые невообразимые майки, трусы невиданного покроя и тому подобную лабуду Туристов – и вместе с ними снимаю все подряд – и Эйфелеву башню, и мосты через Сену. Что я совершенно не знаю чем выдержка отличается от диафрагмы, камера у меня "полный автомат", а все что я, то есть мы, туристы, снимаем – исчезает раз и навсегда – и вот нет уже Парижа, нет милых улочек и летних кафе – только белый лист фотобумаги передо мной. Чушь, в общем, полнейшая.
И только под утро мне приснилась Юлька. До того дня она мне не снилась, я вообще думал, что уже давно забыл эту детскую историю. Но Юлька мне приснилась – мы шли с ней от школы к её дому и я, размахивая двумя портфелями – своим и её, рассказывал ей про Ханса, про Копенгаген и про свой кошмарный сон.
Проснувшись, я долго-долго умывался – глаза почему-то были красными и жутко болела голова. С головной болью, несмотря на кучу таблеток, я прилетел в Москву. Плюхнувшись в машину шереметьевского бомбилы-живодера я назвал адрес. Но не свой адрес, не тот по которому жил сейчас. Это был тот адрес, та улица по которой я провожал в давешнем сне свою школьную подружку. Видимо с головой у меня в тот день было совсем плохо.
Расплатившись с таксистом я вылез из машины. Благо из вещей у меня была с собой одна только сумка. Родители здесь уже давно не жили – отец построил дом под Москвой. Какое-то время я стоял растерянно, пытаясь сообразить, куда идти дальше. Сам не зная зачем побрел в сторону Юлькиного дома. Зайти? Я даже не знаю, живет ли она там, не знаю зачем я пришел. Рядом с её домом теперь была разбита детская площадка – совсем новенькая, кажется местный префект готовился к выборам.
Закатное солнце жидким золотом растеклось по небу, отражаясь в окнах; золотые солнечные зайчики прыгали по песку и блеклой московской листве. Один такой зайчик, оттолкнувшись от детского зеркальца прыгнул мне прямо в глаза. Я невольно посмотрел в сторону солнечного блика – и замер, замер на месте буквально парализованный увиденным.
Лет двенадцать. Лет двенадцать было Юльке когда я рассказывал ей про древних греков. Этой девчонке тоже было двенадцать или около того. Она сидела с подружками и разглядывала чей-то мягкий пенал с зеркальцем – почти такой же, как был когда-то у её матери, и солнечные зайчики также нежно играли с её волосами. Некоторое время я наблюдал за ней, потом достал из сумки камеру.
- Юлька, Юленька – пора домой. - Я вздрогнул и посмотрел вверх. Кажется, Юлькина мама, той большой Юльки – почти не изменилась, только слегка пополнела. Потом до меня дошло - это была не Юлькина мама. Точнее, мама Юльки, но не той. Запутался – да это неважно.
Я быстро сделал несколько снимков.

Через день в Москве появился Ханс. С ответным визитом. Когда мы в очередной раз сидели с ним за кружкой "Балтики", я достал из кармана несколько снимков и небрежно бросил перед ним на стол. Ханс взял и какое-то время пристально рассматривал.
- То что нужно! Бог мой, откуда ты знал про эту мою задумку? То что нужно, настоящая маленькая богиня. Кто она?
Не знаю зачем, я ответил:
- Юлька. Моя дочь.
Он сделал удивленные глаза.
- Дочь? Я не знал. Она живет с тобой? Послушай, мне нужна эта девочка. Я уже полгода ищу именно такую.
- Нет, мы расстались с её матерью очень давно. Будешь с ней говорить – про меня не вспоминай, ладно? Вот её адрес.
- О'кей, - он кивнул, - я понимаю, ошибки молодости. Ах как жаль, я бы мечтал иметь такую дочь. Я тебе что-то должен?
- Ага, - сказал я пристально на него глядя, - помнишь старика Олафсена?
- Чудак-художник? У него школа где-то в Ольборге.
- Устрой туда Юльку. Если в гонорар это не войдет – я заплачу. Она рисует. Очень хорошо рисует.
- Ладно, - он пожал плечами, - думаю, это не проблема. Слышал ты задумал грандиозный проект?
- Да... Да, очень большой. Настоящий проект, друг Ханс. Но впрочем – что это мы о работе за кружкой пива. Расскажи лучше что-нибудь смешное.

Кошмары меня в ту ночь не мучали. Возможно "Балтика" – более здоровое пиво, а быть может, виной всему – принятое мною решение.
Наутро я позвонил Фимочке Перельману. Тому самому Фимочке. С музыкой у него не заладилось – папин талант не передался, а вот по дедушкиной линии... Фима был коммерческим директором крупного агентства новостей.
- Фима, нужна работа.
- Тебе? – минут пять в трубке раздавались странные булькающие звуки. Это Фима смеялся так. – Ты здоров?
- Фима, я серьезно, - он очень хорошо понимал, когда "серьезно".
- Слушай, ты конечно классный фотограф. Но не журналист, брат. Знаешь, здесь другая кухня. Тоже конкуренция. Впрочем, одно место, я слышал, есть. Но ты не согласишься.
- Говори.
- Корпункт в Тегеране. Знаешь, наши аналитики считают...
- Уговорил. Еду!

И вот я здесь. Жду рейса в Берлин, там заберу нашего корреспондента, а потом Люфтганзой – к месту своего назначения. Во всяком случае я уже не "пятый номер" по американской классификации. А Юлька, маленькая Юлька завтра тоже улетает – это мне рассказал Ханс. Он договорился с её матерью. Хэппи энд, в общем. Или почти. А практически – самая обыкновенная история.
Как-то оно дальше повернется?