письмо оттуда

Здравствуй, Миша. Пишу я тебе из странного и страшного места – из следственного изолятора. Ты, я так и вижу твое удивленное лицо, наверняка думаешь, что я тебя разыгрываю. Но вот, дожив до семидесяти двух лет, я оказался здесь. Все случилось очень неожиданно. Помнишь, когда мы с тобой последний раз встречались в парке Ленина  - славно тогда погуляли – я тебе рассказывал о том, что пошел на курсы вождения. Ты еще мне говорил тогда, мол, старый – куда тебя понесло – живи себе спокойно, радуйся внукам, а дети уж как-нибудь тебе с машиной помогут. Я, помнится, говорил тебе, что, мол, не хочу детей отвлекать от их жизни – приедут в гости – хорошо. Ты же знаешь, что они меня не забывают и делают все, что в их силах. Но ведь у них теперь есть свои дети, за которыми глаз да глаз нужен. Вот, Машенька – младшая внучка – скоро в школу пойдет. Надо всякие ручки-тетрадки купить, одежду какую-то. А растут они в таком возрасте – ой как быстро. Вот, глядишь, купили ей платьишко, а через два месяца оно уже мало. Так что, Миша, стараюсь я от них деньги не брать, но всегда рад, когда они ко мне в гости приезжают. Они и сейчас ко мне на свидание приезжали. Старший мой Петр ой как на меня ругался. Ну что же ты, папа, говорил, к нам за помощью не обратился, знаешь ведь, что помогли бы тебе. А я, Миша, не могу: у него скоро сын родиться должен, ему Светланке надо помогать – пеленки там всякие, погремушки, кроватку, колясочку. Затрат много на маленьких детишек. Да ты м сам знаешь: у самого внуки растут. А я-то что? Пенсия у меня неплохая, как блокаднику какие-то прибавки есть, ем я не так уж и много. Вот и решил, что пойду я на курсы на свои денежки – чего молодых стеснять. Ты не думай, они, когда узнали – они сначала тоже отговаривать начали: куда, говорят, тебе водителем быть на старости-то лет? В аварию не дай Бог еще попадешь. Ты, говорили они, если надо что – ты звони – подвезем мы тебя куда надо, что мы – нелюди что ли? А я вот уперся тогда. Ох, Миша, и чего я тебя и детей своих не послушался. Теперь вот прозябаю здесь. Знаешь, тут страшнее, чем в войну. Тогда-то все понятно было: немцы и мы. Утром на завод снаряды клепать, а вечером на крыши… ну да ты и сам помнишь, к чему мне это тебе рассказывать? Помню как у станков стояли на ящиках, такие мы с тобой мелкие были. А здесь все ужасно. Кормят отвратительно, но я как-то привык, мне ведь деликатесов не надо. Вон, помню Леночка с мужем как-то ко мне заехали, каких-то диковинок навезли - вкусно все так было, да вот потом животом мучался. Я же непривычный к такому, мне что попроще – картошку с котлетой да и хорошо, а то и хлебушка с молоком. Но еда – это не самое страшное. Даже грязь и унизительные всякие неудобства – не так страшно. Люди здесь – вот что страшно. Чужие они. Злые. Чего только не рассказывают: один так даже хвастается тем, что убил своего врага. Нет, Миша, не понимаю я этого – убил человека и рад. Даже если и врагом был тот человек, даже если и гадом последним, но чего же убивать-то? Он сначала все ко мне приставал – мол, чего это я тут сижу, хрыч старый. Я все обижался на такое ко мне отношение, но его быстро на место поставили. Знаешь, Миша, даже здесь у людей уважение к старости есть. Я им про войну рассказывал, так они потом ходили притихшие, думали о чем-то. И знаешь, Миша, что странно – у них даже глаза другими стали, светлее что ли. Есть тут один – сосем еще мальчишка ему двадцать пять скоро будет. Попался на грабеже в квартире. Он говорил, что есть им с мамой нечего было – мама больна очень, при смерти практически, а он, хоть и работает по рынкам, по магазинам то грузчиком, то еще кем-нибудь, а денег все нет и нет: на лекарства да на врачей все уходит. Вот и решил он квартиру какого-то то ли бандита, то ли еще кого ограбить. Да не повезло ему: хозяин вернулся. Говорит, хорошо, что совсем не убил его – так он его побил сильно. Господи, Миша, ну зачем же его бить-то надо было? Он же маленький, худющий. Ну, отругал бы его как-нибудь, отобрал бы свое, да отпустил бы с миром, так нет же, мало того, что побил, так еще и милицию вызвал. Вот он, паренек этот, мне рассказал про своего деда – тот тоже в блокаду на крышах стоял, да тогда же и с бабушкой познакомился. Они тогда еще детьми были. Пережили вместе этот ужас, а потом их судьба раскидала: его куда-то на север, а она так в Ленинграде и осталась. Он потом через много лет вернулся домой и начал ее искать. И нашел. А она, оказывается за муж не вышла – все ждала его. Дождалась. И вот парнишка этот все мучается – надо же, говорит, было светлую память деда опозорить, никто и никогда в его семье воровством не занимался. Я все говорю ему, мол, обойдется, что они эти судьи – не люди что ли? А он смотрит так на меня, мне аж  душу переворачивает – какие у него глаза тоскливые, и спрашивает: думаете, отпустят? Поймут? А я уже сам сомневаться начал – плохое нынче время, Миша. Нет у них понятий как дружба, любовь. Звери они. Но меня уважают – по имени отчеству, на Вы. Даже стараются не ругаться при мне. Я тут сына попросил привезти книжек мне всяких – Гоголя, Достоевского, Толстого. Так они читают. С трудом, но читают. Спрашивают что им непонятно. И в эти моменты людьми становятся. Да, Миша, ты наверное, спрашиваешь: как я–то здесь оказался, что, мол, ты мне про других-то говоришь. А мне, знаешь, как-то больно все это: смотрю я на них, и в груди сразу болеть начинает. Вспоминаю, как по молодости всякого глупого совершал, но всегда других уважал. Я помню, как с Галиной моей когда познакомились, она мне говорила – за тобой как за каменной стеной: надежно, уютно. Стыд-то какой, Миша… она, наверное, сейчас сидит в раю и плачет. Это не дожди, Миша, льют, а Галя моя плачет. Так опозориться на старости лет. И что я не послушался никого? Решил, что сам все сделаю, сам… ты же знаешь, что я всегда упрямый был. Помнишь, как я чуть не утонул – доплыву до другого  берега, доплыву. Сколько тогда на улице было? Градусов десять-двенадцать? И вода такая темная была, ледяная, практически. Ой, Миша, наверное тогда еще надо было мне задуматься, чтобы сейчас такого не случилось, как вот произошло. А все вот мое нежелание других стеснять. Они молодые, у них свои подрастают детишки. Ну вот я и пошел сам. Денег подкопил, отучился, все вроде хорошо – и теорию сдал в школе, и вождение сдал с первого раза. Видимо, и расслабился, потому что в ГАИ начал сдавать, да все как-то не получалось. Теорию-то сразу ответил всю, а вот как за руль меня посадили, так, веришь - нет, все забыл. Как будто и не сидел никогда за рулем. Еду, руки трясутся, в голове шумит. В общем, не получилось у меня: знака не заметил с перепугу-то, да и поехал под кирпич. Ну, думаю, ладно: в следующий раз сдам. А Петр с Леночкой мне говорят: папа, ну что же ты так? давай мы тебе поможем, денюжку заплатим, и ты спокойненько сдашь. А я же не могу так. Вон, Светланка Петина беременная ходит. Ей фруктов надо побольше, отдыхать надо уже, а она все еще работает. А Леночка моя – у нее Володя непутевый какой-то. То хорошо денег заработает, то ничего не принесет. А у нее Колька маленький еще совсем – в садик ходит. Нет, говорю я им – не надо, дети, спасибо, я сам сдам. Я ведь что – это первый раз испугался, а в следующий раз все хорошо будет. Но и второй раз не получилось как-то. Это... помнишь, у нас с тобой все самолетик не летал? Вроде сделали все правильно, а он полетит и падает. Как мы с тобой тогда ругались, друг друга все винили. Ой, Миша, какие мы были молодые тогда. Глупые. Сейчас вспоминаю иногда, так смешно становится: переживали по таким мелочам, из каждой мало-мальской ерунды мировую трагедию делали. Сейчас понимаю – дураки мы с тобой были. И вот, после второго раза я, помню, расстроился очень. Ну нет бы сказать – не дано мне, старому машину водить, так нет же заупрямился. У нас секретарша в школе – славная такая девочка Катенька - она мне говорит: мол, давайте я вам, Василий Александрович, помогу. Вы денюжку заплатите, и все, тем более, что теорию Вы сдали. Будет дешевле, но зато точно получите. Я могу поговорить, Вам, может, еще и скидочку сделают. Ну, думаю, попробую так, как она говорит. Спросил сколько надо, она мне когда сказала, я даже задыхаться начал. Ну откуда же, говорю, у меня такие деньги-то? Я все свои сбережения вон на школу потратил, да вон Светланке подарочков прикупил: колясочку, да пеленок всяких. А мне Катенька и говорит: да Вы у детей попросите, что не помогут они что ли? Да нет, отвечаю, помогут. Ты же, Миша, знаешь, что они меня в беде не бросают никогда, да вот не могу я их стеснять, тем более, что у них свои маленькие детишки есть – им бы с собой справиться. А что мне, старому-то, надо? Поблагодарил и ушел. Да вот мысль мне покоя не давала. Вишь, думаю, денег дать и сдам сразу. Но, думаю, что же я буду Катеньку стеснять? Она такая славная. Ей и так вон работы много всякой, а она еще будет за меня хлопотать, просить кого-то. Нет, думаю, сам попробую. Вот, Миша, и сгубило меня это «сам, да сам»… ну пришел я на экзамен в третий раз, денег собрал немного – свои старые сберкнижки позакрывал, немного в еде поприжался и пришел сдавать. Вот, дурак старый, нет, чтобы с инструктором хотя бы поговорить, мол, вот, есть у меня столько-то, а как бы их дать, чтобы мне права-то дали, так я все сам да сам. Сели мы в машину с гаишником-то, а у меня, как у собаки Павлова рефлекс уже видимо, выработался: руки затряслись, в глазах потемнело. Ну я  и давай деньги из карманов вынимать, да инспектору на колени складывать. Нет, чтобы отъехали хотя бы, ведь с места я тронуться бы смог. А я вот все побыстрее, побыстрее: затмение просто наступило, видимо. Ну меня из машины-то, раз, и вывели тут же. Мол, дача взятки должностному лицу причем при свидетелях, ничего и доказывать не надо было. А те, кто видел тоже, Миша, такие разные люди. Несколько человек с радостью закричали: да, да.. это он вот денег пытался дать. А остальные промолчали, а девочка одна даже сказала: что вы к пожилому человеку прицепились, ну, неужели нельзя как-то сгладить ситуацию? На нее прикрикнули, а потом я узнал, что права ей тоже не дали, хотя она вроде и правильно все делала. Вот так вот я и оказался здесь, Миша. Ой как меня сын ругал, да и все меня ругали. Сказали: что ты, папа, на старости-то лет совсем из ума выжил. Да-да, так и сказали. И я их не виню, потому что правы они: выжил я из ума. Вот сижу здесь и с каждым днем все хуже становится. То сердце заболит, то голова ноет. А тут мне Галя моя приснилась, пальцем грозила. Видимо, умру я скоро. Да и, если честно, я не знаю – зачем мне дальше жить? Опозорился на весь мир, детей опозорил. Это же представляешь, Машенька в школу пойдет, а там ей пальцем тыкать будут, мол, дед у тебя -  уголовник. Нет, Миша, стыдно мне. Вчера вот врача вызывали ко мне, он посмотрел и сказал, что плох я чего-то, дал каких-то лекарств, а я их не буду принимать – зачем. Лучше помру я тихонечко здесь, ведь осудят меня наверняка. Злые люди, завистливые, вон, выйдем, бывало на прогулку, а эти с автоматами стоят, чуть что – орут, как будто мы скот какой, а не люди живые. Так что, Миша, не поминай меня лихом, может и не свидимся мы больше. Историю ты мою теперь знаешь, я тебе ведь для чего написал: чтобы ты, если кто разговор заведет обо мне плохой, мог бы сказать – зря вы так – Василий хорошим человеком был. Честным. Пора мне заканчивать писанину: ужин  скоро, заодно и отдам им письмо, пусть отправят. Обнимаю тебя крепко, друг. И – счастья тебе в жизни большого, не делай глупостей. А то будешь мучаться сильно и страдать за опозоренных детей. Прощай!
Твой В.А.