Милосердие

...Он думал, что закричит. Ему показалось, что он кричал, когда время остановилось.
А на самом деле мрачный молчаливый чувак лет двадцати, худой, как швабра, большую часть времени простоявший в одиночестве у стенки, самоуглубленно покуривая, вдруг что-то понял, развернулся и пробороздил по стене ногтями, обдирая старую краску. Этот голос, этот сдавленный вой пополз поперек тусового гомона и заполнил комнату едкой тишиной.
Люди вокруг были ни в чем не виноваты. Многие из них даже не знали его имени. Люди спорили, кому белить потолок, поскольку побелить было надо — во всей их любимой Студии шел ремонт в разных степенях законченности и... И тут этот безымянный, пришлый, ничем еще не определивший себя и тем более не ставший своим, сползает вдоль стенки, усаживается на пол, подогнув колени, устало прикрывает глаза... у него слишком острые локти, слишком тонкие запястья, чересчур отрешенная морда, и видно, как губы подергиваются на каждый удар сердца, будто это больно. Но еще видно, что это все — чистая рефлексия, а чувака на этом веселом свете уже нет.
Остальные смотрят на него, кто с удивлением, кто со страхом, кто с осуждением, мол, зачем же так-то!.. Чувак ни на кого не смотрит. Кто стоял поближе — отошли, чтобы не слышать его ломаного дыхания.
...Деки вдруг очутился в лесу — неподвижные фигуры, у каждой из-под ног бежит длинная тень от яркой лампы, пристроенной на окне. Известка в ведре очевидно уже никого не интересовала, и он перестал размешивать ее. А тишина-то жуткая... Как будто в дверь заглянул сумасшедший экстрасенс и повелительно крикнул: "Замри!!!" Деки распрямился, озираясь, прошелся между стоящими и напоролся глазами на знакомого рыжего чувака, бесформенно скорчившегося у стены. Вот незадача! Только что они болтали, все было нормально, бывает же!..
— Что случилось? — тихо спросил он.
Ему никто не ответил. Какая-то девочка переводила взгляд с рыжего на остальных. Деки прочел по ее лицу: "Все вы сволочи! Что вы наделали!" Но она произнесла не это, и Деки стало противно оттого, что она лжет:
— Ему плохо, надо что-то делать!.. Эй, Панк, очнись!.. Может, скорую?..
Панк ответил что-то скомканное и грубое, сбросил с локтя девочкину руку. К рыжему подошел рослый, светловолосый человек, печально ссутуленный, похожий на журавля, неспешно присел на корточки. В руке он держал зажженную сигарету и, легонько потеребив рыжего за рукав, сунул сигарету ему.
И показалось, что сейчас все кончится. Чувак у стены начнет говорить со светловолосым или хотя бы кивнет, а им, остальным уже не надо будет нервничать и думать. Можно будет жить дальше...
Но молчание длилось. Чувак, не открывая глаз, на ощупь взял сигарету, медленно поднес к губам, а на выдохе дым потек изо рта, словно серая кровь. Светловолосый отошел, сказал в пространство:
— Принесите ему чаю горячего.
Кто-то за спиной Деки сорвался с места — отличный повод сбежать. Вокруг переговаривались, негромко, обрывками.
— А что случилось-то?..
— Ни с чего?..
— ...делать...
— Скорую?
— Отвали, придурок! Какую, нахер, скорую?!
— Может, сердце?..
— Какое, нахер...
Но даже разрозненные слова — утешали. А Деки думал о том, что за тревогой у них притаился восторг. Живые могут говорить, могут! А этот... похоже, нет. Только чувство долга, фальшивое, воспитанное с детства, принуждало их к тревоге. Хотя, наверное, у кого-то оно было настоящим... Деки ничего особого за собой не ощущал, честно стоял посреди комнаты, дурак дураком, не умея и не пытаясь помогать. Он этого типа знал с месяц — непонятный чувак, прикольный временами, только как-то сильно по-своему. Откуда он взялся в Студии, кто такой — никогда не говорил... Кажется, он неплохо рисует.
Парень, которого все звали Нацистом за ярко-голубые, всегда прищуренные глаза, стоял слева, недалеко от Деки. Поэтому Деки заметил, как он оглянулся назад, послал кому-то сигнальный намек бровями.
Деки тоже посмотрел в ту сторону. А, это Талли. Она из тех старых тусовщиков, кого пионеры опасаются и избегают — такие терпеть не могут наивную глупость. Талли нехотя подошла к Нацисту. Она была красивая, гибкая и злая, как хлыст. Упаси бог, загреметь к такой в постель!.. Говорят, мужики у нее всегда левые, не с тусовки, звероватые, как на подбор. Возле уголков губ у нее морщинки, лицо — как холодная маска божества.
— Забери его отсюда, — тихо сказал ей Нац.
Деки изо всех сил прислушивался.
— Спятил, — одними губами, без выражения, без интонации.
— Время у тебя есть. Пожалуйста...
Талли повернула голову к Нацисту. Короткая схватка взглядов.
— Как скажешь, Кэп... — уступила Талли с нехорошим намеком в голосе. — Доброта тебя прикончит.
— Не в этот раз.
Деки не мог понять, о чем они говорят, и это его пугало. В голову лезла неопределенная пошлятина с извращениями... А Талли уже шла к рыжему, и ее появление породило вторую волну тишины, как перед исполнением смертного приговора.
Вынув из вялых пальцев дотлевающий окурок, она раздавила его рубчатым каблуком своего тяжелого ботинка.
— Вставай.
Сказано было негромко, ровно, но так, что Деки, например, инеем покрылся.
Чувак у стены никак не отреагировал.
Талли несильно пихнула его в бок ногой.
— Вставай, — ровно, негромко, повелительно.
Народ пялился с таким напряжением, что аж вперед подался. Все ждали. И никто не сомневался — если сейчас бедолага не встанет, Талли, очень вероятно, сломает ему ребра. После чего ему все равно придется подняться.
— И сказал Он Лазарю: встань и иди, — вполголоса пробормотал кто-то рядом с нервным смешком.
Деки инстинктивно задержал дыхание, ожидая удара. Ему ломали ребра в драке вот недавно, ощущения были богатые...
Но Талли сделала не это. Она протянула сидящему руку. А рыжий тип, не открывая глаз, безошибочно обхватил ладонью ее запястье. Руки сцепились, и Талли помогла ему подняться. Парень пошатнулся, распахнул глаза, задел лица смотрящих на него людей пустым, бессмысленным взглядом.
— Пойдем, — так же негромко, ровно велела Талли, отпустив его.
Повернулась и пошла к двери. А рыжий потянулся за ней, двигаясь как зомби. Они прошли мимо, и Деки заворожено проводил их взглядом, чувствуя мороз вдоль всей спины. Он долго стоял и долго пытался понять, верил ли он тому, что видел, пока не вспомнил, что рот надо бы закрыть.
Как тот чувак нашел ее руку с закрытыми глазами?
Тусовка постепенно выходила из транса, возвращалась к жизни и к вопросу побелки потолка. Деки окликнули, но он только отмахнулся и отошел к стене покурить. Сам не замечая, уселся на корточки в том самом месте, которое покинул недавно странный рыжий чувак. Кстати сказать, он и рыжим-то толком не был. Но звали так, чтобы хоть как-то определять — своего имени или прозвища он не назвал, а чужие, придуманные к нему не липли. "Безымянный мертвец, волонтер разложенья..." — Деки подцепил эти слова с обрывком навязчивой мелодии на чьей-то репетиции. Совпадение, да? Не хреновое совпадение... Эти сцепленные руки...
Деки ходил загруженный весь вечер, белить ничего не стал, вместо этого свалил из Студии. Чуть не тронулся, пытаясь понять...
А рыжий-то как сгинул! Деки не мог точно сказать, сколько его потом не видел, да и не ждал встретить живым.
Время затерло воспоминания, притупило чувства. Но Деки не сдавался. Точнее, не мог отделаться... Спустя полтора года он не только знал — сам умел проделывать подобные штуки. И время, на самом-то деле, замкнулось в кольцо. Просто Деки уже не помнил начала истории. А до конца было еще и тогда далеко.
В прихожей было темно. Лампочку еще не вкрутили. Пока рыжий возился со своими раздолбанными кроссовками, Талли успела одеться и распахнуть входную дверь. Парень побрел за ней.
— Спятил? Куртку надень!
Он сдернул с крючка куртку. Талли отвернулась.
Никаких лифтов, она погнала его вниз по ступенькам. На улице, будто их и ждал — налетел сырой пронзительный ветрюга. Осень в Городе — серого цвета. Талли шла быстро, чтобы согреться, чувак тащился следом. Грязная челка моталась по лицу. Расстегнутая куртка хлопала полами.
— Застегнешь ты ее когда-нибудь?! — холодно поинтересовалась Талли через некоторое время, и никто не сказал бы по ее тону, злится она или нет.
— Замок сломан, — ответил рыжий деревянным голосом.
Перекресток. Светофор. Машины летят мимо, разбрызгивая лужи. Поток кажется серым, все краски затерты. Талли остановилась на краю тротуара. Рыжий налетел на нее по инерции, чуть не столкнул под колеса. Внешнего мира для него не существовало. Талли резко обернулась, вздернула его на лезвие взгляда. Он глядел в ответ беспомощно. Глаза — как пустые окна в заброшенном доме. Никого нет. Можно толкнуть его, и он упадет. Можно разбить ему лицо ударом ботинка. Он забыл, как защищаться. Мертвец.
Талли злилась внутри. Зря!.. Напрасная трата времени... Нацист опоздал со своим милосердием, это же очевидно! Но если он так хочет, то пусть. Талли может прогуляться и посмотреть, сколько выдержит этот зомби, пока не свалится. Ради Наци. Он много хорошего сделал для нее. Нужно просто держать в голове, что мертвецы — не безвредны.
Зеленый. Талли двинулась дальше.
Широкая лестница вниз, поворот, граффити на стенах, прозрачные двери, белые лампы, еще лестница, гудящее эхо — где-то далеко завыл отъезжающий монорельс. Пахнущий мазутом и электричеством, в лицо подул подземный суховей.
Талли спускалась в Подземку.
Силуэты людей — темные пятна — мимо. С платформы влево, в переход. Здесь тепло, теплее, чем наверху. Рыжий молчит. Его, должно быть, знобит — он весь сжался, ссутулился. Морда серая. Двигаться быстрее, измотать его... Они почти бегут. Не важно, куда. Ниже. Резкий поворот. Ступени. Запах горелой изоляции. Решетчатый пол. Кишка перехода. Коридор-улица. Бело-синие, мертвенного цвета прожекторы — визитка Нижнего города. Из-за угла долетает музыка и крики скандала. Прохожие навстречу.
Кто-то налетел на рыжего. Он шарахнулся, толкнул Талли, вцепился в ее плечо. Ищет опоры, надо же!.. Наверное, возомнил, будто она добра ему желает! Долбанный мертвяга...
Мужик, толкнувший рыжего, открыл-было рот. Талли дернула своего спутника дальше, не позволив родиться драке.
Мальчишка взмолился о пощаде тремя уровнями ниже:
— Постой...
Талли остановилась. Он тут же приклеился плечом к стене.
— Постой, — повторил снова, загнанно дыша.
— Устал?
— Мне... я... да...
Талли пожаловала ему целых три минуты.
— М-м... мне...
— Хреново, да? Переживешь. Идем.
Рыжий медленно поднял голову, посмотрел на нее дурными глазами.
— Двигай, дохлятина! — рыкнула Талли.
Он пытается говорить. Оживает что ли?
Еще час они продирались сквозь нутро Подземки. Талли не щадила мальчишку, больше не подавала ему руки, не обращала внимания на то, что он шатается. Время от времени задавала вопросы, не позволяя ему отрубиться на ходу:
— Как тебя зовут, дохлятина?
Молчит. Не слышит.
— Эй ты, хворый!
— М-м?..
— Как зовут? Имя есть? Прозвище?
— Я устал...
Облизывается. Губы высохли. У Талли тоже.
— Где живешь?
— На... в общаге... наверху...
В общаге? Плохо. После того, как она его отпустит, ему нужно будет тепло. Много тепла. Вряд ли кто-то станет о нем заботиться в общаге. "Господи, я напрасно трачу время!"
Хорошо бы ему поесть. Ему вообще это не помешало бы — тощий... Может, что-то и найдется по дороге. Душевные драмы — вещь физиологичная, не стоит забывать этот простой факт.
— Не молчи, говори со мной!
Время слипалось в одно дурнотное мгновение. Шаги, эхо, обрывки...
— Не молчи!..
Идти с ним рядом было тяжело. Талли чувствовала все, что с ним происходит, вплоть до пульсации крови в висках. Он не лгал, когда говорил, что ему хреново. Он по-прежнему был опасен. Если он когда-либо в жизни хотел убить, это желание может проснуться и вылезти прямо сейчас. Вместе со всем остальным, что он считает собой и что заново оживает в нем.
Талли знала по себе — самый противный момент наступает тогда, когда неповоротливая громада эмоций медленно поворачивается на краю пропасти, рискуя столкнуть в нее сознание, только что решившее жить.
— Эй ты, больной! Слышишь меня?
— У?
— Скоро придем.
Молчание, ломаный ритм шагов.
— Говори со мной!
— Холодно.
— Тут тепло.
— Куда ты меня?..
— Не важно. Иди, давай.
Талли вела его к своему дружку. Она решила это двадцать минут назад. Того сейчас нет дома, а ей не хватает времени, чтобы искать более подходящее место. Она устала. А рыжий скоро просто свалится. Ключ от квартиры лежал в ее кармане, надетый на колечко вместе с тремя другими.
— Заходи, — Талли впихнула своего подопечного в открытую дверь. Сама протиснулась следом.
Первым делом она обошла комнаты, включая везде свет. Пошарилась на кухне. Голяк. У Лиги опять нет денег. Полбулки засохшего хлеба в шкафчике. Чай на дне деревянной коробки. Посредине кухонного стола раскрытая книга. Рядом грязный стакан. Талли почувствовала что-то вроде абстрактной досады. Не везет, не везет!.. Ее саму удивила собственная эмоциональность — не везет-то рыжему, а не ей...
Талли вернулась посмотреть на несчастного. Сидит на полу. Выглядит плохо. На щеке мокрая дорожка. А-а, оттаиваешь... Будешь жить, как бы больно и противно это ни было.
Талли подошла, остановилась так близко, что кончики его пальцев, безжизненно распластанных по полу, почти касались ее ботинка. Она наверняка знала: сейчас он вспомнил, как там, в Студии она протянула ему руку.
Люди тянутся к теплу — живые, мертвые, все! Сколько она повидала их... таких. Тошно вспомнить.
— Хочешь спать? Уснешь?
"Соглашайся и проваливай с глаз долой! Хоть на время..."
Он вскинул мокрые глаза, кривясь от смущения. Наверное, ждал насмешки. Лицо Талли осталось безупречно пустым.
— Не знаю...
— Ложись вон... попробуй.
Парень перебрался на кровать, закутался в одеяло, не раздеваясь, отвернулся к стенке.
Талли мрачно усмехнулась. Лига решит, что это ее новый любовник, хотя мальчишка — ну совсем уж сопляк для нее. Плевать на Лигу. Талли устроилась в кресле со сломанным подлокотником, сложила ноги на табурет. Подождем...
Три часа ночи. Шея затекла. Ноги онемели. Чертыхаясь, Талли спустила их на пол. В комнате ничего не изменилось, и это ощущалось до странности отчетливо. Висела желтая электрическая тишина. Парень на кровати растянулся во весь рост на спине, наполовину выпутавшись из одеяла. С края свешивалась узкая бледная кисть. Голова повернута к стене. "Похож на подстреленного," — подумала Талли. Спросила для проверки:
— Хворый, ты спишь?
— Нет.
— А спал? — поинтересовалась Талли, начиная подозревать, что зря мучилась в кресле.
— Не знаю. Наверное.
"Ну вот, — фыркнула она про себя, и ей опять стало досадно. — Все как всегда. Теперь он достаточно оттаял, чтобы говорить, и я знаю, что это будет... Знаю каждое слово. Первое — "любовь"..."
— Пс-сих... Хочешь есть?
— Нет.
— А чего ты хочешь? — не сдержала раздражения Талли.
— Расскажи что-нибудь. Что угодно.
— Вот как?
Его просьба заставила Талли долго молчать, хотя она сто раз клялась себе не попадаться на эти фишки. Что-то с ним не так... Говорить полагается ему. Да бог с ним!..
— Ладно, слушай. Ты раньше бывал в этих краях?
— В Подземке? Собирался.
Опять — что-то не то... Неладно что-то в датском королевстве...
Талли начала рассказывать ему о Подземке — неспешно, рассудительно, как экскурсовод. Уровень за уровнем. Монотонное повествование, но он почему-то резко сел и стал искать по карманам сигареты. Ничего не нашел. Так же неожиданно успокоился, привалившись спиной к стене.
Талли не выдержала первая и на середине фразы прервалась:
— Послушай, ты соврал мне? Почему ты не хочешь есть? Я — так просто умираю!
— Не знаю. Не хочу.
— А чай?
— Нет. — И неожиданно прибавил: — Спасибо.
Талли выбралась из кресла. Сходила на кухню поставить чайник.
— Сколько тебе лет, хворый?
— Двадцать.
Надо же, угадала.
— Как тебя зовут?
— Хворый.
— Это что? Шутка?
— Не знаю. Мне все равно.
— Не советую брать это прозвище.
— Почему?
— Дураком на всю жизнь останешься.
— Я и так.
— Ну, как хочешь... — злость неожиданно вернулась.
— А ты?
— Что я? Как я хочу?
— Нет. Прозвище.
— Талли.
— От "Натальи"?
— Тебе-то что?! Талли, и все.
— Не злись.
— Это я сама решу.
— Хорошо, злись.
Талли нервно рассмеялась.
— Ты, что, чувак, лечишь меня? Зеркало дать?
— Дай сигарету.
На том они временно помирились. Закурили. И замолчали. На кухне начал посвистывать чайник.
— Будешь чай? — спросила Талли без прежнего нажима.
— Нет.
— Ну и хрен с тобой!
Талли отправилась на кухню. Долго искала чистый стакан. Потом сахар. Сахара не нашла. Решила от чая не отказываться — хоть что-то. Поможет согреться. Она не мерзла, но сонное оцепенение напоминало озноб. Было неуютно в собственной шкуре. Завтра... А что "завтра"?! Вернется Лига и выставит этого "хворого" за дверь. Или сразу обоих. Талли, на сколько хватит твоего милосердия? Сколько ты собираешься с ним возиться?
Она ответила себе в стиле Хворого: не знаю. Ей нечем было похвастаться — бросить мальчишку, конечно, жаль, но у нее своя жизнь. И работа. Непонятно, сколько ему нужно времени, чтобы оклематься. Сдать кому-нибудь на поруки? Кому-нибудь, у кого тоже своя жизнь и работа?
Талли вздохнула. Помешала чай ложкой из стакана Лиги. Благотворительность — жалкое, неблагодарное занятие.
Хворого бы в теплый угол, вроде Студии... Но Студия для него теперь закрыта, и, похоже, надолго. Талли чуяла — нужно ему держаться подальше от старых дорожек. Студия — замечательное место. Только ведь там тоже своя жизнь и все такое... Может, просто забыть про этого рыжего щенка? Да и не рыжий он, а какой-то ржавый... башку давно не мыл... панк, наверное... Лично у Талли напряженка с теплыми углами. Порой, даже для себя. Что делать? А что тут сделаешь?!
Так ничего и не решив, Талли вернулась в комнату. Хворый лежал, вытянувшись в рост — жердина та еще. Морда упрятана в подушку. Не спит.
Хворый... м-да, немногим лучше "дохлятины".
— Лучше спи. Завтра придется побегать.
— От кого?
— Видно будет...
— Я думал, завтра твоя терапия закончится, — хмыкнул он не без издевки.
Талли гневно распрямила спину:
— Ах ты щенок паршивый! Не нравится — проваливай хоть сейчас!
Он сел на кровати. Потом поднялся на ноги, пересек комнату.
— Вернись, — холодно велела Талли, не поворачивая головы. — Я пошутила.
Он вернулся, хотя Талли наполовину ждала хлопанья двери, злясь теперь на себя — старая же подначка! Но работает всегда.
Куда бы он отправился — нетрудно догадаться.
— Послушай меня внимательно, малыш, — Талли сделала вид, что не замечает, как он покривился, — ты уйдешь, когда я тебе скажу "можно уйти". Может, это будет и завтра, но решаю такие вещи я. И не потому, что мне приспичило покомандовать, а по той просто причине, что ты все равно не знаешь, что делать со своей больной головой.
Он поднял ладони, сдаваясь.
— Вопросы можешь задавать по ходу дела. Кроме двух: "почему" и "зачем". Ага?
— Ага, — глухо отозвался он.
— И давай познакомимся еще раз. Как тебя зовут?
— Хворый.
— Уверен?
— Да.
— Хорошо.
— Есть вопрос. Могу я послать тебя подальше?
— Нет.
— Почему?
— Мальчик, я предупреждала тебя насчет "почему"? Привыкай. Один раз я тебе отвечу, но потом забудь это слово.
— Давай прямо сейчас. Почему?
— Потому, что просто не стоит. Второй раз я тебя останавливать не собираюсь. Если нужна помощь, так имей смирение ее принять. Доступно?
— Да, — бесцветно шепнул он.
В конце концов настало утро, когда нужно было выметаться с квартиры Лиги, а заодно, все-таки, что-то решать.
Мальчишка уснул пару часов назад. Талли бесцельно пялилась на стену, не видя ее за мрачными размышлениями.
...Выбить его из депрессии для нее — так, даже не усилие. Но нужно что-то подсунуть ему взамен. Либо заставить заново привязаться к жизни и жить этой привязанностью, либо растравить его ненависть и упрямство, когда человек начинает делать все "назло", в том числе и живет. Для него было бы лучше первое. Талли все еще считала, что ей наплевать на мальчишку, а потому и варианты равны, вот только времени у нее было ровно на второй. Жестче, короче — да! Но прежде чем бросать в нее камень, пусть на своей шкуре выяснит, что значит быть проводником!
Она бегло взглянула на часы, поняла, что пора. Идти никуда не хотелось. Через два часа встреча с куратором, а до этого надо где-то перекусить... Если не будет маршрута, придется ехать на Западный, все равно уже пообещала... А хочется — домой. Три поворота замка и спать! Можно бы и Хворого с собой взять, это же не маршрут, незачем его изматывать...
На мгновение соблазн приблизился, засверкал красками и повеял теплом. Талли поспешно захлопнула в сознании эту дверь — пока не одолели тоска и слезы по несбыточному. Нельзя — домой. Потом. Вечером.
Поднимаясь из кресла, она почувствовала, как неохотно, неровно двигается тело. Одежда давила плечи, как броня. Сегодня — еще ерунда, ничего страшного. Иногда от усталости хочется кричать. И даже не от самой усталости, а от невозможности сделать что-то еще, вырваться. Талли никогда не кричала. Молча и зло двигалась вперед, отлично эксплуатируя собственное упрямство.
Встряхнула затекшие руки, сделала несколько резких движений, ставя на место позвонки, а в голове уже вычерчивалась подходящая схема передвижения по Городу. Да, еще же Ворон!.. позвонить после пяти...
Талли склонилась над спящим, расслышала его тихое дыхание. "Надо же, а спит, как счастливчик!.." — пронеслось в голове и зацепило больной, колючей завистью. Повинуясь неожиданному порыву, Талли запустила пальцы в его волосы, сгребла в горсть. Хворый проснулся моментально, от первого прикосновения. Она приподняла его голову за космы, и он подчинился ее движению, напряженно, настороженно. Но глаз не открыл.
— Вставай, — сказала Талли.
— Зачем?
— Пора идти.
Она выпустила его волосы.
Привычки тоже не берутся из пустоты. Некоторые возникают, произрастают из тебя самого, а некоторые ты хранишь в память о чем-то или о ком-то.
Никто не задумывается, глядя на человека, что, может быть, его характерные жесты, выражения или даже интонация — могли прежде принадлежать кому-то еще. Не ведая о том, другие становятся частичками тебя самого, а от тебя переходят в наследство тем, кто тебя любил или просто был рядом достаточно долго. В один, сведенный в перекрестье прицела момент, ты вдруг превращаешься, оборачиваешься в кого-то из них, и другие глаза видят, узнают давно потерянного, забытого, уехавшего или умершего.
Люди... формы и слепки, череда бесконечных вариантов... Уже невозможно разобрать, где ты, а где она, тот, эти... И не нужно. Скользя взглядом по внешней стороне бытия, забирай свое. Когда ты умрешь, станешь неподвижным и законченным, кто-то возьмет тебя — жить дальше.
Многое из того, что происходило с Хворым за его короткую, в общем-то, жизнь, происходило невидимо для глаз. Вопрос о том, что из этого действительно ему принадлежало — чисто риторический. Очевидцам доставались лишь куски, лишенные внутреннего контекста, кадры из фильма, который невозможно увидеть целиком.
Кофе, например, был ритуалом, которому научила Хворого женщина тридцати пяти лет, кареглазая, рыжая, как ведьма, с остатками дневной усталости и косметики на лице, умевшая хохотать, как мальчишка. Она жила на окраине, куда не было проложено даже ветки монорельса, в доме, похожем на башню. Он не знал ее имени. Однажды, случайно ему выпало побывать в ее доме, сидеть на кухне под старомодным матерчатым абажуром и смотреть, как в черном стекле отражается тот же абажур и смутно знакомые силуэты двух очень разных, до невозможности разных людей, пьющих кофе.
Хворый ни разу не упоминал об этом случае. Будто хотел оставить пережитое для себя одного. Он осознавал, что в этом маленьком эпизоде скрыта какая-то важность, но не решался признаться, насколько она для него велика.
Вечер был долгий... Они говорили, неспешно и вежливо выстраивая фразы, не выставляя напоказ собственное нутро с присущей этому занятию смесью стыда и удовольствия, а осторожно касаясь друг друга словами, пальцами, взглядами... Интимного притяжения между ними не было. Точно так же они могли стоять в переполненном вагоне, прижавшись друг к другу и не чувствовать ничего, кроме тепла.
Им было легко до головокружения. Уютно, надежно под защитой четырех стен и закрытой кухонной двери, за которой обрывался существующий мир.
Хворый ушел оттуда, спохватившись, в четыре утра, беспричинно, безгранично счастливый. Долго добирался до монорельса по темным улицам, вымотался, но не смог отвязаться от сияющей улыбки — мальчишеской, как у нее.
А потом однажды, решив вернуться, не нашел ее дом. Для проводника это было немыслимо. Но с другой стороны ведь ясно, что чудеса не случаются дважды.
Та женщина подарила Хворому свитер. Тот самый, серо-зеленый, в котором его запомнили большинство знакомых, растянутый и подранный им сотню раз, потерявший форму от тягот походной жизни, тяжелый и теплый.
Хворый иногда думал — потом, уже смирившись с безвозвратностью, что наберись он смелости остаться, он проснулся бы утром в другом мире, где все бы сложилось как-то удачнее, лучше, просто — добрее.
Почему же он тогда ушел? Черт знает... повелся на обыденность всего происходящего. Не поверил. Тогда — в первый раз.
Может, Хворый и плакал по потерянному раю. Никто этого не знал. Может, сейчас кто-то поблизости тоже оплакивает свой рай. Никто этого не знает.
Каждый раз, бросая щепотку соли в кофе, он точно вспоминал ее. Разве кроме этого нужно что-то еще?..
И были еще другие. Долгий список — и половина успела умереть, пока он жил. Кто-то подарил ему имя, кто-то привычку… кое-кто подарил ему свою жизнь. Он не отказывался от таких подарков. Талли научила его смирению.
Они выбрались из Подземки, оба бледные, угрюмые, с красными от усталости глазами, словно зловещие кролики-мутанты. Замечая их отражение в стеклах витрин, Талли с насмешкой отмечала, что за одну ночь у них появилось много общего.
Они зашли в стеклянный павильон забегаловки — первой попавшейся, на двери которой только что висела табличка "закрыто". Глядя, как Хворый флегматично жует вчерашние бутерброды, Талли не удержалась:
— Неудивительно, что ты такой тощий! Привык к изысканной пище, да?
— Я всегда таким был, — невозмутимо ответил он. — С самого рождения. — Он вытянул руку, сунул узловатую ладонь под нос Талли: — Видишь? Это кости.
— Кости-то я как раз вижу, — проворчала Талли.
— Остальное — не важно.
Талли позволила себе потянуть время, пока пила кофе — растворимый, с привкусом горелого, зато горячий и сладкий. Она чувствовала, как истекают последние медленные минутки утра. Счастлив тот, кто может провести их, нежась в постели. Тот несчастен, кто не знает о них и не умеет ценить.
За стеклами с облупившимся затемнением виднелась пустынная, неприветливая улица. Такие бывают только с утра — черт знает, почему. Не хотелось не то, что выходить — думать об этом!
Талли глянула на своего подопечного. Он тоже смотрел сквозь стекло неподвижным, расфокусированным взглядом, спрятав стакан в ладонях, словно видел за зримыми плоскостями некую скрытую геометрию бытия. Грязно-белый свет оставлял вертикальные блики в его глазах. На щеках проступила щетина, вполне солидная для его лет. Крохотное серебряное колечко в мочке уха — Талли заметила его только сейчас. Жилистая шея, вдоль которой свисают, частично залезают под воротник безмерно отросшие патлы. Воротник, кстати, странный — с одной стороны болтается пряжка, с другой — ремешок. Возможно, тот, кто это выдумал, рассчитывал на стильность, а получилось очень похоже на собачий ошейник. Впрочем, Хворый вряд ли является первым хозяином этой куртки. Судя по вытертым локтям, неаккуратно заштопанным разрезам на спине и сломанному замку, она много повидала.
Талли подумала, что он по-своему симпатичный человек. Сейчас, пока не стал страшным и циничным. А он будет страшнеть с возрастом — глубокие морщины, желчные гримасы — это все его. Если б можно было вымолить у небес, чтобы все подольше оставались детьми...
Талли подумала, что они стареют по одной схеме. Правда у нее, чтобы хорошо выглядеть, есть стервоз. Ничего, он тоже себе что-нибудь придумает. Например, девчонку, которой будет по-хорошему наплевать на его внешность.
Талли подумала, что уютное оцепенение — это прекрасно, но куратор не будет ждать.
— Допивай, пойдем.
...Маршрута, как надеялась Талли, не оказалось. Возможно, Нац позаботился перехватить ее задание. Он такие вещи чуял отлично и выручал ее уже много-много раз. Талли повезло с ним. Она иногда говорила с усмешкой, скрывающей общеизвестную горечь: "С тобой у меня, пожалуй, есть шансы дожить до старости!" Нац смеялся, он любил дурачиться. Махал на нее рукой, говорил, что они недостаточно близки для того, чтобы он предлагал ей маршрут.
От одного отмахнуться было нельзя. Освобождая Талли, он взваливал ее маршруты на себя. Талли часто думала в последнее время, что попроси она всерьез, Нац, действительно, повел бы ее...
В конце короткого разговора куратор неодобрительно покосился на Хворого, маячившего у Талли за спиной.
— Племянник из деревни приехал, — нахально пояснила она. — Ты против?
— Дело твое, — уступил куратор неохотно. — Не забудь позвонить вечером.
"Забудешь с тобой, как же!"
— До встречи, — обронила она, поворачиваясь к нему спиной. Сделав пару шагов, досадливо прошипела под нос: — С-старый простатник!..
Но что поделать, если проводники не могут обойтись без кураторов?!
Дальше был день, поделенный на клетки микрорайонов, диагональные пересечения дворов, незнакомые подъезды, чужие окна, занятых людей, телефонные звонки, разрозненные слова, напряженные паузы — Талли решала какие-то свои дела, в которых Хворый, следовавший за ней молчаливой тенью, даже не пытался разобраться. Казалось, Талли не замечала его. И все эти люди — тоже. Мальчишке в голову бы не пришло подумать, что это Талли держит его в зоне слепого пятна, не позволяет чужим взглядам зацепить его глаза. К вечеру у него появилось смутное чувство, будто он стал невидимкой или просто заметил, наконец, что мир населен равнодушными призраками.
Темнота сходила на Город, как по ступеням. Грязная синева сумерек, свет фонарей затянут в круглые ловушки мелкого дождя.
Они вышли из очередного подъезда. Позади хлопнула дверь. Остановившись посреди тротуара, они, не сговариваясь, переглянулись.
— Пойдем домой, — тихо сказала Талли.
Хворый кивнул.
Талли была близка к чувству благодарности за то, что он выдержал все молча. И даже сейчас не задал ни одного вопроса. Он вполне заслужил награду. Лучшее, что могла сделать для него Талли на этот момент — отпустить его домой, в его какую-то там общагу. Она отпустит его. Осталось совсем немножко, один маленький ход.
Все снова сходилось на времени, на проклятых стрелках часов, которые движутся незаметно для глаза, но все равно слишком, слишком быстро.
"Будь у нас три волшебные монетки, мы с тобой попали бы в рай, малыш. Но я раздала свои очень давно, а у тебя — только одна, и этого вполне хватит заплатить за боль, которую я тебе причиню". Талли вдыхала заплаканный воздух, видела почти наяву, как открывает ключом свою дверь, обитую дешевым, с отставшими чешуйками дерматином, на ощупь включает в прихожей свет и стоит, прислонившись плечом к дверному косяку, с усталой нежностью и горькой любовью глядя на желтый полукруг от светильника, лежащий на старом зеленом коврике. Стоит одна, счастлива и жива тем, что смогла вернуться. Эта маленькая квартира, этот маленький мир — все, что у нее есть. Слишком мало, чтобы делиться. Разве что отдать свою жизнь, подарить насовсем... Только сможет ли он, этот мальчишка, этот Хворый, да и кто угодно другой — прожить чужую жизнь?.. Люди не могут обойтись без свободы выбора. Поэтому Талли чувствовала себя обделенной. Ничего...
Она проводит его домой. Этого достаточно. Он будет жить дальше — по-своему. А она вернется к себе, и это будет ее награда.
Вечер грустно улыбался им. Сырой, неуютный, он все-таки был неповторим. Немножко грела мысль, что их обоих ждет тепло и отдых впереди, долгий день не оказался вечным — уже темно, а завтра... может быть, что-то изменится. Если это не свобода выбора, то хоть надежда.
Они свернули за угол, вышли на проспект.
— Провожу тебя до твоей общаги, — сказала Талли. — Так что теперь ты ведешь...
Слова отдались в голове тяжелым эхом, Талли вяло подумала: "Что я такое говорю?.. Хотя ничего... Он же не проводник. Он не знает, что могла бы означать такая просьба..."
Рыжий понял ее, двинулся вниз по проспекту к площади, держась на полшага впереди, ненавязчиво указывая дорогу.
Талли поглядывала на него время от времени. Пусть он и не проводник, ей все равно было приятно следовать за кем-то. Приятно идти, не задумываясь.
Центральная площадь. Гигантское, бессмысленно-пустое пространство, обсаженное, как флажками, яркими, слепящими прожекторами со всех сторон. Талли не любила это место. Сейчас, когда через площадь к станции монорельса и к остановкам растекаются толпы прохожих, тут еще терпимо, а ближе к полуночи... Талли ни за что бы не решилась пересечь эту плоскость одна. Идти и видеть, как перекрещиваются под ногами десятки собственных теней...
Из пасти подземного перехода хлынула плотная толпа. Если остановиться, можно уловить ногами пульсацию колес отъезжающего монорельса.
— Хворый...
— М-м?
Талли небрежно помолчала.
— Эти люди... Они ведь будут жить дальше, когда ты умрешь, — обронила она. — Никогда не думал об этом?
Он сбился с шага. Оглянулся на нее. Растерянно как-то... Ну конечно растерянно, раздери его черти! Удар в спину — всегда неожиданность. Талли в эту минуту ненавидела и его и себя одинаково.
— Чего встал? Пойдем...
Вот теперь он ее точно не слышал. И ей пришлось остановиться рядом.
Асфальт задрожал, отзываясь на глубинный грохот поезда. Проступили замедляющиеся удары колес. "Пульс," — подумала Талли, и вдруг ей стало страшно. Каждый удар медленнее предыдущего... Она посмотрела на Хворого. "Что я делаю... что я наделала... Как меня сюда занесло?!! Это же Воронка..."
Резкая, предельная четкость... Талли видит его глазами. Город — разом, целиком. Хворый сглатывает всухую, будто пытаясь сказать... Талли говорит его губами, не произнося ни звука. Слишком велик, чтобы выжить... черви поездов в каменных венах... могильное молчание заброшенных уровней Подземки... полосующие небо провода... отблески фар в стекле... гул движения... исчезающие во тьме верхние этажи высоток... И за всем этим — еще, еще... Уровни сознания монстра, ловушка замедления… Звонкое, с ядовитым привкусом сердцебиение прошивает виски. Они вдвоем сорвались, упали…
Сердце…Удар... удар... быстрее... снова... Грохот поезда ослаб, затих, отпустил...
Вырвались!.. Инсайт Воронки. Здесь погибли Везунчик и Волк. Оба не вышли из замедления вместе с ведомыми. А она — забыла!.. Значит, зря погибли… Позор, позор!..
— Двигай, что ты встал, — прикрикнула на Хворого Талли, не позволяя ему почувствовать, запомнить. Пусть думает, что привиделось, пусть решит, что сошел с ума! Если он поверит — конец ему.
Видимо привыкнув подчиняться ее командам, Хворый зашагал снова. Но взгляд у него несколько минут оставался пустым, как у оглушенного. Талли обнаружила, что ее трясет. Он не должен этого заметить. Не должен знать, что они пережили. Тогда есть надежда, что разум просто выкинет на помойку забвения нечто, непригодное для обработки.
Талли шагала по-прежнему чуть позади, не находя повода поравняться и проверить, как он там. Ох, как она теперь проклинала его молчаливость! Если бы они говорили, Талли по оговоркам, по паузам между словами смогла бы понять, что с ним творится.
Ну что за день, что за гнусная история!.. Она же проводник чертов, разве нет? Как она могла забыть?!..
Уже на платформе, в ожидании монорельса Хворый повернулся к Талли:
— Дай сигарету? — произнес спокойно, обычно, словно ничего не случилось.
"Лжешь... — подумала Талли. — Так рано ты бы не очухался… Но что ты пытаешься спрятать?.."
Утихшая было дрожь вернулась к ней. Талли украдкой изучала его лицо. Вдруг поняла, что не чувствует его, как раньше. Вообще никак не чувствует. Будто он умер. Она почти вытащила его!..
Они добрались до Стэя, не сказав друг другу ни слова. Вошли в комнату — большую, светлую, полную чужих вещей — Талли сразу поняла, что здесь очень немногое принадлежит Хворому.
Мальчишка разулся и, не снимая куртки, уселся на расстеленный матрас у стены, будто сил стоять у него уже не было. Один раз коротко глянул на Талли, ожидая, когда она попрощается с ним.
Талли прислонилась к дверному косяку. Перед ее взглядом снова возникла дверь, обитая старым дерматином, желтый полукруг света на зеленом коврике... Накатила такая детская жалость к себе, что захотелось плакать. Кричать о несправедливости!
Талли не закричала и на этот раз.
— Эй, дохлятина, — позвала она негромко, хрипловатым от усталости голосом, — собирай шмотки. Пойдешь со мной.
— Зачем? — спросил он.
Талли с полным правом проигнорировала его вопрос.
— Возьми только то, без чего не сможешь жить.
Внутренний голос честно предупредил ее, что добром тут не кончится. Но упрямство было сильнее.
Со временем Хворый завел себе собственное жилье — самое настоящее, честно приобретенное у государства. В Подземке. За гроши. Крохотная комнатка и кухня, санузел — совмещенный. Хворый приобрел ее походя, без особой радости, просто, чтобы было место, где можно устроить свалку своего барахла.
Квартира стояла заброшенная, но иногда он там жил, и это бывали плохие для него времена. Когда он чувствовал себя больным, он запирал дверь и сворачивался в клубок под драным одеялом. Так он мог проваляться сутки, двое, неделю, не находя моральных сил подняться даже для того, чтобы поесть. Для своих знакомых он исчезал, никто не видел его таким, и принято было считать, что у Хворого мало слабостей.
Об этой квартире знали Пантера и Деки. Деки даже побывал там однажды, когда Хворый обмолвился:
— Приобрел себе звездолет.
— О, как! Пойдем посмотрим?
Хворый пожал плечом.
Деки начал раскаиваться раньше, чем они добрались до места. Хворый отчасти сочувствовал ему — Деки ведь не выносит  подземелий.
— Что-то я не понял, куда ты меня тащишь. Хочешь столкнуть в пропасть? — ворчал Деки без обычной своей задиристости, глухо, подавленно.
Хворый ориентировался по надписям на стенах. Лишь одну из десяти можно было с натяжкой считать указателем, да и то, речь постоянно шла об одних и тех же местах. Значение имели почерк и цвет граффити, угол наклона, стиль. В одинаковых бетонных тоннелях не было иных различий. Казенные таблички с нумерацией были давно сорваны. Их заменили более сочные названия вроде "****ской площади", "Трэш-стрит" или "Свирепой кишки". Один из тоннелей произвел на Деки особенно сильное впечатление. Он был разрисован весь, включая потолок и пол, абстрактными разводами и пятнами, неумолимо наводящими на мысль о какой-то иной цивилизации.
— Что это за хрень такая? — поинтересовался Деки брезгливо.
— Улица Зергов.
— Чего?!! Из компьютерной игры?
— Наверное.
— В таком случае, у меня ксенофобия!.. — начал Деки.
И тут ему на глаза попались полукруглые, наглухо заваренные створки ворот. На них, прямо поверх обсыпающейся покраски с большой реалистичностью были изображены подпорки из бетонных блоков, толстые цепи, головки болтов с кулак величиной. Вся эта сдерживаемая мощь сопровождалась строгой черно-желтой табличкой на правой створке: "осторожно, чудовища".
Деки шел, глубоко загруженный, спотыкаясь о нарисованные на асфальте щупальца.
— Понимаю, почему ты тут поселился, — констатировал он.
— Почему? — полюбопытствовал Хворый.
— Только настоящий художник может оценить все это дерьмо...
"Настоящий художник" в устах Деки прозвучало, как диагноз. Они свернули в серый коридор с лампами дневного света на потолке. "Должно быть, денек выдался паршивый," — заметил себе Деки. Одна из ламп у себя в зарешеченной нише явно была больна — судорожно вспыхивала и гасла, натужно жужжа. Пока он размышлял об этом, Хворый достал из какой-то неровности стены ключ и отпер дверь. Третью, если считать от больной лампы.
— Давай, входи.
Деки вошел.
— Собираешься тут жить?
— Пока не знаю.
— Далековато, чтобы мотаться каждый день. Из всех сраных окраин в Городе ты выбрал ту, что поглубже.
— Не так уж и далеко... Тут есть грузовой лифт.
— Ага. Не заставляй меня говорить "круто".
Деки побродил по квартире, заглянул в кухню и сортир.
— Не находишь, что для звездолета что-то далековато от поверхности?
— Зато прямо в подпространстве.
— Хворый...
— Что?
— Что-то меня тревожит твое чувство юмора. Ты, что, уделанный был?
— Вроде бы нет...
— А сейчас?
— Только собираюсь.
— Ты осознаешь, что место для жилища выбрал страшненькое? — спросил Деки серьезно.
— Вполне, — Хворый пожал плечом.
Деки поглядел на него неподдельно встревоженными глазами любящего психиатра.
— Ладно. Я тебе верю.
И все же, это был дом. Такой человек, как Хворый, не мог его не любить по-своему. Порой он усматривал в этом некий мрачный символизм — найти свое место именно здесь, в Подземке. "Я знал, что ничего хорошего из меня не выйдет!" — как говорил обычно Деки, сидя на толчке.
Нет, не все было так плохо. Хворый завел эту берлогу, иногда она приносила ему утешение. Свое маленькое, неуклюжее утешение… У него ведь не было другого. Трогательная нежность, почти любовь между двумя существами: затерянная у корней Города, дешевая, облезлая конурка и загнанный стрейдер, мечтавший о доме, лишенный других вариантов.
Так некоторые женщины выбирали его, и он шел к ним в руки, не пытаясь бороться. Знал, что ему необходимо тепло, любое, чужое — все равно. Так он сам выбирал ведомого, медленно двигаясь в толчее Кольцевой, на платформе той станции, куда сходились три основных линии — видел человека, который ступает по невидимой нитке и не может свернуть.
Корни этой странной силы были во всем. Она была Городом и была частью того, что помогало ему противостоять. Она приносила удачу и уничтожала. Серо-зеленые глаза Хворого, открываясь после сна, видели ее лежащей на поверхности бытия, словно тонкую пленку, — настолько привычную часть повседневного мира, что можно заметить лишь ее отсутствие. Некоторые путали ее со случайностями. Но она оставалась за пределами слов. В молчании Подземки. Безымянной.
Хворый спал. Или больше, чем спал. Он чувствовал над собой всю тяжесть Подземки. Здесь в коридорах всегда висит мертвый запах цементной пыли и пластиковой изоляции. Синеватый холодный свет мощных прожекторов, разбросанных по фермам несущих конструкций, мозаично перепутывается на площадях с резкими тенями. Шахты грузовых лифтов уходят куда-то на невероятную глубину, и страшно задумываться о том, что там, внизу. Царство всевозможных лестниц, коридоров, труб и старого железа, пахнущего кровью. Здесь дуют ветра — воздух гонят поезда монорельса, громыхающие по тоннелям где-то сверху. А после полуночи наступает штиль. Чем ниже, тем менее похожа Подземка на творение человеческих рук. Можно добраться до уровней, где годами не бывает людей. Все, кто живет здесь — жмутся к поверхности, так что наверху довольно многолюдно. Каждому из них знаком страх. Страх упасть.
В легендах и историях о Подземке можно заблудиться, как в ее коридорах. Никто точно не знает, насколько далеко она расползлась под Городом. А Город достаточно велик. Если человек приходит сюда жить, он становится частью ее организма.
Это она, Подземка, научила Хворого молчанию. Огромному молчанию безлюдных уровней, напряженно замершей на одной ноте тишине перегруженных ферм и перекрытий. Он иногда спускался сюда в те времена, когда искал одиночества. Пока не начал бояться его. С тех пор он не любил спать в своей берлоге в Нижнем городе. Ему снились кошмары — неопределенные, тошнотворно иррациональные. В конце концов они научили его чуткой полудреме на кромке сна, когда человек слышит звуки внешнего мира, оставаясь в стороне от них. Только сильная усталость способна была загнать Хворого на глубину, где можно на своей шкуре почувствовать разницу между жизнью и смертью. Хворый никогда не задумывался, было ли что-то подобное связано со снами у других обитателей Подземки. У него — было.
Не то, чтобы он услышал шаги — физически это было невозможно. Хворый каким-то образом знал о них до того, как раздался негромкий стук в дверь. Осторожный — такой не разбудил бы нормально спящего человека. Хворый потянулся к реальности, несколько мгновений ощущал свое тело пустым и тяжелым, не способным отозваться на команды мозга. Потом нервная связь кое-как восстановилась. Он открыл глаза, чувствуя свинцовый осадок в голове — не отдохнул, и до выздоровления далеко — ядовитая, химическая тяжесть...
В комнате ничего не изменилось. Горел светильник на столе. Было тихо.
Хворый поднялся с кровати, поплелся к двери, натыкаясь на мебель. Повернул замок, потянул ручку на себя. За дверью стояла Пантера, сунув руки в карманы старой пестрой ветровки. Он уставился на нее, цепляясь за дверь. Пантера всегда держалась подальше от Нижнего города, недолюбливала монорельс, но все это как-то ускользнуло из памяти Хворого.
— Что надо? — хрипло спросил он.
— Привет, — небрежно обронила она. — Оденься, тебе нужно уходить.
Хворый поглядел на себя. Обнаружил грязные джинсы без ремня и торчащие ребра. Пантера права, это придется чем-нибудь завесить...
Он посторонился, впуская ее.
— Может, успеем кофе выпить? — пробормотал он, медленно, мучительно пытаясь оттереть с глаз ощущение песочной усталости.
— Вряд ли.
Он проморгался и поглядел на нее. Она не шутила. Это было очевидно даже для его тормозного рассудка и веяло жутковатым холодком.
Хворому понадобилось десять минут, чтобы собраться, за вычетом постоянных зомбических зависаний.
Они поднялись наверх, на станцию.
— Постой, постой... — пробормотал Хворый. — Еще слишком рано, выходы закрыты...
— Можно пройти по тоннелю. Двадцать минут. Там есть лазейка, — уверенно сказала Пантера.
— По путям?!
— Чего ты боишься, поезда не ходят.
Хворый глянул вниз, на рельсу. Ему стало нехорошо.
— А напряжение?
— Отключено ночью.
— Точно?
Пантера спрыгнула вниз.
— Кто из нас живет в Подземке? — саркастично усмехнулась она.
В тоннеле был свет. Желтый, технический, как машинное масло. Они брели по шпалам, которые никто не отменял. И вдруг Хворый обнаружил дыру в полу. Довольно широкую, в две недостающие шпалины. За ней тоже был какой-то свет, часть вертикальной плоскости, но совершенно отсутствовал нижний уровень. Глубина была такая, что задница покрывалась инеем. Хворый остановился на краю и подумал: "Почему все это не проваливается туда? Монорельсовые поезда и вся к ним трихомудия должна много весить..."
— Ждешь поезда? — усмехнулась Пантера и перешла дыру по рельсе.
Хворый нахмурился. Встать на рельсу он согласится только под дулом пистолета. Факт, что с Пантерой ничего не стряслось, только настораживал его. Он откачнулся назад для разгона, прыгнул, споткнулся о "причальную" сторону и грохнулся к ногам Пантеры, ободрав локоть. Она мимолетно качнула головой и пошла дальше.
Вторая дыра была поменьше. В расстояние между шпал. Хворый перешагнул ее, чувствуя все то же болезненное оледенение страха.
— Привыкнешь, — небрежно обронила Пантера.
Открыв глаза у себя в квартире, увидев знакомую сетку трещин на потолке и полку над кроватью, Хворый вспомнил это ее обещание. Потянулся пальцами к локтю. Нащупал сухую жесткую кожу на твердой кости. Ссадины не было.
Хворый потер глаза. Бред... Ссадина зажила две недели назад. Но Пантера... Она же не спускается в Подземку!..
Хворый почувствовал себя старым, изношенным. Он не мог различить реальность и сны. Не мог определить, сколько дней прошло. И даже сам страх заблудиться во времени истощился, ослаб.
Улегшись на живот, загнав подушку под грудь, он лежал с открытыми глазами, пока не почувствовал, как там, наверху, за сотнями стен и перекрытий наступил рассвет.
— Пантера, ты бываешь в Подземке?
— Только когда мне приспичит на монорельс. А что?
— Там действительно отключают напряжение на линиях по ночам?
— Хм, а почему ты у меня-то спрашиваешь?
Утро, монорельс, наскоро перекусить по дороге. До вечера — движение по улицам, телефонные звонки, встречи с людьми, дешевый кофе, чтобы согреться, пачка сигарет на двоих и сколько угодно холодного ветра. Вечером — Стэй, окна в темноте, как тайные знаки, случайный приют в одной или в другой комнате. Иногда — Подземка.
Их многие запомнили вместе именно так.
Вот идет Талли, сверкающая, опасная, а за ней молча двигается долговязый мрачный тип потасканного вида — то ли бродяга, то ли больной. Возможно, они врезались в память из-за контраста — никто не предполагал, что Талли способна подобрать спутника на свалке. По этому поводу о Хвором поползли первые невероятные слухи. Говорили, что это ее больной младший брат (не смотря на отсутствие хоть какого-то внешнего сходства), немой и недоразвитый. Еще говорили, что это ее любовник, опасный шиз. Талли таскает его за собой, боясь оставить без присмотра — он убил несколько человек. Почему-то, кроме Талли, никто не давал Хворому положенных двадцати. Мнения распадались на варианты от тридцати до пятисот.
За глаза его окрестили "зомбяк Талли".
Талли, двигаясь по Городу, встречалась с людьми, узнавала новости или развлекалась, демонстративно не обращая внимания на спутника, а тот бессловесно маячил у нее за плечом. Словно читая ее мысли, он мог без единого намека с ее стороны, но очень вовремя подать ей сигарету или блокнот с карандашом, когда собеседник называл чей-то телефон или адрес, мог, сидя на полу в комнате, протянуть в пространство пепельницу в тот момент, когда Талли собиралась стряхнуть пепел. Людей такая сверхъестественная внимательность повергала в недоумение, граничившее со страхом.
В свободное от чтения мыслей время "зомбяк Талли" разглядывал ее собеседников с нехорошей пристальностью в глазах.
Оставаясь вдвоем, они прекращали игру.
Талли пыталась вытащить Хворого на свет, а вместо этого тонула в какой-то темноте или тумане и могла ручаться лишь за то, что Хворый где-то там, внутри. Что он пока жив... если это можно назвать жизнью.
И опять у нее было слишком мало времени.
Да, было темно. После того момента в Студии, когда его время остановилось, он не хотел света. Темнота пришла однажды, обволокла тело призрачным, негреющим теплом, пообещала остаться насовсем. Свет резал ему глаза, он не любил, избегал его, если мог. А в темноте наступало зябкое оцепенение, уничтожавшее необходимость чувствовать и думать.
Он стал слепым. Предметы — точки, термины, символы, зацепки для разума — потеряли смысл, обесценились до нуля. И ему нравилось. Неосознанно, слепо, инстинктивно — нравилась темнота.
Иногда мир вторгался. Он страшно уставал от этого и так же инстинктивно стремился уползти прочь. Он слышал свой голос далеко и чужим. Он не интересовался происходящим — мог положиться на автоматизм до тех пор, пока оставался молодым, физически здоровым зверем.
Темнота была как туман или дождь — чем-то естественным. И он с удовольствием прятал в ней искалеченное нутро, оголенные провода. Так, будучи слепым, он полюбил Город — в звуках, запахах, ощущениях. Темнота позволила нащупать некую несущую частоту, сводившую Город к одному знаменателю. Город без людей. Город — обстоятельство. Город, как единственная, всеобъемлющая реальность, а может быть, как мираж, пожирающий реальность без остатка.
Люди боялись на самом деле не его самого. Люди боялись равнодушия. Они чувствовали, что для этого существа все их ценности и страхи — ничто. Называли его зомби и марсианином, но это были не прозвища, а ругательства.
Талли тоже ничего не значила. Но она была рядом, тормошила его, вторгалась, беспокоила... не позволяя навсегда зависнуть в коматозном оцепенении, казавшимся ему единственным логичным состоянием. Она заставляла его ВИДЕТЬ, находила все новые и новые яркие, загадочные штуки, как камушки кидала их на колени Хворому — тысяча хитрых уловок, занимательных ненужных фактов, "сотня занятий, чтобы не лечь спать". Если бы он мог смеяться, он смеялся бы.
Иногда она спрашивала, что случилось с ним в Студии. Хворый ни разу ей не ответил. Слова заклинивались в глотке без всяких эмоций, как короткое "нет". Потому что иначе пришлось бы вернуться на свет, выйти целиком, как есть, с волочащимися кишками проводов.
— Все дело в том, где ты ставишь точку, — объясняла Талли. — Чуть снаружи, за линией своего "я" — и ты экстраверт, чуть внутри — интроверт.
— Ты психолог?
— Нет. Немного читала в детстве. А ты слишком отдалился от этой черты. Опасно, малыш.
— Не называй меня так!.. — огрызнулся Хворый с почти человеческой яростью.
Она резко подалась вперед, к самому его лицу:
— Не буду, если скажешь мне: там, в Студии — из-за чего?
— Из-за всего. — Он помолчал и прибавил: — Так вышло.
Талли отстала от него. Может, он просто не может сказать? Но как ему поможешь, пока он молчит?!!
Среди разговоров то тут то там проскальзывало слово "маршрут", Талли ничего не могла с этим поделать. Хворый в конце концов спросил:
— Что за маршруты, Талл? Ты, что, экскурсовод?
— Надеюсь, ты не узнаешь, "что за маршруты", — ответила ему Талли.
Но отсрочка, предоставленная Нацистом, заканчивалась. Да и вообще, свободный день для проводника — случайный подарок. Сколько бы их ни было, один окажется последним. Талли размышляла, может ли оставить  Хворого без присмотра наверху, случись ей... А вышло все неожиданно, Талли и выругаться не успела, как все уже СЛУЧИЛОСЬ.
— Что это с ней? — пробормотал Хворый за плечом.
Они шли по улице. Был вечер. Обоим хотелось есть.
Талли обернулась, и Хворый молча указал взглядом на девушку, идущую навстречу. Внешне она ничем не выделялась из потока людей. Обычная девушка, одетая в аккуратный синий свитерок, поношенную ветровочку и брюки. Слегка подкрашена, немного сутулится, очки, стрижка...
— Ну ты даешь, бродяга! — выдохнула Талли.
Хворый поглядел на нее с вопросом в глазах:
— Почему?.. — заикнулся было он.
— Стоп. "Почему" и "зачем", не забыл? Самое время вспомнить. Идем.
Они двинулись навстречу.
— Привет, — спокойно обронила Талли.
Девушка чуть вздрогнула, выходя из мысленного оцепенения, уставилась на Талли и Хворого почти враждебно.
— Здравствуйте...
Талли пояснила:
— Я ничего не продаю и не предлагаю. Просто хочу с тобой немного поговорить. Ладно?
— Мы, кажется, не знакомы?..
— А разве твои знакомые могут тебе помочь?
"О чем она говорит?.." — нахмурился Хворый.
— Нет, — не задумываясь, ответила девушка. И лишь спустя мгновение опомнилась: — Кто вы такие?
— Мы? — Талли повела плечом. — Люди. Люди, задающие глупые вопросы. Нас мало, таких. И то, что с тобой творится... об этом больше все равно никто не спросит. Никому не нужно.
Судя по лицу девушки, Талли попала в десятку — обернула в простые слова то, о чем она думала, может, несколько минут назад.
— Ну? Поболтаем?
— Поболтаем, — неуверенно согласилась девушка.
Они, все трое, неспешно двинулись вверх по улице. Помолчав немного, Талли произнесла:
— Давай попробую угадать. Все так свалилось на тебя, одно к одному, просто невезуха какая-то. Больше, чем невезуха, и выхода ты не видишь. Ходишь по краешку и ждешь, когда.
— Откуда вы знаете?
— Говори мне "ты", иначе ничего не получится. Видишь ли, дело не в том, что я про это знаю. Дело в том, что тебе кажется, что все всерьез. Друзья говорят "не обращай внимания", а ты чувствуешь, что так нельзя. Если ты уже обращалась к доктору, он прописал тебе таблетки "успокоить нервы, заснуть спокойно, не погружаться в собственные проблемы", а ты все равно их не пьешь, потому что здорова. И думаешь о том, что покончить с собой — это, наверное, больно.
— Откуда ты?.. Откуда?!
— Ты куришь?
— Н-нет...
— Хворый, дай сигарету. Я не буду ничего объяснять. Думаю, до меня это проделал уже не один человек. Слова ничего не решают. Я знаю, что это серьезно, — помимо воли Талли бросила косой взгляд на Хворого, — ты тоже это знаешь. А больше — никто.
— Это... это... какая-то мистика! На улице, незнакомые люди... Вы... Ты читаешь мысли?
— Если бы! — хмыкнула Талли.
— Тогда это какой-то бред... Невозможное…
— Перестань от меня защищаться, — с ноткой усталости попросила Талли. — Рациональные объяснения ничего тебе не дадут. Посмотри, вон. Витрина кажется раскрытой пастью. — Девушка пригляделась и вздрогнула. — Бред это или нет, но ты видишь. Я — тоже. Мы на одном языке с тобой говорим. — Талли повернулась к Хворому и коротко, невесело улыбнулась ему уголком губ. — В конце концов тебе придется выбрать, что для тебя важнее: выяснить степень реальности этого бреда или избавиться от него, — произнесла она, все еще глядя на Хворого, словно что-то позади слов предназначалось и ему тоже.
— Я... да, я хочу избавиться. Потому что иногда мне кажется... кажется... не знаю, как объяснить...
— Тебе страшно, — сказала Талли с такой верной интонацией, что даже у Хворого мороз прошел по спине.
Девушка кивнула.
— Послушай, я помогу. Но для этого мне понадобится все твое доверие. Безо всяких "если". Подумай хорошенько. Если ошибешься в ответе, мы с тобой можем сгинуть обе. Оттуда с полдороги не вернешься...
— Я... согласна. А ты объяснишь мне, что происходит?
— Нет, — отрезала Талли.
Апокалиптическая луна, желтая, огромная и тяжелая, висла над Городом в черном, безжизненном небе, похожая на лезвие топора. Хворый глядел на нее через проем окна на самом последнем этаже и жмурился от порывов сырого осеннего ветра, задувавших на площадку сквозь пустую оконную раму.
В отдалении перемигивались яркие россыпи городских огоньков. Промежуток заполняла чернильная темень — заброшенный микрорайон. Хворый рассеянно размышлял о том, что неплохо было бы продать горсть этих огоньков и разжиться деньгами. Во внутреннем кармане куртки у него лежала пачка сигарет с тремя последними. И на этих скудных ресурсах предстояло заканчивать маршрут. Девочка, которую он вел, затаилась где-то позади него, стояла так тихо, что он не ощущал ее присутствия.
Семнадцать лет, красивое имя Верна, испуганный взгляд снизу вверх, отец-алкоголик... А у Хворого все валилось из рук, маршрут тянулся через пень-колоду, хотелось бросить все и уснуть. Без разницы, где, хоть бы и на этой площадке. Хоть пару часов... Скрипя потихоньку зубами, он загонял поглубже чувство абсолютной ненависти.
— Хворый...
Она так произносила его прозвище, словно обращалась к нему на "вы".
— М-м?
— Я хочу есть.
Он поглядел на нее через плечо. Опять этот взгляд, будто перед ней бог всемогущий.
Хворый помолчал, пытаясь представить себе ответ, которого она ждала. Потом выдал свою собственную версию:
— Я тоже.
Девочка ему не поверила. Удивленно моргнула. "Боги не едят и не серут". Хворый напомнил себе, что она не виновата в его неприятностях, и прибавил помягче:
— Потерпи, скоро я тебя отпущу. Пойдешь домой, и все будет хорошо. Лучше, чем было!
Обещания должны ничего не обещать, оставлять свободу для фантазии.
Хворый был противен себе. Впрочем, это фигня. Скоро ее не будет. Усталость сожрет ее без остатка. Иногда Хворый добирался до такого состояния, когда тяжесть заезженного тела и издерганных нервов превращается в отрешенную легкость. Способность соображать притупляется, зато предельно четко чувствуешь, например, одежду, тянущую плечи вниз, словно броня, прикосновения ветра, пульсацию крови. Каждое движение кажется замедленным. Мир перед глазами акварельно размыт. Состояние по-своему прекрасное. Замечаешь разные мелочи, хотя не в состоянии вспомнить или сообразить примитивные вещи из повседневного набора. Постепенно начинаешь привыкать, осваиваться в этом новом мире. Эти дороги ведут... куда?
А потом просыпаешься снова в реальности — удивлен до сраки. Но где бы ты ни был — вот тебе ведомый, поставь его крышу на место.
Работа...
Поэтому никто из них не рассказывает о своих маршрутах. Это как трахаться — каждый делает это по-своему. Легенды о чудовищах и страшных заморочках порождены необходимостью. А отчасти — их покореженным чувством юмора. На самом деле проводник не танцует ритуальные танцы, не сводит тучи с небес. Он возвращает ведомому его самого. Вдвоем они двигаются по Городу, всегда теми дорогами, где ведомый не мог бывать раньше. "Схема маршрутов" — полезная штука. Кто-то, может, не один человек, собирал городскую статистику, записывал, что за люди обитают в том или ином районе, их основные фишки и пунктики. Без чутья с этой шпаргалкой все равно нечего делать на маршруте, но иногда она выручает. Хворый не прибавил в той записной книжке ни строчки. Он был для этого чересчур ленив. И все же она стала его талисманом. Одним из многих, не самым важным, но...
Проводник отнимает у ведомого все, что тот знал раньше — образ жизни, знакомых, дом. Чтобы в голове, как и в походном мешке, осталось только самое необходимое. Темп движения выбирается такой, чтоб его едва можно было выдержать. Лишнее приходится бросать поневоле. Тогда-то ты и натыкаешься на себя настоящего. Наступает момент, когда проводник дает тебе утешение, а ты можешь его принять.
Идут обычно вдвоем. Квартиры маршрута всегда пусты. Никаких людей. Только проводник, ведомый и Город. Человек не способен не верить. Когда ничего другого не остается, он впускает проводника в свою душу. Потому что каждый — хочет верить и доверять. Проводники просто знают нужные слова, на которые захочется ответить. Для каждого — иные. В этом и состоит основная часть их чутья.
— Что-то ты мелковат для своей масти... Слишком худой. Не кормит тебя твоя работа?
Хворый оценивающе разглядывает свою очередную "пациентку". Типичная домохозяйка далеко за тридцать, с рыжими химическими кудряшками. Скорее всего, на каждой стоянке будет с ним ругаться из-за того, что он курит в комнате. Будет доводить его рассказами о родне.
Каждый из них, этих несчастных, тоже пытается расколоть проводника, дознаться, что у него внутри, на душе, пока тот взламывает защиту ведомого — тонкой операцией это не назовешь, тем более что техника "вскрытия" довольно проста и давно отработана. Каждый человек по-своему опасен, кто-то больше, кто-то меньше. Ради выживания проводник обязан держать дистанцию. Как врач — находясь близко, оставаться чужим.
Эту рыжекудрую матрону Хворому опасаться нечего. Такие маршруты легки, не запоминаются. Сперва дама будет сопротивляться, упирая на никчемность и бессмысленность, будет проситься домой. Вскоре она устанет, сломается и, после бурной истерики, дела пойдут на лад. Ей нужны чувства и вещи, которые Хворому легко будет отдать.
Напряжение Грани ощущаешь везде, где есть люди. Иногда выхватить человека из контекста — и половина работы сделана. Легкие деньги.
Гораздо сложнее, когда Грань выбирает мишенью одно сердце. За такой маршрут или платят высоко или не платят вообще. Они врезаются в память. Из них нанизывается жизнь проводника. Хворый до сих пор помнил Маленькую Принцессу. Она чем-то крепко зацепила его, а потому — едва не прикончила. Если бы он мог заглянуть в будущее, ему стало бы ясно, что Хиде ничему его не научила, вопреки тому, что он сам думал на этот счет.
Когда ведомый пробивает защиту проводника, он уверен, что делает доброе дело. Человек не способен не верить. А проводники — люди, и им от этого не уйти. Великий соблазн каждого из них — вера. Доверие. Об этом не принято говорить, упоминать, намекать... Да это не гордость, мать ее!.. Просто боль.
Ведомый не может помочь проводнику. Не знает, как. Поддаться соблазну — приговор для обоих. Проводник сломается, кураторы вышвырнут его на помойку. К тому моменту даже психушка на него не позарится. А ведомый не сможет вернуться в реальность. На маршруте, в середине проработки слово "реальность" звучит, как анекдот. Без помощи проводника невозможно снова начать относиться к этой глупости серьезно. И кем становится человек, утративший общие точки соприкосновения с другими людьми? Долго ли он проживет в нашем гуманном  мире, полностью беззащитный?
Рыжекудрая матрона ворчит на тему того, что Хворый много курит и плохо выглядит. Хворый благодушно щурится.
Держаться на расстоянии. Быть близко, очень близко, оставаясь чужим. Если вдуматься — страшная обязанность. Поступая на эту работу, не забудь вычеркнуть себя из списка живых, имеющих право на помощь. Досрочный мертвец, и не надо предъявлять счет за несправедливость.
Чем Город платит за проданную душу — личное дело каждого.
— Вот это, Хворый, и есть маршрут.
— По-моему, это вольные странствия по Подземке.
— Или по Верхнему городу. Место — не так уж важно.
— Зачем вообще куда-то идти? Ты не можешь лечить ее, сидя на месте?
— Хм... А тебе бы сильно помогло тогда, в Студии, если бы я села рядом и начала тебя лечить?
— Значит, ты, Талл, доктор?
— Нет, — вздохнула Талли. — Я не доктор.
— Мы скоро придем?
— Нет, Кристи, не скоро. Но скоро можно будет отдохнуть.
— Мне тут не нравится. Тут страшно!
— Ничего, это безопасный страх.
— Талли, а этот Хворый — он кто? Почему он всегда молчит?
— Он... никто. Попутчик.
— Талл, почему ты ей ничего не объяснишь? Что за странные приколы?
— Знаешь, малыш, если я РАССКАЖУ, там уже нечего будет спасать. Она должна идти вслепую. Я проводник, а не она.
— А ты видишь?
— Может быть, у меня есть кое-что взамен.
— Может, ты хоть мне объяснишь?
— Тебе — тем более.
— Почему?
— Помнишь уговор?..
Тяжесть глубины ложится на плечи. Усталость стирает детали. Страх мешает дышать. Запах ржавчины, резкие тени, гулкое эхо, мертвое, каменное молчание стен. Здесь поневоле начинаешь говорить шепотом...

— Обязательно было забираться в такое поганое место?
— Заткнись, Хворый...
— Мне жарко. По-моему, я заболела.
— Вряд ли, Кристи, здесь нет сквозняков.
— Я хочу наверх.
— Скоро.
— Я хочу сейчас.
— Сейчас нельзя.
— Почему?
— Кристи, помнишь, ты обещала доверять мне?
— Да, но я хочу наверх.
— Девочка, вспомни, что я тебе говорила. С этой дороги нельзя сойти.
— Я не понимаю, почему! Не понимаю, почему я должна быть здесь, почему нельзя наверх! Объясни мне!!!
— Тише...
— Верно, Кристи, помолчи, не мешай Талли играть в свои игры.
— Не лезь не в свое дело, Хворый!
— Да пожалуйста! Развлекайся, сколько влезет! Я могу уйти.
— Талли, о чем он говорит? Какие игры?
— Никаких, Крис. Все всерьез.
— Пойдем наверх, пожалуйста!
Талли бросила на Хворого мрачный взгляд.
— Извини, Крис... я фигню сказал. Талли знает, что делает.
Наступает момент, когда громада времени делается видна в подробностях, до последнего кирпичика.
Они засыпали раньше, чем закрывали глаза. Жадно перехватывали три-четыре часа без сновидений. Потом снова. Постоянно на ногах. Под прессом бетонных перекрытий и черных бесформенных мыслей. Они, все трое, выглядели не блестяще. Хворый зарос рыжей щетиной, как дикобраз, Талли сделалась заторможенная и раздражительная, Кристи увяла и не задавала больше ни одного вопроса. Трое людей, смертельно уставших друг от друга и от неопределенности...
Многие вещи уже не пугали. Порой даже не выводили из ступора. Вчера вечером они прошли сквозь толпу одуревших от скуки и торчева малолетних токсик-рейдеров. Угрожающие выкрики и ругательства казались бессмыслицей.
Их не тронули. Их даже не заметили.
И вот так вдруг, неожиданно они очнулись под синими сводами вечернего неба, под желтыми каплями фонарей. Только что ничего этого не было, и вдруг из-за угла на них набросился ветер, захлестнул Хворому лицо волосами, толкнул в грудь Кристи. И Хворый услышал, как в этом ветре Талли спрятала вздох облегчения. Он сам в этот момент принюхивался к последним крошечным остаткам летнего тепла в пыльных порывах. Все. Это все. Осень. И тем не менее, он заново ощущал себя живым, заново привыкал к щемящей нежности потери, к привкусу ласковой, больной улыбки на губах. Трое — оглушенные, распахнутые навстречу робкой радости, что вот-вот с ними случится — они не замечали друг друга, и каждый был самим собой.
"Вот это, Хворый, и есть маршрут," — захотелось повторить Талли.
Еще минута, и они бы улыбнулись друг другу чуть смущенно, начали прощаться и желать удачи, потому что без слов, в общем-то, было понятно — маршрут закончен, дальше все будет хорошо...
Хворый мотнул головой, отбрасывая волосы, повернулся к Талли, чтобы что-то спросить. Мельком задел взглядом Крис — она уже сделала пару шагов к перекрестку, вся подалась навстречу вечерним огням на той стороне улицы. Талли прислонилась к углу парапета, ограждающего подземный переход. На лице — пополам усталость и радость. Рука медленно, небрежно извлекает из кармана полупустую, измятую пачку сигарет...
Визг покрышек резанул по ушам, метнулись влево черные, контрастные тени. Грохот удара металла о металл, звонкое всхлипывание разлетевшихся стекол...
Хворый обернулся, но ничего не увидел, ослепленный двойной вспышкой фар. Инстинктивно вскинул руки, не понимая, почему машина свернула на тротуар и мчится на него. Кто-то безжалостно дернул его за шиворот, он отлетел назад, навалился на Талли спиной. Огромное, темное — бок машины — пронеслось мимо, Хворый не успел даже почувствовать страха. Но короткий вскрик Крис он услышал.
...Талли отпихнула его от себя, высвобождаясь. Хворый нащупал рукой парапет, оттолкнулся, встал. Прежде, чем поднять глаза, как будто услышал чей-то голос, произносящий отстраненно "можно не спешить". Не позволяя себе вникнуть в страшный смысл этих слов, Хворый перевел взгляд на Крис... на то место, где Крис... Он ее не увидел. Там стояла машина, и человек за рулем замер, как изваяние.
Талли уже шла туда. Хворый двинулся следом, ощущая в коленях липкую боль и слабость.
Крис... темное пятно под головой... светлое, почти готовое улыбнуться лицо... ветер шевелит прядку волос у щеки... Так, с нерожденной улыбкой она ушла в неподвижность.
Позади клацнула дверца.
— Скорую, — хрипло выдавил водитель.
Хворый хотел оглянуться. Рука Талли накрепко вцепилась в свитер у горла.
— Уведи меня отсюда. Быстро, — глухо выдавила она.
Хворый вяло дернул головой, словно пытаясь разогнать оцепенение. Нашарил ладонь Талли, потянул назад. Она не шевельнулась. Стояла. Смотрела.
— Талли, пойдем, — позвал Хворый.
Молчание, неподвижность. Но Хворый почти очухался. Дернул ее к себе, потащил куда-то. На перекрестке в брызгах разбитых стекол замерли две покореженные столкнувшиеся легковушки. Наверное, чтобы не врезаться в них, водитель фургона свернул на тротуар...
— Двигай, мать твою! — рявкнул Хворый на Талли.
Почти бегом. Прочь. Наплевать, что подумают прохожие. Талли плелась следом, задыхаясь, пыталась что-то сказать. Хворый свернул в подворотню. Подальше от машин. Подальше от людей, мертвых и живых. Он толком не помнил, почему решил заскочить в подъезд. Вверх пешком, и только на пятом этаже, между пятым и шестым они остановились, не совладав с дыханием. Талли ухватилась за подоконник. Пыталась отдышаться. Заплакала. Хворый помялся и неуклюже обнял ее. Прижал к себе. Она слышала, как колотится его сердце.
Дождь, предрассветные сумерки...
Они не догадывались, что должны благодарить это утро за холод, вынудивший их держаться вместе. Потому что поодиночке...
Дожди часто сравнивают со слезами, но этот — и правда, плакал. Да еще кофе... Почему мы не спим?.. Маленькое осеннее утро. Выпей его до дна — все случается лишь однажды.
...Талли снова назвала его "малыш". Хворый не стал дергаться. Тихо попросил:
— Не называй меня так. Я так звал свою... очень близкого человека. Она погибла. Разбилась на машине. Девушки не должны... — он замолчал.
— Она вела? — спросила Талли.
— Что?..
— Она была за рулем?
— Нет... не знаю. Кажется, нет.
Талли больше не брала Хворого на маршруты. Ему хватило одного. Возвращаясь, она отыскивала его в замкнутом, своевольном пространстве Стэя, пристально приглядывалась — не вернулась ли прежняя тьма? Но Хворый завис в какой-то неопределенности. Никак не мог прийти в себя окончательно, оставался отчасти замороженным. Все-таки он жил. Теперь — жил.
А однажды, вернувшись из своего любимого Нижнего города, Талли застала в комнате Хворого свет. Он горел везде: у двери, под потолком, на подоконнике. И сам Хворый был какой-то оживленный, подвижный, разговорчивый. Он не обрадовался ей, не потянулся навстречу, как это было прежде. Он встретил ее с ленцой, всем видом показывая, что хватит ему бродить за ней следом, изображая зомбяка.
И Талли поняла — он стал живым окончательно. Оголенные провода заросли изоляцией, колючий взгляд отогрелся, подтаял азартным прищуром. Что-то он нашел себе сам, без ее помощи. Помощь ему больше не нужна.
Талли почувствовала обычные перед уходом вещи: досаду, смущение, собственную ненужность. Без лишних слов она попрощалась, будто отдирала от раны запекшееся в крови тряпье.
— Может, когда-нибудь ты мне пригодишься, — предупредила она и ушла.
Приближение... чувство волны, катящей на тебя... лениво, неспешно, неумолимо. Ш-ш-ш-ш... Ты можешь не видеть ее. В этом нет нужды — закроешь глаза и скажешь, сколько отделяет тебя от нее, до миллиметра — пока ты хочешь жить. О, это ощущение ни с чем не спутаешь!.. Словно веревки, натянутые внутри, собрала, скомкала, намотала на кулак чья-то рука. Боль. Каждый чувствует ее по-своему. Кто-то — затылком, как движение пули, кто-то слышит ее морочный шепот, похожий на монотонный шелест вентилятора, кто-то — шрамами на сердце, напряжением разрыва. Танцы на этой грани сводят с ума, выедают изнутри тепло до последней капли... и держат насмерть. Не уйдешь, не свернешь, не вырвешься... И даже не сдохнешь по собственной воле. Как-нибудь присмотрись. Тех, кто сошел на обочину, видно с первого взгляда. Надолго здесь они не задерживаются.
Страшно? Тебе страшно? Х-мм, в этом нет ничего такого, что было бы СЛИШКОМ... Не страшнее рака, взрыва или десяти ножевых, когда собственные кишки падают тебе на колени. Наша работа, действительно, дорого стоит. Настолько дорого, что продавать ее все равно, что продавать души. Когда мир вдруг срывается с цепи, взламывает стены сознания и начинает жрать твое "я", ни один психолог не возьмется за тебя, если только он психолог, а не псих. Потому что внутренней причины для этого нет. Начни копаться в этом, и полезет такая иррациональная бредятина, о которой лучше не знать во спасение собственной крыши. С начала существования "науки о душе" исследователи топчутся у кромки прибоя, по выброшенным на свет костям и объедкам определяют, что там, на глубине полно чудовищ. Но в этом океане никто не ловит на живца.
Наша работа груба. Хороший проводник не в ладах с милосердием. Он выхватывает человека из толпы, из привычной жизни, заставляет его двигаться на предельной скорости, а когда тот устанет, ослабеет, проводник ломает его защиту, вытряхивает на асфальт все его страхи и слабости. И в тот момент, когда ведомый стоит вместе с тобой на самом краю, ты даешь ему немного тепла. Это похоже на любовь — так же интимно, близко, больно. Немыслимо, да? Возможно. Только я не припомню, чтобы кто-то из наших подолгу сидел без работы.
Но однажды настанет момент, когда ты почувствуешь, что все... нет больше ни сил, ни терпения, ни упрямства... ничего. Сядешь рядышком и попросишь кого-нибудь из своих, самого близкого: "Проводи меня!" Сколько гребаных душ ты вытащил из помойки, сколько швов наложил на скользкие от крови края разных сердечных ран... неужели ты сам не имеешь права просить о помощи?!! Нет, малыш, не имеешь. Ты лучше помни об этом с самого начала.
Хм... зачем я рассказываю тебе? Думаю, ты вернешься. Вот сейчас кивнешь на все мои предупреждения, пойдешь своей дорогой, и даже некоторое время будешь держаться подальше. А потом все равно попробуешь. Это как наркота. Двери восприятия распахнуты настежь, Город — у тебя в ладонях... в этом есть своя нежность, своя радость, и такой больше нигде не найти.
Держись, сколько сможешь. А потом приходи. И может быть, нам доведется встретиться, чтобы поговорить без слов, как сейчас я говорю с тобой, не видя и не слыша тебя.
— "Я буду жить еще один день, я не смертельно болен," — напевал он вполголоса, сидя на подоконнике спиной к свету.
"Старая песня," — Деки тоже вспомнил эти слова, пока рылся в холодильнике. Распрямился, повернулся, замер, разглядывая силуэт на фоне окна.
— "Это не значит почти ничего, кроме того, что, возможно, я буду жить..." Привет, док.
— Предполагается, что я должен тебя знать, да? — осторожно поинтересовался Деки.
— Не парься. Меня давно не было... "возможно, я буду жить" там-та-та-там-там.
Деки приблизился на пару шагов. Теперь он и в самом деле начал понемногу узнавать. Вспомнил рыжего парнягу, которому однажды сделалось плохо в Студии. Как страшная женщина Талли уволокла его, а Деки мысленно простился со своим новым приятелем. Прошло некоторое время, и Деки стал думать, что рыжий был интересным типом и, в общем, жаль, что все так... Деки иногда вспоминал его. Поэтому и не узнал при встрече.
— Знаешь, док, как меня теперь зовут?
Деки смущала манера рыжего разговаривать так, словно они виделись вчера. Неприятно веяло философскими идеями вроде "все люди — братья"...
— Ну и?..
— Хворый, — гнусно ухмыльнулся он. — Круто, да?
— Круто...
"Да он постригся! — заметил Деки. В былые времена волосы висели лапшей до плеч или случались стянуты в неопрятный хвост. Теперь о прошлом напоминала только лихая челка. — Пижон... Наверное, деньги водились..."
— Кто тебя так погано оболванил? — брякнул Деки с детской непосредственностью.
— Так... одна знакомая, — махнул рукой рыжий. И снова завел: — "Я проснулся рано утром..."
— Ну и чем ты занимался, пока... э-э... не был?.. — вежливо поинтересовался Деки, прислоняясь плечом к стене поблизости.
— Так... проводил время, — произнес рыжий со странной интонацией и рассмеялся чему-то, веселившему его одного. — "Это не значит почти ничего..."
Он ни разу не взглянул на Деки прямо. Сидел, болтал ногой и оставался себе на уме. Деки знал за собой, что такие вот выходки сильнее всего растравляют его любопытство.
— "Кроме того, что возможно..." Как думаешь, док, возможно, а?
Деки долго сопротивлялся желанию называть его "Хворым". Но прозвище, действительно, было — как раз такое...
Прошло время, и смысл слова затерся, забылся от бесчисленных повторений. "Хворый" — это набор звуков, не имя, не слово — прозвище, которое наполняем смыслом мы сами.
(c) FFF RAR
 19.04.2003
All rights reserved!