Самоубица

Я даже больше чем уверен,  что он и сам не помнил, с чего все началось; а  может  быть, и скрывал и не хотел рассказывать. Впрочем, второе менее вероятно,  чем первое, ибо не я к нему пришел, а он ко мне и смысла недоговаривать у него не было. Все произошло одним, как  говорится, прекрасным днем, даже лучше сказать, вечером, поскольку несмотря на то,  что было лишь  около  двух  часов дня, начинало  темнеть. Я  сидел  у себя в комнате и грел озябшие руки. Дело в том,  что,  отправившись сегодня в порт, я не  только опоздал, чем навлек на себя немилость рыбаков,  к которым у меня было некоторое дело,  о котором я, с вашего позволения, упоминать не буду;  но и также промерз насквозь оттого, что не смог найти ни одного ямщика,  а тот,  которого мне все же удалось чудом разыскать, оказался  до  того  пьян,  что  не  мог и слова выговорить. Провозившись с ним,  я понял,  что если так дальше буду тянуть, то мы оба окоченеем. Тогда я забрался в козлы и повел лошадей к ближайшему питейному заведению, где я намеревался оставить хозяина чтобы  тот  протрезвел,  а пока он будет несколько занят этим непростым делом, я бы съездил домой, а потом бы прислал ему его тройку. Но  как назло большинство питейных домов либо отказывались его принимать,  либо закрывались. Исколесив таким  образом почти пол  Петербурга,  я плюнул на все это дело и повез его домой. И вот он ворочался на соломе где-то у меня на задворках, а я отогревал замерзшие руки.
Это занятие настолько завлекло меня или я просто  стал  засыпать, что я и не заметил,  как в комнату, топая каблуками, вошел слуга, а за ним еще и  какой-то  длинный  человек,  одетый то ли весьма небрежно, то ли слишком по моде, что в общем-то, со стороны смотрелось почти одинаково неприятно. Слуга,  заметив,  что  я даже не  повернулся на их шаги,  подошел еще ближе и громогласно произнес:
       К вам этот человек... Он не представляется, - добавил он шепотом. Я резко  обернулся, как разбуженный, и увидел возле стола молодого человека с длинным, до странности длинным носом и невыносимо маленькими губами. Его лицо было гладко выбрито, и не содержало больше никаких заметных выпуклостей или впадин,  да и  цвет его был  несколько розоват,  отчего гость мой походил на куклу с витрины.
 - Простите за столь неожиданное для вас, да, впрочем, и для меня вторжение, - начал он не совсем уверенно, а я равномерно покачивал головой то ли в такт его словам,  то ли оттого,  что тоже заразился кукловой болезнью,  то ли  оттого,  что  хотел  хоть чем-то поддержать его неуверенное начало.
     -  Я не знал к кому я зайду... просто мне надо было с кем-то поговорить. Вы не возражаете       
       если я присяду?
-  Да, нет, пожалуйста. Не хотите ли чего-нибудь... согреться?
      -  Пожалуй, да. Если вас не затруднит...
- Я поднялся с кресла у камина и налил ему чего-то,  что он немедленно выпил, не морщась.
       - Так вот,  - продолжал он,  все-таки несколько скривив лицо, - я не знал к кому мне обратиться...  Времени осталось совсем мало, - он взглянул на часы,  висевшие на стене,  потом полез в карман и достал еще одни часы, - совсем мало, - повторил он. После этих слов он как бы в их опровержение смотрел куда-то в угол минут пять так, что я невольно занервничал, не случилось лис ним чего. А потом как-то неожиданно он заговорил и, практически без остановки  рассказывая,  поведал  мне  удивительную историю, умалчивать о которой я не имею ни морального права,  ибо  я  дал слово, что  напишу об этом,  а тем более и желания. Иными словами сейчас перед читателем я попытаюсь  приоткрыть  скромный  уголок той картины, что представилась мне тогда...
I

Он начал свой рассказ с того,  что как-то раз,  примерно дней восемь назад, он отправился погулять по улицам. Было морозное утро, шел мелкий снег,  настолько мелкий, что сами снежинки нельзя было увидеть, а бросались в глаза лишь блестки, которые то и дело стремились  усесться  то  на нос,  сильно выделявшийся из-под шарфа и шляпы, то на уши, то залететь в глаза.
Настроение у него было прямо-таки препоганейшее. Видимо,  случились какие-то неприятности,  но он говорил,  что не помнит  от чего. Хотя как-то раз во время рассказа он заметил,  что кто-то от него ушел то ли жена, то ли подруга жены - я не помню точно.
Эта мысль  появилась в его голове не сразу,  а постепенно выползала злорадно откуда-то из закоулков мозга и вдруг выпрыгнула резко, встав  во  весь  рост  в его сознании. Ему вдруг мимолетно вспомнились все прегруснейшие эпизоды его  жизни. Слезы  навернулись ему  на  глаза,  но они мгновенно заледенели:  то  были  не настоящие слезы,  настоящая слеза горяча,  как огонь,  и прожжет любое даже самое холодное сердце, то были слезы «надуманные», то есть, от грустных мыслей.
Он все далее терзал себя мыслью о том,  как погана жизнь, каковы окружающие его люди. И что странно:  иногда он  говорил  о себе, что  все вокруг жестоки,  алчны,  ненормальны,  дики и ему здесь нечего делать, от этого ему становилось невыносимо тоскливо; иногда он вспоминал и по пальцам пересчитывал тех людей, которые настолько чисты,  добры и душевны (по крайней мере, по отношению к нему), что от мысли, что они вынуждены жить в этом мире, ему становилось еще невыносимее и тоскливее;  иногда он, сам того не  замечая,  причислял непорочных людей к всеобщей массе, находя в них «непростительные» грехи,  и от этого чувства одиночества ему становилось просто кошмарно тоскливо.
В таких размышлениях он прошагал часов  семь  без  остановки, пока чуть не попал под несущуюся со стрелки Васильевского острова тройку. Он уже было шагнул вперед, не понимая, что происходит, но истошный  крик какой-то бабки и вовремя схвативший его за локоть прохожий остановили его. Он долго не мог прийти в себя и угрюмо  смотрел  на  расточающегося прохожего,  а тот, покраснев от горячих речей,  махнул ручищей, похожей на весло, такой же немытой и сучковатой, и побрел себе дальше.
Когда герой наш все же опомнился, то одна странная и назойливая мысль не покидала его:  почему же так все получилось? Почему подоспел так неожиданно этот прохожий,  почему он не оказался  в то время где-нибудь в кабаке?  А вдруг он шагнул бы тогда еще на один шаг вперед... и тогда все... окончились бы его страдания.
Именно в этот момент и созрела в голове моего гостя эта мысль о самоубийстве. Сначала он хотел сделать это незаметно, например, лежа в  кровати  вечером,  перерезать  вены,  но такая смерть не привлекала его. По мере того,  как ноги его шагали по  Набережной реки Фонтанки,  в  его голове окончательно сложилась теория идеальной смерти, не просто смерти, а самоубийства.
С одной стороны ему хотелось,  чтобы он стал жертвой несчастного случая,  но и чтобы при этом несомненно присутствовало множество народа. Даже большей частью - его друзья, ну и постороннее, конечно, чтобы потом,  когда все соберутся над распростертым телом, кто-то спросил бы: «Кто же этот человек?» - а кто-то бы ответил, - « О, это великий человек, его зовут... »
Да, я  совсем  забыл сказать вам имя своего гостя,  которое, кстати, я узнал еще не скоро,  а почти в конце нашего  разговора,  но  для простоты повествования  я  скажу  вам его прямо сейчас. Его звали Александром, а вот фамилию не припомню,  то ли такая длинная, то ли наоборот слишком короткая, что не остается в памяти.
Проходив, таким образом, еще с полчаса по  холодным  Петербургским улицам,  наглотавшись  снега,  который, кстати сказать, стал валить еще сильнее, он повернул к дому. Точно в таком же меланхолическом состоянии  духа  он вернулся к себе в комнату,  которую снимал в небольшом,  но, в отличие от прочих домов, уютном домике. Хозяйка, заметив эту странную перемену в его настроении, поспешила согреть ему чай, даже не стала беспокоить его известием о пришедшем письме,  которое,  впрочем,  тоже сыграет немаловажную роль в его судьбе.
Напившись, чаю  и немного повеселев,  он понял,  что до смерти устал и бросился к кровати,  не застеленной еще с  прошлой  недели. Тот факт,  что она не была застелена, меня не особенно удивил, а вот тем,  что на прошлой неделе он застеливал ее, пробудил мое любопытство. Отвечал он,  впрочем,  весьма неохотно,  издавая какие-то странные не то скрипящие,  не  то  булькающие  глуховатые звуки. Это помогло  мне  сделать вывод,  что он не особенно любит рассказывать  о  своей личной жизни. Хотя такой откровенный рассказ говорит о том, что он делает шаг к избавлению от этой привычки.
Таким образом, закончился первый день в  его  жизни. Его  разум наконец-таки успокоился, тело перестало ворочаться, в поисках более удобного положения,  и он стал тихо и ровно дышать. Это означало, что он уснул.

                II               

Следующий день удался на диво  погожим,  солнечным,  ярким  и приятным. Хозяйка поднялась раньше обычного и, напевая что-то себе под нос,  спустилась по лестницы с третьего этажа на  второй, где в комнате под номером 21 и жил Александр.
Тот, конечно,  еще спал и теперь уже не известно, видел ли он тогда сны  и  о чем они были,  так как и он сам и история эта об этом умалчивают.
Впрочем, когда проснулся  Александр,  а делал он это всегда с большой легкостью,  как будто всю жизнь только и делал, что тренировался просыпаться  и  вскакивать  с  постели, то находился он весьма в неприятном расположении духа. И когда  хозяйка  постучалась робко в его дверь,  то он, вопреки всем ее ожиданиям, рявкнул что-то весьма неприятное ей,  чем  только удивил ее,  но и сам был несколько удивлен.
Хозяйка отскочила от двери, подумав, что ошиблась, и с испорченным настроением  спустилась  в подвал за чем-то,  что она еще вчера собиралась принести.
Александр, одевшись, взглянул в окно на порхающий от дерева к дереву снег,  прячущий за своей нежной белизной все уродства города: и грязь вдоль улиц,  и разноцветные бумажки, валяющиеся то и дело на тротуаре,  и угрюмые лица некоторых пешеходов,  и разноцветные витрины магазинов, от которых уже у всех рябило в глазах. Но вот что удивительно,  снег его не порадовал абсолютно,  а яркое солнце, казалось, даже наоборот расстроило его.
Он отошел от окна и сел за стол. Поводив рукой по его  гладкой поверхности, он собрал всю пыль,  накопившуюся там за ночь в одну кучку, а потом,  думая о чем-то, разделил ее на две кучки. Затем, как бы возвращаясь к миру сему,  стряхнул и ту, и другую кучку на пол. Достав лист чистой, белоснежной бумаги, какая не снилась ни одному не то что мелкому,  но и средней руки чиновнику Петербурга, так как связи Александра позволяли ему всегда получать  чистейшую бумагу с печатью или без.
Бумагу он повертел в длинных желтоватых пальцах,  как бы примериваясь, где  писать. А  потом, решительно плеснув в чернильницу щедро-черных чернил, он, макая туда перо, стал выводить на бумаге следующее:

                З А В Е Щ А Н И Е.

Прежде всего,  в смерти моей я прошу никого не винить,  кроме тех людей, которые основательно попортили  мне кровь, но их имена я упоминать не стану: пусть это останется на их совести, если конечно, таковая имеется.
Прежде всего,  хочу  хотя бы намекнуть на причины,  побудившие меня сделать это:
1. Как вам это ни покажется странным,  но мое социальное благополучие и социальное благополучие других людей-свиней, на фоне всеобщей нищеты  и ужасающей бедности,  настолько угнетает меня, что нет больше силы терпеть это и осознавать,  что сам являешься невольным участником всего этого.
2. Немаловажную роль играют и неприятности в моей личной жизни, о которых я предпочту не писать:  так будет лучше и для меня и для тех людей, которых я любил, и может быть и сейчас не равнодушен к ним. Не хотелось бы, чтобы пострадало их доброе имя и репутация, все они мне не безразличны;  и злость на них, то и дело вскипающая во мне,  мгновенно затихает,  едва я вспомню все  то, что они для меня сделали.
3. Скука и монотонность этой жизни,  ее совершенная не занимательность и  однообразность  в  равной степени угнетают меня и я понимаю, что ждать перемен мне не имеет смысла.
4. И хочу подчеркнуть, что это не просто скука заставляет меня сделать это, а понимание того, что в жизни моей, как и в жизни других, уже ничего не изменится, и ждать лучшего было бы глупо и ненужно с моей стороны. И раз от меня нет никакой практической пользы, то есть я не приношу стране никакого дохода ни с финансовой стороны,  ни с  моральной  (я имею в виду  литературные труды), ни  с духовной,  то существование мое является абсолютно никчемным и бесполезным.

И поскольку я обладаю некоторым состоянием,  то  не  хотелось бы, чтобы кто-либо из моих родственников был обделен, а поскольку их у меня всего пять человек:  Мария и Ксения,  волей  судьбы оказавшиеся моими сестрами, Анатолий - мой дядя ну и конечно мои приемные братья,  которых я считаю моими  родственниками,  может быть даже  и  гораздо более близкими,  чем всех прочих - то я решил разделить все мое состояние между ними поровну...
(... далее он уходил на некоторое время в  математические  вычисления, которые читателю, скорее всего, будут неинтересны, хотя попадаются и такие,  которые вчитываются лишь в даты и прочие числа, я их называю «цыфролюбами», но к счастью такие экземпляры встречаются крайне редко...)
После того,  как я отвлекся от основной  темы  на  финансовые вопросы и последствия смерти,  я хотел бы написать еще несколько строк просто так,  чтобы оставить о себе хотя бы  небольшую  память. Итак, в моем столе по любопытствующие родственники в поисках наживы смогут найти некоторые бумаги. Их я прошу  сохранить. Это некогда писанные мною стихи и что-то вроде поэмы. И повторяю,  что несмотря на некоторую обильность всех листов  и  беспорядочность почерка, я прошу не терять и не выкидывать их.
И еще,  если после смерти существует другой мир, другая жизнь или что-то вроде этого, и душа все же окажется бессмертной, то я попытаюсь как-нибудь связаться с вами, если, конечно, у меня это получится. Ну вот,  вроде бы и все,  что я хотел бы сказать перед своей смертью, в которой, повторяю, винить никого не стоит, кроме меня самого и моего слабоволия и напрочь отсутствующей у меня тяги к жизни.
Александр Ф.


Написав эти строки,  он несколько раз прочитал то первый  абзац, то несколько слов из середины,  то все целиком, как бы проверяя, не осталось ли чего невысказанного.  И в конце концов,  он убедился, что  невысказанными  остались большинство его мыслей и размышлений, которых нельзя было сформулировать до такой  степени, чтобы  записать на бумаге. Да и вообще,  сложно написать все, что думаешь: что-нибудь да забудешь.
Впрочем, завещание  его  вполне удовлетворило и он сложил его вдвое, пошарил руками вслепую в столе и выудил от  туда  серовато-зеленый конверт. Аккуратно положил завещание внутрь, как будто запаковывал на вечность,  и,  запечатав,  отправил с мужиком  на почту, откуда  оно  должно  было прийти эдак дня через два к его адвокату Серябринскому Павлу Петровичу; тот хоть и жил недалеко, но,  зная особенности нашей почты, Александр рассчитывал на два дня как минимум.
Павел Петрович  Серябринский  в  тот день пришел домой раньше обычного и даже чуть не застал своего слугу немилосердно  храпящим вместо выполнения порученной работы. Но, к счастью для слуги, Павел Петрович не слишком высоко поднимал ноги, проходя по улице или по коридору, от чего его старенькие ботинки производили некий звук похожий на шаркание. Услышав знакомую поступь хозяина, слуга мигом вскочил  и  схватился  с явным усердием за метлу,  пытаясь спросонья смести мусор с середины комнаты и  рассортировать  его по углам.
Павел Петрович вошел, громко гремя  ключами,  которые  он  зачем-то вытащил,  а  потом снова засунул в глубоченный карман. Его характер и положение в обществе позволяли ему уделять по вечерам некоторое время  на  составление планов. Иногда это были планы на следующий день,  иногда на неделю,  иногда они состояли лишь  из одной строки,  нацарапанной вполне каллиграфическим почерком: Сегодня выходной.  Эта фраза значила, что, как правило, в субботу и в воскресенье контора, где работал адвокатом Павел Петрович, была закрыта,  а приглашения в гости он обычно хорошо запоминал  и они не требовали обязательной записи.
Впрочем, в этот раз он намеревался зайти абсолютно без  приглашения и по делам, а потому, скорее всего, ненадолго. Как вы, может быть, уже догадались,  он решил отправиться в гости к старинному приятелю, да еще и к своему постоянному клиенту - Александру Николаевичу (вот я уже и отчество  вспомнил,  а  фамилии  все нет).
Как вы, впрочем, опять, наверное, догадались, Александр вовсе не ждал к себе такого гостя,  и когда Павел Петрович поднял свое весьма нелегкое тело по ступенькам  парадной  лестницы,  то  его огорчению не было придела:  из двери высовывалась наглая  голова слуги, сообщавшего, что хозяина дома нет и не будет до вечера.
-   Он гулять пошел... Не ждите, до вечера его не будет... Он гулять пошел, - с этими словами голова скрылась  в  теплоту  комнат дома, а несчастный Павел Петрович побрел домой. Если вы не возражаете,  а я думаю,  вам не безразлична судьба героя моего в дальнейшем,  то я расскажу вам, куда же направился Александр. Только не думайте, пожалуйста, что он пошел ко мне. Это случиться еще только через семь дней,  а теперь он направлялся к Пяти углам,  где в тринадцатом доме располагался один из весьма разнообразных и страннейших клубов  Петербурга. Не  имеет  смысла искать это заведение в доме под номером тринадцать сейчас,  так как такого рода клубы после  революции  были  разогнаны. Основная странность его  проглядывала уже в названии,  ибо над дверью был нарисован человек в петле с пистолетом в руке, а ниже было написано:
                ПЕТЕРБУРГСКИЙ КЛУБ САМОУБИЙЦ.
 
Конечно, это были не все надписи,  но я думаю,  что следующая надпись особого смысла и интереса в себе не несет:

                Просьба иметь при себе сменную обувь.
                Администратор: Кирилл Петлев.

Хотя, впрочем, нет. Теперь вы познакомились с одним весьма забавным человеком,  Кириллом Петлевым, организовавшим лет двенадцать назад этот клуб.

                III

Если войти внутрь этого здания,  то есть проникнуть за  деревянную, но  весьма  прочную  и  тяжелую дверь,  то ваше внимание, прежде всего, привлечет совершенно рыжий охранник, который потребует у вас паспорт, а потом и пропуск. Если же ни того ни  другого у вас не окажется и вы пришли просто ознакомиться,  то он выдаст вам розовый  талон с правом посещения одного из залов этого клуба, занимающего, кстати, два этажа.
Миновав охранника,  он  прошел прямо вперед по указанному охранником же коридору и все не  переставал  удивляться  огромному количеству  мягчайших  и  огромнейших  ковров,  устилавших пол и стены. Тут ему бросилось в глаза,  что окна были глухо занавешены желтыми занавесками,  которые даже получше черных, наверное, задерживали свет. Свет шел откуда-то с верху. Он посмотрел  наверх. В потолке были проделаны застекленные отверстия,  откуда лился непонятный лиловый,  а иногда желтый свет. Вполне возможно это было что-то фосфорицирующее, но он перестал обращать на это внимание, так как вообще привык так жить, не заостряя свое внимания на чем либо одном.
Пройдя еще пару шагов по коридору, он,  вертя розовый   талон, стал подниматься медленно по лестнице,  которая прямо так и пела под его ногами,  только неприятным, немного скрипучим, прокуренным голосом.
Внезапно, когда он еще только пробирался к вершине  лестницы, смотря большей частью себе под ноги,  перед ним возник как из ниоткуда несколько пожилой человек в  черном  костюме  с  неприятно-рыжей бабочкой. Позднее  Александр  заметил,  что бабочка была сделана в виде петли,  а закреплялась она булавкой в  виде  двух скрещенных пистолетов к веревке, обвивавшей не воротник рубашки, а шею этого человека.
Этим человеком оказался ни кто иной, как господин Кирилл Петлев, который,  между прочим, был хорошо знаком, как дурным, так и весьма хорошим  в  высшем свете. Впрочем,  так всегда полагается, чтобы знали и хорошие и плохие стороны,  иначе скучно жить, если знать, что одни знают лишь все хорошее, а другие просто ненавидят тебя, припоминая все грехи.
-   Добро  пожаловать -  проговорил  Петлев,  вытаскивая  руку из кармана, подавая ее гостю.
- Добрый день, - довольно громко и уверенно сказал Александр,  с удовольствием пожимая его руку.
-   Я  хозяин  этого заведения. Мне очень приятно принимать у себя такого гостя, как вы.
-   Не совсем понимаю вас. Чего же во мне такого особенного?
-  Это вы поймете потом,  когда мы поднимемся наверх, а пока... может, спустимся, подышим воздухом?
      -   Я не против, - произнес Александр, и они спустились по лестнице, но уже не в коридор, а направо, через балкон, в сад.
В саду  было  необычайно тихо. Темнело. Хлопьями валил снег. Они встали под навес и,  несмотря на холод, все же решили продолжить разговор.
-   Вы курите? - спросил Петлев.
-   Иногда, - неуверенно ответил Александр, как будто бы его спросили, сколько раз в день курит его сосед,  или совершенно  незнакомый ему человек.
-   Не  понимаю. Что значит  иногда? Можно  либо  курить, либо  - нет. Ну, на худой конец, можно курить мало и много. Ну, иногда бывает, что или очень мало и очень много,  но такого  ответа,  как ваш я еще не слышал ни разу.
-   Дело в том, что это зависит от той компании, где я нахожусь.
-   То есть если вокруг вас все курят,  то вы присоединяетесь,  а если же нет, то не курите?
-   Да, да. Именно так.
-    Очень интересно. У нас обычно не курят,  так как предполагается, что все члены клуба должны быть физически здоровы, прежде чем покинуть этот мир путем самоубийства.
-   А зачем же нужно это физическое здоровье. По-моему,  нравственное в данном случае намного важней?
-   Это уже детали,  в которые лучше не углубляться, - ответил Петлев, - так уж у нас заведено.
      -   Становится  холодно,  может  быть пройдем в зал?  - предложил Александр, потирая замерзающие руки.
Да, и  вправду становилось холодно. Мороз все крепчал. Снег куда-то исчез,  видимо,  уступая место нагрянувшему холодному ветру. Они прошли  в  помещение клуба и,  поднявшись по уже знакомой вам лестнице,  вошли в огромный зал,  стены которого  были  нежно-розового цвета,  а  по паркетному полу бродили люди в одеянии как у Петлева.
-  Это  основной  состав  членов нашего клуба, - заговорил Петлев, немного повышая голос.
-   А где же остальные?  Или что вы подразумевали под словами «основной состав»?
      -   Остальные в последнее время не приходят на собрание клуба, и у меня есть основание, считать их уже мертвыми.
Из толпы беседующих отделился какой-то господин, мявший в руках собственную шляпу. Он приблизился к Петлеву и его собеседнику и, слегка картавя, произнес:
-   Вы наш гость? Очень приятно. Меня зовут Николай Ловягин.
       -   Очень  приятно, - произнес после некоторой паузы Александр, - а меня Александр Фет.
Вот я  и вспомнил его фамилию. Только не думайте,  что это тот Фет, которого вы все знаете, как Фета. Тот Фет жил совсем давно. Я даже, честно говоря, не знаю когда. А этот Фет только недавно был среди нас.
Остальные разговоры, я думаю, не имеет смысла передавать; лучше будет просто рассказать вам про впечатления, которые остались у Александра, когда он покинул этот клуб и отправился домой.
Идя домой, он испытывал совершенно разнообразные  чувства,  но вскоре признался себе,  что это заведение ему не понравилось. Эти люди были немного странноваты. Они не были похожи  на  нормальных людей.
 Хотя, впрочем, кто может назвать самоубийцу нормальным человеком. Но все  равно,  они  все  были  просто  помешаны на этой идее. Они в мельчайших подробностях рассказывали друг  другу  изо дня в день о том, как же они все-таки покончат с собой. Но все это превращалось в простую болтовню, так что Александру стало ужасно противно и  неприятно. С  одной  стороны,  эти подробности не могли вызвать ничего, кроме отрицательных эмоций,  а во-вторых, ему не нравились эти пустые разговоры, которые никогда не дойдут до настоящего дела.
А «настоящее  дело» он собирался осуществить как можно скорее, ибо проблемы,  охватившие его так внезапно, в последнее время уже совсем не давали ему дышать. Точнее,  как будто ему на голову надет стеклянный колпак,  куда только изредка запускают  воздух. Не давая ему ни нормально жить, ни умереть.

                IV

Когда Александр подходил уже к дому,  начинали зажигать фонари. Обычно это делали по утро, чтобы потом поскорее выключить их, но в этот раз случилось нечто странное и фонари зажгли в десятом часу. Впрочем, Александр не верил в приметы и на этот факт внимания не обратил.
Возле двери его комнаты он увидел слугу,  болтающего с кухаркой. Но его  заинтересовали  отнюдь не кухарка,  а пакет, который слуга держал в руке. Как он увидел издалека,  пакет был  довольно большой, сделанный  из  белой  бумаги. На  конверте были какие-то надписи, которые Александр не мог разобрать... без очков.
Да, его  молодые глаза от чрезмерной усердности и чрезмерного чтения книг по ночам,  стали довольно плохо видеть. Внезапно  его осенило. Вот что  имел в виду Петлев,  когда говорил,  о каких-то особенностях Фета. Особенность заключалась в том,  что  Александр был молод  в отличие от прочих членов клуба,  бывших уже если не седыми старцами, то, по крайней мере, пожилыми людьми.
Хотя это  не  меняло дела,  и больше туда идти он не собирался. Подойдя к слуге, он молча забрал конверт,  не отвечая  на  его приветствия и прочие пустые слова.
В комнате было дико темно. Особенно ему,  пришедшему  со  света. Он ощупью  нашел спички,  чиркнул и отправился в поисках свечей. Свечей как всегда под рукой не было, а те,  что висели на стенах, давно  превратились  в  восковые лужи,  расползшиеся эдаким застывшим водопадом из красных, желтых и синих струек по стене.
Раньше в обязанности слуги входило и своевременное соскребание восковых потоков от расплавленной свечи,  но потом Александр понял, что  бесполезно  заставлять его делать это,  так как трудно было объяснить причину,  по которой хозяин хочет,  чтобы не было этих свечных сосулек,  а без достаточно веской причины слугу невозможно было заставить что-либо делать.
На следующее утро,  точнее,  когда Фет проснулся, то было уже вовсе не утро, а даже день-то уже заканчивался, так вот он оделся медленно и без завтрака вышел прогуляться. Место, куда он отправился, Александр выбрал еще вчера, пока еще не уснул. А лежал и ворочался он  необыкновенно долго. Другой бы уже давно смотрел бы седьмые, а то и восьмые сны,  а  Александр  все  лежит  и  думает. Впрочем, причина была вполне очевидна: ему не хватало времени на размышления днем,  поскольку ему казалось,  что  время  летит ужасно быстро  и он не успевает ни о чем подумать,  а день уже и прошел. А бессонные ночи, как известно, длиннее целой жизни.
Еще одна причина,  или точнее проблема,  от которой он не мог уснуть и думал все время, сверлил ее, переваривал в голове, заключалась в  следующем. Существует несколько типов людей:  одни по духовному или душевному возрасту, или если хотите, развитию, соответствуют своему внешнему физическому росту и развитию,  и это вполне естественно и нормально;  другие же в душе еще совсем дети, а тело,  носящее такую молодую душу неизбежно стареет с каждым днем - это тоже вполне нормально и  даже очень  хорошо (лично я завидую таким людям);  а вот третьим не совсем повезло:  в молодом, возможно даже юном, теле находится душа умирающего старика, которую  уже  не тянет жить,  которая понимает,  что скоро придет конец и с терпеливой покорностью ожидает его.
Именно к  третьему  типу  людей и относился Александр Фет,  и именно это было причиной его бессонниц и головных болей, от которых не  помогают  даже горькие порошки из аптеки напротив  дома, где жил раньше некий Пирогов, бывший раньше очень близким другом Александра.
Так вот именно в эту аптеку и направлялся наш  герой. Пирогов, про которого я упомянул несколько выше, уже не жил в доме напротив аптеки, а переселился из-за своей лени и неподвижности, прямо в  аптеку,  которой он и заведовал. Раньше,  когда он был несколько моложе,  то по утрам его ноги вполне спокойно  переносили его тучное тело из дома в аптеку. Но все меняется, и его силы, которыми прежде он мог бы и похвалиться исчезли  без  следа. Точнее оставив после себя невыносимую боль в суставах, от которой горькие порошки этой аптеки, впрочем, тоже не помогали.
Когда я уже разделил всех людей на три типа,  можно уточнить, что Пирогов относился к первому разряду  людей. Внутренность  его полностью соответствовала наружности и наоборот.
Тщательно вытерев заснеженные ботинки  об  коврик,  сжавшийся возле аптекарской двери, Александр прошел внутрь, где застал Пирогова за чтением газеты. Пирогов был как всегда мрачен, но весьма разговорчив:
   -  А, это ты, Фетюша. (так он обычно  называл  Александра,  когда вокруг никого  не  было).   
       Ты уж извини,  не побегу я к тебе обниматься, радикулит совсем заморил. А вот руку,  впрочем, пожму
И он  протянул  свою теплую руку,  которую Александр обхватил рукой, только что принесенной с холода.
-    А- а- а,-  завопил  Пирогов ,-Что же ты делаешь со мной,  стариком. Ты же заморозишь меня так. Ну, рассказывай чего пришел?
-     Я  к  тебе по делу Пирогов, - Александр всегда называл его по фамилии, хотя это был сын его школьного учителя.
-   Что же,  говори, коль пришел. Ты чего-то бледный какой-то. Совсем, небось, мало спишь. А? Признавайся.
-   Да, ладно тебе, - отмахнулся Александр. - У тебя есть цианистый калий?
-   Ишь ты чего захотел, - пробормотал Пирогов, заметно ошарашенный такой просьбой.
      -   Да нет, ты не думай... я ни на кого руку не подниму...
-   Да,  ладно не ври, - перебил его Пирогов. - Я  всегда  чувствую, когда ты врешь.
-   Что тебе за разница. Продай  и все. Я в двойне заплачу.
-   Ты что от друга деньгами откупиться хочешь!? - Пирогов побагровел и отложил газету на край стола,  но она, не  удержавшись,  с шелестом упала на пол. - Может ты на себя руки наложить решил,  а мне деньги подсовываешь как ни в чем не бывало...
-  Да, Пирогов, прости уж меня. Продай ради бога. Не в радость мне жизнь эта... не в радость.
-   Ишь, ты. Ну, нет. Ты что, с ума сошел.
-   Пожалуйста, Пирогов! Ну, хочешь я на колени встану.
- Этого еще только не хватало...
 
В эту самую минуту за спиной Александра раздался звонкий  лай, и какая-то  молоденькая дама вошла в магазин,  ведя за собой собачку. Собачка пыталась облаять, наверное, за день весь  Питер,  от этого она  лаяла  без  перерыва  и  часто-часто. Молоденькая дама спросила Пирогова о чем-то и тот стал ей что-то объяснять. Но это не интересовало  Александра. Он  с  нетерпением  водил глазами по витрине. Оценив свои силы и длину рук, он понял что до баночки с цианистым калием ему не дотянуться. Тут перед собой,  на расстоянии вытянутой руки,  он увидел лекарство. Это был  горький  порошок. Он лежал  прямо на листочке с рецептом. И что более всего заинтересовало Александра,  на рецепте было написано, что пере дозировка опасна  для жизни. Не долго думая, он изловчился и аккуратно запихнул порошок с рецептом в карман и вышел вон, даже не попрощавшись с Пироговым.



                V

На следующее утро он вспомнил о порошке,  похищенный из аптеки, достал его и стал внимательнее разглядывать. Впрочем,  разглядывание это ему ничего не дало,  так как через плотно задвинутые шторы хиленький,  желтоватый свет Петербургского солнца проходил в виде какого-то серого дыма,  не освещая, а лишь затемняя комнату.
Бриться он не стал,  а просто отправился гулять. Но опять-таки прогулка его была весьма целенаправленна. А шел он, собственно говоря, в церковь,  которая и по сей день прячется в одном из переулков некоторой улицы,  обладающей злыми собаками, часто отпугивающими прихожан,  и  неприятными  запахами, идущими откуда-то из закоулков.
Церковь была  чистенькая,  беленькая  и до того нарядная этой своей белизной,  что так и хотелось зайти и посмотреть,  а какая же она там, внутри.
Внутри она была вполне обычная,  если не считать того,  что в некоторых местах  потолки  были не куполообразные или шли не под прямым углом, а как-то извиваясь то вверх, то вниз.
-   ...ибо так возлюбил бог мир,  что отдал сына своего единородного...- донеслось откуда-то. Он не посмотрел  туда,  откуда  шли звуки, да  и  не  мог посмотреть,  ибо старался не делать лишних движений, чтобы не выдать, что впервые он посещает храм божий.
      -     ...чтобы всякий верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную...
«Да, и вправду может быть там будет жизнь вечная», - невольно подумал Александр,  но кто-то, дотронувшись до его плеча,  прервал эти размышления.
Это оказалась старуха нищенка. Хотя по завернутому  в  грязные лохмотья телу  было сложно определить мужчина это был или женщина, но Александр все же порылся  в  карманах  и  вытащил  рублей пять, которые и определил не без некоторой тоски в сердце в руки женщины (кажется, это все же была женщина.)
Здесь ему не понравилось и он быстро вышел,  но в обезумевшей голове его все еще носились пропетые там в душной церкви слова:
       -   ...не погиб, но имел жизнь вечную!
Дома его никто не ждал и он смело вынул из-под  подушки (где он обычно хранил всякие ценные вещи) пакетик с порошком.  «А что же, - думал он, - раз порошок действует не сразу, а обычно все порошки действуют не сразу,  а тут еще написано,  что только через восемь часов, то вполне можно принять его и отправится куда-либо. Вот это будет эффектно. Даже эффектнее,  чем разбитая голова и покореженное тело на мостовой,  и  кроваво-красные  копыта лошадей, и недоумевающее лицо дворника».
Решено. Он набрал в стакан мутноватой воды и высыпал порошок в стакан... Время шло,  а он все не решался сделать этого. В голове возможно и крутилась мысль какая-то,  вероятно, весьма смелая, но руки не двигались.

 «Ну, в конце-то концов, - уже раздраженно  воскликнул  он  где-то глубоко в  душе, -  смел я или нет?  Или это только пустые слова и обещания самому себе?»
         ОН СХВАТИЛ  СТАКАН  ДРОЖАЩЕЙ РУКОЙ,  ЗАПРОКИНУЛ       
       ГОЛОВУ НАЗАД, КАК КУКЛА СО  СЛОМАННОЙ ГОЛОВОЙ И   ЗАЛПОМ ВЫПИЛ СТАКАН  С  ТАКОЙ СКОРОСТЬЮ, С КАКОЙ БЫ НИКОГДА НЕ ВЫПИЛ И ПРОСТОЙ ВОДЫ

Казалось, он даже ощутил блаженство, но это только  внешне. В глазах его затаился страх от безысходности и слабости. Только теперь до него стало доходить,  что же он все-таки сделал. Все  остальное время он был как в тумане,  в дыму и считал это истинным светом, но истинный  свет пронзил темноту и поразил Александра.
Тот пошатнулся  и  сел на стул. Голова горела. Мысли носились в беспорядочной суматохе. Это было похоже на панику на горящем  пароходе, но  весь ужас заключался в том,  что он был один и никто не мог ему помочь.
Надо скорее...  А,  впрочем,  что  скорее?  Это уже не  имеет смысла. Раньше надо было...  нет, не думать, а что-то другое. Ведь он думал  и  пропал  в  бездне  своих  мыслей и обид. Надо не думать. Надо быть идиотом, безумцем, чтобы жить в спокойствии и радости. Но он  не мог не думать. Теперь,  когда у него всего восемь часов, надо что-то делать.
Но куда  он может пойти. Кто поймет его,  а не бросится заливать в него воду и проделывать прочие меры первой помощи при кишечных отравлениях,  которые учил когда-то в глубоком детстве, с точностью до наоборот.
Надо куда-то идти. Все равно,  куда. Жгло уже не просто морально, но и физически. Он шел, пробиваясь, через тучи противного, холодного снега,  проникавшего  во все закоулки его шинели,  шел и чувствовал, как будто его желудок превратился в  огромную  дыру, которая все  время  увеличивалась,  непрерывно  напоминая о себе ужасным жжением. Он не заметил, как из груди вырвался крик ужаса, он повалился  на  снег...  его  подняли...  он шел,  не зная куда. Кто-то кричал, кто-то проходил мимо, стараясь не обращать внимания.
Внезапно он оказался на какой-то случайной улице. Силы его оставляли и он, облокотившись на одну из дверей, заколотил в нее что было силы.


                VI


Вот таким  образом  он  и оказался в моей комнате. После того, как история была закончена, мы замолчали  в  некотором  смущении, что же говорить дальше. Хотя долго ждать не пришлось, он взглянул на часы и произнес,  точнее, хотел что-то сказать, но я лишь увидел ужас, застывший в его глазах. Он был испуган тем, что не может произнести ни звука,  это, как и слепота, всегда дико пугает человека...
Слепота наступила буквально через мгновение, а потом он откинулся на кресло. Я подумал, что он умер, но он вновь прорезавшимся голосом снова бредил и потом замолчал навсегда.

                VII


Я бы мог со спокойной совестью оставить читателя в покое, завершив на  этом свой рассказ о самоубийце,  если бы через два дня я не узнал из газет,  что как раз в ночь после смерти Александра Фета некий  Петлев  пропал  без вести,  а Пирогов сделал попытку утопиться, но его откачали и теперь он содержится  в  психиатрической больнице.