Голые

   Так как автор не особо плодовит, то он счел возможным посвятить свое единственное произведение сразу нескольким близким: во-первых, снам, в одном из которых, как кажется, ему и явилась идея рассказа, и, во-вторых, собственной глупости, позволившей воплотить замысел на бумаге.
                Автор.
     "Давно я не читал такого бреда".
                Из отзыва Стасинского.

                Голые .
                1
После таблеток я с трудом соображаю, поэтому стараюсь писать до того, как они начинают действовать. Я расскажу все как  было, вернее, как мне кажется, что было. Только вот: кому рассказывать? Но не важно.
По улице шли два совершенно голых человека.
Я сидел в библиотеке вместе со Стасинским и смотрел на улицу. Тогда-то я их и увидел. Я повернулся к Стасинскому. Выражение его лица, наверное, совпадало с моим. Он тихо выругался.
– В принципе, сегодня жарко, – предположил я.
– Но не до такой степени, – справедливо возразил Стасинский.
 Не сговариваясь, мы схватили книги и побежали к выходу, пугая задумчивых читателей непривычным шумом, а двум девушкам пришлось даже прижаться к стене. Через минуту мы были снаружи. В конце длинного здания маячили две белые спины. Пока мы догоняли этих двоих, я старался не смотреть на их ягодицы. Они подрагивали и напоминали студень. На Невском, развернувшись, мы пошли голым навстречу. Голые были голыми абсолютно. Они оживленно о чем-то говорили, я услышал слово "идиотка", а Стасинский то ли "совершенный", то ли "современный" – он не разобрал. Один голый был чуть повыше другого. У того, что повыше, пупок был глубоко спрятан, у второго торчал наружу. На то, что было ниже, я старался не смотреть.
На их лицах не было смущения. Высокий казался немного сердитым, наверное, это он сказал "идиотка". Маленький выглядел более миролюбивым. Но ни маленький, ни большой не были смущены и совершенно не интересовались реакцией окружающих.
А эта реакция была самым поразительным во всем происходящем. Было где-то около трех, народ шел в одну сторону и в другую в обычном для трех часов количестве – его было много. На улице не происходило ничего, что могло бы привлечь к себе внимание, ну разве что у мороженщицы не раскрывался зонт, которым она пыталась спастись от солнца, как только она опускала руку, зонтик с громким щелчком складывался, чем очень пугал девочку, которая не решалась подойти и приседала от страха, и над этим смеялся какой-то парень, по-видимому, ее брат; глядя на них, некоторые прохожие улыбались, но никто – Стасинский на слове "никто" сделал ударение – никто не замечал двух голых, которые шли перед нами. Они не были невидимками: их обходили, обгоняли, ускоряя шаг, а однажды молодая женщина остановила их и спросила время, они показали ей свои голые руки – высокий с досадой, маленький спокойно, – женщина улыбнулась своей несообразительности и, извинившись, отошла.
– Лапин, ты вполне нормален? – спросил меня Стасинский.
Я неопределенно помахал рукой.
– Что ты видишь?
– Я вижу двух голых мужиков.
– Они у тебя босые?
– Да.
– А задницы – одна большая, другая маленькая?
– Да.
– Все сходится. – Он помолчал. – Тебе не кажется… как бы это сказать? Тебе не кажется это странным?
– Ну да. Мне это … как бы поточнее выразится… кажется немного необычным.
– А окружающим?
– Кажется ли это странным окружающим?
– Да.
– Ты знаешь, я боюсь ошибиться, но, по-моему, окружающим плевать на этих двух голых мужиков.
– И этот факт тебя оставляет совершенно равнодушным, не так ли?
– Вот здесь ты не прав, этот факт меня чрезвычайно беспокоит.
– И чем ты его можешь объяснить? Ведь у тебя наверняка есть какое-то разумное объяснение?
Вместо слов я сдвинул лицо набок, как будто пытался уловить ответ носом.
Тем временем голые встретили знакомого, тот был одет, как все нормальные люди. Он поздоровался с ними за руку и деловито заговорил. Мы прошли мимо и я услышал слово "песок".
– Тому, кто первым удивится этим двум голым, я отдам все деньги из своего левого кармана, – сказал Стасинский, остановившись поодаль. – Ты не считаешься, – уточнил он, увидев мое движение рукой.
– Чертовщина, – произнес я полувопросительно.
– Маловероятно. Плохо, что нас двое, если бы ты был один, я бы сказал, что ты спятил.
– Да, это было бы объяснение, – согласился я. – Но хуже того – мы трезвы.
– Во всех смыслах удручающее обстоятельство.
Голые распрощались со знакомым и пошли дальше. Они спустились в подземный переход и зашли в метро. Последнее, что я увидел, это то, как маленький галантно придерживал дверь, пропуская вперед женщину, а та кокетливо улыбалась. В метро мы за ними не пошли.
– Только не надо у меня ничего спрашивать, – раздраженно сказал Стасинский.
– Будем считать, что мы их не видели, – предложил я. 
– Попробуем, – мрачно согласился Стасинский. – Попробуем.
                2
Стасинский позвонил мне вечером.
– Ты кому-нибудь рассказывал про голых? – спросил он непривычно смущенным голосом.
– Нет. А что? Ты что-то узнал?
– Дело не в этом. Дело в том, что меня не поняли.
– То есть?
– Я пытался рассказать про этих сумасшедших брату, но он меня не понял. Вообще не понял, понимаешь? И соседка не поняла.
Со Стасинским творилось что-то неладное. Он никогда не отличался изяществом слога, но в выражениях всегда был предельно ясен.
– Если ты с братом был так же загадочен, как и со мной, то в этом нет ничего удивительного. Расскажи все по-человечески!
– Я рассказываю! Говорю брату: сегодня мы видели двух голых на Невском, они идут, а на них никто не обращает внимания. – Жду, что он как-нибудь отреагирует. Скажет: да они спятили! Или: да ты с ума сошел! Так вот – он не удивился! Он сидел, хлопал глазами, как ни в чем не бывало, – словно я ему сообщил, что видел мужика в шортах или там в шляпе, – и ждал, что же будет дальше.  Я ему еще раз, уже со значением: видел двух голых. Абсолютно. На Невском. Вокруг толпы народа и никто не обращает внимание. – Тут он вроде что-то понял. Но, Лапин, ты не поверишь! Он стал меня успокаивать! Он смотрел на меня как на сумасшедшего, как если бы я действительно изумлялся, что встретил человека в шляпе. Он меня успокаивал! Я его чуть не ударил. Я ушел курить на лестницу, как раз выходила соседка. Что, спрашивает, ты такой злой? Я ей рассказываю, уже осторожно, слежу за ее реакцией. Но и она удивилась ровно тому же, что и мой брат. Не голым, а мне. Я разозлился, я ей орал: голые по Невскому! С болтающимися частями тела! Это нормально?! Это так и должно быть?!! Она спряталась за дверь и крикнула, что я придурок.
– Все это очень тревожно, – сказал я совершенно искренне.
Стасинский немного замялся.
– Скажи, ведь голый – это неприлично? – спросил он, как будто упрашивая.
– До сегодняшнего дня я был в этом уверен.
– Так же не принято – ходить без одежды?
– Очень грустно, что мы вынуждены задаваться этим вопросом.
– Но не могли же сойти с ума все, кроме нас?
– Да, это трудно предположить. Может это какая-нибудь игра? Что-то вроде розыгрыша, – сказал я, сам не веря своим словам.
– С участием всего Невского проспекта и только ради нас двоих? Совершенно неправдоподобно.
Некоторое время мы молчали.
– Слушай, давай все-таки забудем про них, – предложил я в конце концов. – Наверное, в жизни каждого человека должно быть какое-нибудь невероятное событие, это как проверка. Кто не выдерживает, сходит с ума. Мы не можем объяснить, что произошло, и не хотим сойти с ума. Значит, надо забыть. Забудем?
– Хорошо, – очень неуверенно произнес Стасинский. Мы попрощались.
                3
Легко сказать "забудем". Я два часа гонял мысли о голых в своей голове, словно мяч по пустой комнате, они выкатывались отовсюду и упирались в одно и тоже: не может быть!
Через два часа пришла жена. Я обрадовался. У моей жены всегда хватало здравого смысла даже на то, чтобы разумно объяснить собственные глупости. Как только я ее увидел, я понял, что не смогу не рассказать о происшедшем, но, помня печальный опыт Стасинского,  решил действовать осмотрительней. Мы сели ужинать и по обыкновению делились новостями. Я рассказал о библиотеке, о том, что продлил билет, забыл сходить в магазин, что встретил двух голых, и один из них мне показался похожим на Степанова, нашего знакомого. Последнюю фразу я произнес спокойно, никак не отделяя от предыдущих. Хуже всего, если она просто промолчит, – подумал я. И в то же мгновенье жена что-то сказала, но из-за звона тарелок я ничего не услышал.
– Что ты сказала? – переспросил я.
Вместо ответа жена с улыбкой посмотрела на меня. Что означала ее улыбка, было непонятно. Она продолжала молча улыбаться, я тоже выдавил из себя что-то похожее на улыбку и спросил еще раз:
– Что ты сказала? Я не расслышал.
– Ничего.
– Но ты ведь что-то сказала.
– Хорошо, я сказала "ля-ля-ля".
– Ля-ля-ля?
– Да.
– Что значит "ля-ля-ля"? – растерялся я.
– "Ля-ля-ля" может означать все что угодно. Например, какую-нибудь мелодию или постороннюю мысль.
Жена мыла посуду и задумчиво продолжала что-то бормотать себе под нос. Действительно, это было "ля-ля-ля".
– Но что означает именно твое ля-ля-ля?
– Ля-ля-ля означает, что ты врешь.
– Почему это я вру?
– Не знаю. Ты же сам иногда не знаешь, зачем врешь.
– Ну что здесь неправдоподобного?
Жена  засмеялась.
– Хватит меня смешить! Свои дурацкие истории лучше рассказывай мне по утрам, а сейчас я хочу спать.
Я обнял жену и поцеловал ее в затылок.
– Как я тебя люблю, ты не представляешь! – сказал я так горячо, что жена отстранилась и посмотрела мне в глаза.
– Я бы представила, если бы ты врал поменьше, – сказала она, тыкая пальцем мне в живот. – "Похожий на Степанова"! – передразнила она меня. – Разве на Степанова может быть кто-нибудь похож? Придумал бы кого-нибудь другого, может, я и поверила бы. И зачем тебе вообще понадобилось это выдумывать? А?
"Ужасно! – думал я. – И она тоже". Почему-то я был совершенно уверен, что жена меня поймет. Я решил выяснить все до конца, что она думает по поводу всего этого. Я еще верил в ее здравый смысл.
– Послушай, – спросил я ее уже в комнате, – ты часто видела голых на улице?
– Не знаю. Не помню. Я как-то об этом не задумывалась.
– А ты вспомни.
– Вроде бы нет. Да зачем тебе это? – Жена раздевалась, было видно, что она очень устала.
– Так. Надо. И ты не видишь в этом ничего неприличного?
– По-моему, сейчас не самое подходящее время обсуждать бессмысленные вещи.
– Хорошо, только ответь мне на последний вопрос. Представь, что кому-то такое поведение покажется в высшей степени неприличным, ну, как будто кто-то прилюдно занимается любовью, что бы ты сказала про такого человека?
– Я бы сказала, чтобы он не забивал голову всякой ерундой, больше бы гулял на свежем воздухе и спал бы, спал, занимался любовью – это можно, но потом опять спал. Спать – это очень хорошо… – Через несколько мгновений жена заснула.
Я сидел в кресле и не мог пошевелиться. Незыблемость окружающего мира, в которой я не сомневался даже во сне, сыпалась, превращая мое мировоззрение в бесформенную кучу. Как все легковесно, – думал я. – Не нужно никаких летающих чудес, достаточно двум голым пройти по улице, и все твои взгляды, все, во что ты верил, становится фикцией. Как я теперь могу доверять окружающим предметам? Смотреть в зеркало? Может в зеркале отражается совершенно не то, что видят другие? Как я могу быть уверенным, что жена не зарежет меня ночью, может все, кроме меня со Стасинским не сочтут это предосудительным? Или, наоборот, то, что я сижу в кресле, не является ли вызовом общей нравственности?
Я себя чувствовал двоечником, который хватается за свои скудные знания, правильные и неправильные подсказки товарищей и пытается по бесстрастному лицу учителя угадать степень своего провала.
Было уже поздно и я лег спать. Мне снилось, что я сижу в какой-то комнате совершенно голый, мне очень стыдно, но на меня никто не обращает внимания.
Утром я проснулся с тревожным ощущением, которое бывает от непринятого решения. Голые сидели в моей голове, не собираясь уменьшаться в размерах, и с их присутствием приходилось мириться. Жена напевала что-то, бродя по комнате, я вдруг понял, что никогда не знал целей ее движений из одного угла в другой. Конечное ее намерение было понятным – она собиралась выйти из дома, но зачем, к примеру, она в третий раз заглядывает в шкаф? Что она делала у письменного стола? Уловить смысл каждого отдельного движения было непросто, и это казалось подозрительным. Я валялся в кровати, еще не проснувшись окончательно, жена выходила из комнаты, возвращалась, что-то спрашивала, и иногда у меня возникало прежнее настроение обыденности, мне казалось, что мое тревожное состояние только из-за того, что я не до конца избавился от какого-то неприятного сна, и достаточно встряхнуться, чтобы все стало как прежде. Но стоило мне сосредоточиться, как вместе с сознанием возвращались безумные воспоминания вчерашнего дня и ощущение тупика.
– Что ты собираешься надеть? – спросил я.
– С каких это пор ты стал интересоваться моими туалетами? – задумчиво спросила жена в ответ, разглядывая себя в зеркале, и добавила, растягивая гласные: – Что-нибудь надену.
"И то слава Богу", – подумал я.
Выбор у меня был невелик: я перебрал в голове возможные варианты действий и поморщился. "Может, все как-нибудь образуется?" – подумал я в конце концов, но морщиться не перестал.
                4.
Два дня ничего не происходило, разве что только при слове "голый" я вздрагивал. Но прежней доверчивости во мне уже не было. Однажды жена спросила, что со мной происходит, я чем-то отговорился. На третий день мне позвонил Стасинский.
 – Плохие новости, – сказал он.
Я молча ждал.
– Ты смотрел телевизионную программку на эту неделю? Возьми заодно старую и сравни. Восьмой канал.
Через минуту я держал в руках две газеты.
– Ну и что? – спросил я.
– Смотри на прошлую неделю на час ночи. Видишь? Это передача, где участники играют на раздевание. А теперь смотри на сегодня. ЕЕ НЕТ! Понимаешь? В ЭТОМ ТЕПЕРЬ НЕТ СМЫСЛА! – в голосе Стасинского чувствовалось отчаяние.
– Может это совпадение?
– Ты все еще пытаешься себя обмануть. Понятно. Ты всегда был… – он не договорил и бросил трубку.
Я не стал перезванивать. Настроение было паршивейшее.
На четвертый день я опять увидел голого. Это снова был мужчина, но на этот раз в темных очках и с сумочкой в руке. Он вышел из машины, достал из сумочки пропуск, показал охраннику и исчез за дверью какого-то офиса. Все произошло очень быстро, и, если бы не предшествующий опыт, я бы, наверное, не поверил своим глазам. Но вынужден был верить. Охранник лениво зевнул и внимательно посмотрел на меня. Я отошел в сторону. "Голые – это всерьез и надолго", – я представил себе демонстрацию голых с этим лозунгом на Невском. Впервые за долгие годы мне захотелось зимы. Дома я ничего не рассказывал и Стасинскому решил не звонить.
Еще одного голого я увидел по телевизору. Точнее, голую. Шла какая-то передача, кажется, о реформе образования. Публика была солидная, и ведущий, обычно развязанный молодой человек, вел себя сдержанно. Среди зрителей в первом ряду сидела полная в летах дама. Она несколько раз поднимала руку, прося микрофон, но ее обходили. На нее не обращали внимания. Очевидно, она не была важным лицом в этой передаче. То, что она была совершенно голой, никого не беспокоило. Она волновалась, обсуждаемый вопрос живо ее интересовал. Она требовала слова, от переживаний даже немного вспотела, у нее лоснился живот, а на его складках появились капельки. Когда ведущий задал очередной, наверное, самый важный вопрос, голая даже привстала, вытягивая руку. Ее тело заколыхалось. Но на нее снова не обратили внимания. Если бы она была одетой, мне бы стало ее жалко, но так – я только таращил глаза от изумления и ужаса.
                5
Следующий день принес по-настоящему трагические известия. Мне позвонил брат Стасинского Андрей.
– Стасинский в больнице, – сказал он.
Слушать дальше мне уже не хотелось. Но я слушал.
– С ним что-то произошло. Сначала он говорил о каких-то людях на Невском. Я тогда не обратил на это особого внимания, решил, что это очередной какой-то его заскок, у него бывает, ты же знаешь. Потом он заперся на несколько дней у себя в комнате с книгами, что-то выписывал. Сегодня он позвал меня и маму, посадил перед собой и стал читать. Он читал разные отрывки, в основном из художественной литературы: Толстой, Мопассан, Набоков – всех называть смысла нет, все цитаты об одевании и раздевании, одежде, о голых, об обнаженных частях тела, о стыде. Мы с мамой слушали, ничего не понимая. Иногда брат останавливался и просил объяснить какую-нибудь фразу, что-нибудь про юношескую стыдливость и так далее. Я по-прежнему не понимал, к чему он клонит. Тогда он стал показывать отрывки из разных фильмов, все на ту же тему. Он спрашивал нас, не кажется ли нам странным то, что люди испытывают стыд при виде обнаженного тела. Тут я наконец догадался. Не знаю, смогу ли объяснить. Дело в том, что брат пытался сказать, что ходить раздетым неприлично. Да, наверное, так. Он набрал примеров, якобы подтверждающих это, из литературы, истории нравов, даже стихов. Все это всерьез. В его словах даже можно было уловить определенную логику. Конечно, в основном он нес совершенную чушь, вроде того, что нудизм невозможен там, где никто не смущается голого тела, но иногда он был почти убедителен. Многие цитаты были темного смысла, и, действительно, при определенной доле фантазии, их можно истолковать так, как ему хотелось. Сначала это сбило меня с толку. Я думал, что для сумасшедшего он рассуждает слишком здраво, но потом вспомнил, что иногда человек теряет разум только в одном каком-нибудь пункте, а в остальном нормален… Так и с ним. Брат ждал от нас какой-то реакции, я пытался сделать вид, что верю ему, но, наверное, не очень убедительно. Он горячился, мама успокаивала его, но бесполезно. В общем, пока мама его отвлекала, я вызвал скорую Я не хотел, но он становился опасен. Его увезли.
– Он понял, куда его увозят? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Да, да. Он знал. Он кричал, что это мы сумасшедшие, а не он. Ты понимаешь, как нам было тяжело.
– Да, – выдавил я, и мне стало противно от самого себя.
– Потом, когда его увозили, брат вдруг успокоился, наверное, чтобы ему не помешали договорить. Он говорил быстро, но связно и четко. Он говорил про тебя.
– Про меня?
– Не знаю, возможно, он бредил, хотя странно как-то. Он просил позвонить тебе. Он говорил, что ты подтвердишь его слова, что два человека не могут одновременно и одинаково сойти с ума, что дело не в нем, а в нас.
– Неужели? – произнес я и в то же мгновение понял, что совершаю предательство.
– Да, поэтому я тебе и звоню. То есть, конечно, не для того, чтобы ты что-то подтверждал, – тут Андрей невесело усмехнулся, – нет, конечно. Но… Он все-таки мой брат. Я понимаю, что, скорее всего, это бессмысленно. Но вдруг это поможет? Кроме того, я обещал. В общем, не мог бы ты съездить в больницу и поговорить с врачом?
От неожиданности я чихнул. Говорить с врачом? О чем? О том, что не мешало бы придумать какое-нибудь лекарство для восстановления стыдливости? Объяснить ему значение фразы "интимные места"? Или смысл кленовых листочков на древних статуях? И что я услышу в ответ? Я представил себя в смирительной рубашке, и мое нежелание идти к врачу резко усилилось.
– Поговорить с врачом? – переспросил я.
– Да, я уже звонил в больницу, нас будут ждать завтра днем или послезавтра утром. Когда тебе удобнее? – вопрос и его интонация не предполагали отказа.
– Мне надо подумать.
– Я поеду завтра с утра.
– Я подумаю.
– Пока, – неожиданно холодно сказал Андрей и повесил трубку.
Я держал телефон в руках, разглядывал пустоту и думал. Ехать в больницу нельзя, не ехать тоже. Надо было взвесить тяжесть обеих невозможностей. Ехать – страшно, не ехать – стыдно, – сформулировал я, но решимости для выбора не прибавилось. Порядочный человек должен был бы поехать, но я не был уверен, что мне хватит порядочности до конца. Я так ничего и не решил, с женой на эту тему не разговаривал.
За ужином я разбил тарелку, поставив ее мимо стола.
                6
Утром мне опять позвонил Андрей.
– Ну как, ты едешь? – его голос звучал спокойно.
Отговариваться мне было нечем, Андрей это знал.
– Да, – ответил я.
– Хорошо, только ты оденься, чтобы его не волновать.
– Как одеться? – не понял я.
Андрей растерялся.
– Не знаю. Как обычно.
    – Одеться как обычно?… А, одеться! – я испугался, не выдал ли себя своей несообразительностью, и поспешно добавил: – Конечно, конечно!
Больница была на окраине города, внешне не отличалась от обычных, только решетки на некоторых окнах. В регистратуре мы узнали номер кабинета. Врачом оказалась женщина, выглядела она строго.
– Это не белая горячка, – говорила она. – Симптомы довольно необычны, но, вы понимаете, здесь редко бывают обычные пациенты. Курс лечения примерно определен, и результат, скорее всего, будет положительным. Но все-таки хорошо, что вы пришли, – врач обратилась ко мне. – Возможно, что именно вы сможете ему помочь.
– Как? – подозрительно спросил я.
– Очень просто, – ответила доктор и впервые за время разговора улыбнулась. – Надо, чтобы он увидел вас без одежды.
 Я посмотрел на Андрея. Тот сначала хотел что-то сказать, но не стал и просто пожал плечами.
– Но… – я изо всех сил старался быть естественным, – но… – повторил я, лихорадочно соображая, чтобы такое придумать. Надо было успокоиться. Я представил, что речь идет о том, в шляпе я буду или без. – Но не вызовет лит это у него слишком сильного потрясения? – придумал я наконец. – Он может принять это за предательство и еще больше замкнуться. Не лучше ли, чтобы я сохранил с ним контакт и попытался как-то постепенно вернуть его к реальности?
Уловив в глазах доктора сомнение, я продолжал, стараясь выглядеть как можно более рассудительным.
 – Он же сейчас один во враждебном мире, и я, возможно, единственный, кому он верит. Эту веру легко разрушить, но потерь от этого будет больше, чем приобретений. В конце концов, раздеться я всегда успею! – эти слова я почему-то произнес с ненужным пафосом. – Не стоит сразу высказывать сомнение в его правоте. Для начала надо снять у него ощущение катастрофы, перевернутости мира. Ну, а там посмотрим.
Врач смотрела на меня с интересом.
– Может, вы и правы, – сказала она. – Что же, попробуйте поговорить.
– Желательно, чтобы это было наедине.
– Вообще-то до завершения обследования мы этого не разрешаем. Но все-таки у вас особый случай. Подождите немного.
Она куда-то позвонила. – Да, под мою ответственность, – успокоила она собеседника. – История болезни у меня…  Проинструктирую… Прослежу… Через пять минут…
– Ну что же, – доктор обратилась ко мне, – пойдемте. Вам придется подождать, – остановила она Андрея, когда тот хотел встать.
                7
Мне выдали халат и мы пошли по каким-то закоулкам, поднимались и спускались, ехали на лифте, открывали и закрывали двери. "Наверное, это для того, чтобы они не смогли убежать, – подумал я. – Или чтобы я не смог вернуться." Врач тем временем меня инструктировала.
– Близко не подходите, он спокоен, но все же… Держите его всегда с левой стороны.
– Почему с левой? – удивился я.
– Так положено. Старайтесь говорить ровным голосом. Не употребляйте слов-паразитов, они этого не любят. При разговоре не смотрите ему в глаза, не меняйте выражения лица, они недоверчивы и, как голуби, на каждый предмет смотрят по два раза.
От удивления я больше ни о чем не спрашивал.
– Я не знал, что у вас такие странные правила.
– Да, да. Странные пациенты, странные правила, чего уж тут удивительного? Кстати, ничему не удивляйтесь.
Мы остановились перед полупрозрачной дверью, откуда-то вынырнула пожилая санитарка с ключами и, ни о чем не спрашивая, открыла нам дверь. За дверью оказался не очень длинный коридор, в начале которого за столом сидел молодой парень, наверное, санитар.
– К Стасинскому, – сказала доктор. Парень кивнул и встал, а мы свернули направо и оказались в кабинете. Через несколько минут в дверях появился Стасинский. В первое мгновение я его не узнал. Он был бледнее обычного, выглядел настороженно, но, увидев меня, оживился.
– Ну что, ты сказал им? – нетерпеливо спросил он, не обращая внимания на доктора.
Я хотел сделать предупредительный жест, но это могло быть заметным.
– Ты объяснил им? Что, черт возьми, ты молчишь?! Расскажи им про кабинки для переодевания. Про "Плейбой". Расскажи им про стриптиз, они знают, что такое стриптиз?
– Мы знаем, что такое стриптиз, – мягко сказала доктор, – это раздевание под музыку, но не надо так волноваться.
Стасинский смерил ее презрительным взглядом и пристально посмотрел на меня.
– Лапин, ты мне не нравишься, – сказал он после паузы. Я опустил глаза, я сам себе не нравился. – Скажи четко и ясно: голыми могут позволить себе ходить только дикари и сумасшедшие.
– Да! Это правда, – твердо сказал я и посмотрел на доктора. Та едва заметно кивнула.
– И  она с тобой согласна? – с вызовом спросил Стасинский, показывая рукой на доктора.
– Не совсем… не вполне. Я тебе должен кое-что объяснить.
– МНЕ объяснить? Я не ослышался, может, ты сказал, что это ИМ надо объяснить?
– Нет, тебе.
Стасинский от злости стал похож на самого себя.
– Ты трус, Лапин. Трус и предатель От имени нормальных людей я должен был бы набить тебе морду, но ты пользуешься покровительством психов.
– Мне надо с тобой поговорить, – перебил я его. – Поговорить наедине. Только ты должен успокоиться.
– Да уж, будьте добры, успокойтесь, – с тревогой вмешалась доктор.
– Хорошо, я спокоен, – резко ответил Стасинский, сел на стул и демонстративно сложил руки. – Тебе ничего не угрожает. Можешь даже снять штаны и прыгать передо мной раздетым, я слова не скажу. Я спокоен.
Врач встала и молча вышла. Лицо ее было совершенно бесстрастным. Наверное, она хороший специалист, – подумал я и в то же время следил за звуками ее шагов. Я не был уверен, что нас не слышат и чувствовал себя неуверенно.
– Друг мой, – сказал я громко и таким елейным голосом, что сам удивился, – выслушай меня!
– Орет, как на армейской присяге, – пробормотал Стасинский, отвернулся и не увидел выражения моего лица, которое должно было заменить слова. Я продолжал с той же интонацией.
– Тебе не надо отворачиваться от меня, ведь я твой друг, – Стасинский хмыкнул, – и хочу сказать тебе, что… ты идиот, – быстро прошептал я, но тут за дверью раздался какой-то шум, и я вернулся к громкому голосу, – что ты неправильно относишься к происходящему. – Стасинский не поворачивался. – Маленькая ошибка в поведении окружающих еще не означает катастрофы, – отчаянно продолжал я, – к тому же, возможно, ошибки никакой нет, может, дело в том, что люди меняются, и то, что считалось недопустимым вчера, сегодня стало нормой, а ты не заметил, как это произошло.
– Только я не заметил? – Стасинский наконец посмотрел на меня и ядовито улыбнулся. Я сделал отчаянное лицо.
– Ведь люди не перестали быть от этого людьми. Они просто более… более… – я показывал рукой сначала на дверь, потом на ухо, – более открытые.
– О, да! В открытости теперь им не откажешь! И тебе, похоже, это нравится! Ведь ты бросил меня из идейных соображений, не из-за страха же?
– Заткнись и слушай, – яростно зашептал я. – Ты что, хочешь, чтобы  оказался рядом с тобой, тебе от этого легче будет?
– Двое не могут одинаково и одновременно сойти с ума, это даже сумасшедшие понимают! Они должны признать и задуматься, а ты – предатель! – так же яростно зашептал в ответ Стасинский.
– Ничего они не признают! Подумай хоть немного придурочной своей башкой! Поставь себя на их место. В лучшем случае они примут нас за каких-нибудь сектантов или создателей новой нравственности.
– Нет, у нас есть аргументы. Мы докажем, им нечего будет ответить.
– Ничего мы не докажем! Ты что-нибудь доказал своим родным? Еще раз говорю, максимум, чего мы добьемся, так это того, что нас похвалят за остроумие и оригинальность, к нам прибьется несколько десятков одержимых, которым надоело верить в протоколы сионских  мудрецов или хронологию Фоменко, потом нам придумают название и присоединят к паноптикуму кретинов! Слушай, времени мало. – Я посмотрел на дверь. – У тебя единственный выход. Я признаваться не буду, а тебе надо отсюда выбираться. Ты должен выздороветь, понимаешь? Не спорь.  Или ты примешь правила игры, или тебя вылечат. Доктор гарантировала успех. Тебе надо выздоравливать самостоятельно и постепенно.
За дверью раздались шаги, и я с шепота перешел на нормальный голос.
– Подумай над тем, что я тебе сказал. Ты же разумный человек. Я к тебе буду приходить, конечно, если врач разрешит, – последние слова были обращены к доктору, которая в этот момент вошла в кабинет.
– Может быть, может быть, – ответила та, быстро оглядев нас умными глазами, отчего мне стало не по себе.
                8
Я приезжал к Стасинскому еще несколько раз. Его перевели в другую палату и разрешили гулять в больничном садике. Обычно там я его и ждал, разглядывая местных обитателей. От нормальных людей внешне они отличались только сосредоточенностью взгляда, я редко видел столько сосредоточенных лиц, что-то это мне напоминало, я потом вспомнил – библиотеку – очень странное место, каждый там со своим книжным размышлением, далеким от окружающей действительности, отчего в глазах  появлялась нездешность, как, наверное, у инопланетян и у этих бедолаг. Они были спокойны и только однажды ко мне обратился один.
– Нет никакой вины, – сказал он. – Это только ловкий фокус. Вы не виноваты.
Не знаю, может, в той глубине, откуда пришли эти слова, они и имели какой-то смысл.
У Стасинского тоже скоро появилось отрешенное выражение, он стал задумчив одной мыслью и загадочен.
– Я понял, – сказал он однажды. – Они в раю. Они каким-то образом избавились от первородного греха, поэтому у них нет стыда. Адам и Ева! Почему я не вспомнил сразу! Надо было сказать об Адаме и Еве… – бормотал он.
– Не вздумай! – предупреждал я. – И запомни, они не в раю. Позавчера я видел похороны голого покойника.
– Правда?
– Да.
Стасинский подавленно молчал. Постепенно он соглашался со мной. Это лишало его сил и делало грустным.
– Похоже, у меня действительно нет другого выхода, – сказал он однажды и вдруг неожиданно спросил: – У тебя когда-нибудь пропадали носки?
– В смысле?
– Ну, ты приходишь домой, снимаешь их, а потом не можешь найти?
– Ну, бывает и такое иногда, а что?
– Ничего особенного, только мне иногда кажется, что у каждого из этих психов есть своя правда, так же, как и у нас с тобой.

                9
Стасинский решил выздороветь, но это оказалось не так просто. Доктор была человеком проницательным и недоверчивым. Она замучила Стасинского бесчисленными тестами, беседами и обследованиями. Хуже того, она стала подозревать меня и запретила посещать больницу.
Эпидемия нудизма к тому моменту достигла своего пика. Голыми я не видел только милиционеров, военных, то есть людей в форме, священников и врачей. Повара обязаны были носить головные уборы. Других ограничений не было. Отсутствие костюма воспринималось как вариант не особо оригинального костюма. Были комбинации – голый низ, сверху что-нибудь, иногда довольно строго – рубашка с галстуком. Так любили одеваться офисные работники. Ходить с обнаженным торсом считалось дурным тоном, особенно для мужчин. "Что ты нарядился как официант в дешевом ресторане?"– недовольно спросила жена, кода я в таком виде – в качестве компромисса – собирался выйти в магазин. Для меня до сих пор загадка – и даже не причина подобной дискриминации голого торса  (мода вещь прихотливая), – а то, когда она успела появиться и почему это вдруг люди хороших манер так дружно стали осуждать именно этот способ одеваться? Я мирился с этими нелепостями и старался не думать о том, как же это на самом деле устроен наш мир, если в одночасье он может стать с ног на голову и не заметить этого; не гадал, почему именно я и несчастный Стасинский были лишены спасительного неведения; о том, все ли нам известно, может, мы знаем только  про обнажение – или как это назвать? – но вместе со всеми не заметили что-нибудь в этом роде, какой-нибудь глобальный переворот, а в  это время пара бедолаг вроде нас, боясь прослыть сумасшедшими, с изумлением, молча смотрят на то, как мы в одно мгновенье забыли прошлую жизнь. Я хотел оставаться самим собой и в то же время приспособиться. Пока дело не касалось меня напрямую, у меня это получалось. Но долго так продолжаться не могло.
Я всегда недолюбливал Прохоровых, хотя они были именно моими знакомыми, а не жены, в них было что-то настолько скучное, что даже их кот не вызывал улыбки, но так получалось, что мы с ними общались. Поэтому надо было идти на день рождения мужа. Я отнесся к этому как к нудной обязанности, но сильно не огорчался. Пока жена не заявила, что собирается идти к ним без одежды.
– С чего вдруг? – спросил я, еще не до конца сообразив, что означают ее слова.
– Что значит с чего? Просто мне так захотелось.
Это был худший вариант объяснения. Если бы она сказала, что он этого решения зависит ее карьера, что иначе ей грозит смерть или еще что-нибудь столь же категоричное, то у меня еще был шанс ее отговорить, но "мне так захотелось" был самый весомый, можно сказать изначальный мотив ее поступков. Я представил себя с голой женой на улице и почувствовал приступ ярости. "Что угодно, только не это. Бесстыдство разрушило привычный мне мир, лишило меня уверенности в себе, сделало предателем, но ему этого мало, оно хочет унизить".
– Нет! – сказал я.
– Что нет? – подозрительно спросила жена.
– Ничего, – спохватился я. – Пока ничего. Скоро объясню.
Жена покачала головой, а я, не обращая внимания, вышел в коридор к телефону. Глубоко вздохнув, я набрал номер Прохоровых. Трубку взял муж.
– Привет, что-нибудь случилось? – спросил он.
– Да. Мы не сможем придти.
– Почему? – он был озадачен, ведь за час до этого мы обещали, что обязательно будем.
– Потому что… потому… – в голову ничего не приходило. – Да потому что ты скотина, – выдохнул я с отчаяньем. – Меня тошнит от тебя и от твоей жены, вот почему!
Несколько секунд в трубке была тишина.
– Ты что, нажрался?
– Нажираются такие свиньи, как ты, а я совершенно трезв. И если ты будешь мне хамить, то я тебя изуродую. Так что советую держаться подальше от меня и моей жены, понятно? – договорил я и бросил трубку.
Я сидел рядом с телефоном, пытаясь унять дрожь во всем теле. У меня не было другого выхода, – оправдывался я.
Теперь к Прохоровым  идти нельзя. Надо сказать об этом жене. Но я не мог. Я представил длинные расспросы и обессилено опустил руки. В голове – полная пустота, ни одного подходящего слова. Молча одевшись, я вышел за дверь, ничего не ответив на удивленный, брошенный вдогонку оклик жены. Домой я вернулся через час в изрядном подпитии.
– Что с тобой? Что ты натворил? – изумленно спросила жена.
– К Прохоровым мы не пойдем, они свиньи.
– Ты пьян?
– Это не имеет значения.
– Что произошло? Зачем ты нахамил Прохорову? Мне только что звонила его жена. Зачем ты это сделал? Ты с ума сошел? – она трясла меня, не давая отвести взгляд.
– Это не имеет значения, – повторил я. – Главное, Прохоровы свиньи, и тебе не надо к ним идти.
– Мне не надо? Значит все дело во мне?
Я понял, что допустил ошибку.
– Все это из-за меня? Скажи, ведь так?
– Черт бы побрал эту хваленую женскую интуицию, – пробормотал я.
– Ах, вот оно что! – жена отступила на шаг, проверяя правильность догадки. – Ты что, ревнуешь? Но к кому? Не к Прохорову же? К его друзьям? Но это бред.
– Бред, – подтвердил я.
– Тогда что?
Я молчал.
– Что?
– Мне не нравится твой костюм.
– Какой костюм? – недоверчиво спросила жена.
– Костюм Евы, в котором ты собираешься идти к Прохоровым.
– Вот тебе раз! И давно он тебе не нравится? Кажется, еще вчера ночью он тебя вполне устраивал.
– Мне не нравится, что на этот костюм будут смотреть другие.
– Что за глупости? Тебе какое дело?
– Ты моя жена.
– Вот именно, жена, а не комнатная собачка. И поэтому я могу одеваться, как захочу.
– Ну так одевайся, одевайся, ради Бога!
– И в чем тогда проблема?
– В том, что ты не одеваешься.
Жена долго смотрела на меня, пытаясь понять, всерьез я говорю или нет.
– Ты что-то стал много чудить в последнее время, – холодно заключила она. – Твои прихотливые пожелания я выполнять не собираюсь. Меня мало волнуют Прохоровы, но с  приличными людьми так не поступают.
– Нету приличных людей. Кончились они, – вставил я.
– Что?
– Ничего.
– Ясно. Так вот. Я пойду к Прохоровым, а ты должен извиниться. Все. Трезвей.
                10
 Жена не разговаривала со мной несколько дней. Честно сказать, мне было все равно, стало все равно, после того, как она вышла на улицу в одних босоножках. У моей жены замечательная попа, но мне это уже неинтересно. Мне было настолько на все наплевать, что я извинился перед Прохоровым. До окончательного падения мне оставался один шаг, и я был уверен, что сделаю его.
С женой мы помирились в пятницу, мы всегда миримся в пятницу, чтобы не портить выходные. В субботу вечером ко мне приехал старинный приятель, он позвонил с утра, долго извинялся за бесцеремонный визит, объяснился какой-то путаницей с родственниками, у которых он планировал остановиться. Я договорился еще с одним нашим общим знакомым, что мы встретимся у меня, а потом куда-нибудь выберемся. Часов в восемь вечера мы уже все  вместе обсуждали куда бы пойти. Жена предложила какой-то ресторан, названия я раньше не слышал.
– И рядом, и место хорошее, – сказала она.
– Да, я был там, – подтвердил общий знакомый.
– Ну что, все согласны?
Никто не возражал.
– Тогда придется раздеться, туда в одежде не пускают.
Я не знаю, специально ли жена предложила именно этот ресторан – в отместку за недавний конфликт – или нет, по ее лицу понять было нельзя. Все встали, готовясь к выходу, я тоже. Пожалуй, уже в этот момент мне стало ясно, что отвертеться не удастся. Я не знал этого ресторана и придумать какую-нибудь причину, чтобы в него не пойти, не мог, а та единственная, чудовищная причина, по которой идти туда не хотелось, для остальных не имела никакого значения. И все-таки…
– Но все-таки, – я остановился как бы в задумчивости, – вернемся мы поздно, будет прохладно, может, стоит…
– Правильно, надо взять что-нибудь накинуть, – сказала жена.
Я что, приговорен к этому позору? – подумал я.
– Стойте! – я замялся. – Ребята, я не хочу туда идти.
Все молча смотрели на меня, жена нахмурилась.
– Дело в том, что я не в форме. Я растолстел в последнее время и стесняюсь, понимаете ли… – ответил я неловко разведя руками.
Уже после первой фразы по напрягшимся лицам я должен был бы догадаться, что продолжать дальше не стоит, но я не обратил внимания. Я-то думал, что в худшем случае надо мной посмеются, но последующая реакция была неожиданной и ужасной. Все вдруг застыли с неестественным выражением лица, жена, красная, как вишня, смотрела на меня с ненавистью, как будто я ее смертельно оскорбил, мужчины отвели глаза, один даже поморщился, а другой просвистел, чтобы не выругаться. Всё выглядело так, как если бы в нормальной жизни я у них на глазах стащил с себя штаны, – да, именно так,  – но все было практически наоборот, и какую страшную неприличность означали мои невинные слова, я мог только догадываться.
"Черт побери этих голозадых! – со злостью подумал я. – Что они себе позволяют?! Мы, мол, не похабщиной занимаемся, у нас строгая мораль и нравственность! Хоть бы справочник какой-нибудь выпустили, что у них можно, а что нельзя!" Надо было как-то выходить из положения.
– Я пошутил, – сказал я. – Простите меня, пожалуйста.
– Ну ты даешь, – как-то отстраненно произнес гость.
Жена молчала и, очевидно, собиралась молчать до следующей пятницы.
– Пошли переодеваться, чего уж там, – сказал наконец другой мой приятель.
Я ушел в свою комнату и начал раздеваться. "И это на их языке называется переодевание!" Злость во мне все не проходила. Я с остервенением расстегнул штаны, снял их, посмотрел на трусы и усмехнулся, вспомнив неприличный детский стишок. "Теперь это надо считать невинным фольклором! – подумал я. – Да, никакой порнографии, одна сплошная лирика!"
Я стоял голый и никак не решался выйти из комнаты. Мне казалось, что стоит сделать это, как  игра раскроется, меня окружат одетые люди; с громкими восклицаниями, хохотом в квартиру ворвутся зрители, репортеры, спорщики будут кричать о выигранных пари, мне наденут на голову идиотский колпак, вроде тех, что носят на днях рождения в Америке, и, под бравурную музыку шутовски разукрашенного оркестра, я буду провозглашен главным одураченным года. "В принципе, я согласен, это лучше, чем сейчас", – подумал я.
По голосам за дверью я понял, что меня ждут. Я собрался с духом, вышел, старательно имитируя непринужденные движения, и чуть не поперхнулся, увидев своих спутников. Все трое стояли с хмурыми серьезными лицами, мужчины в пиджаках, жена в кофте, всё, естественно, на голое тело, внизу, естественно, ничего.
– Извините, пиджак забыл, – проговорил я и выскочил обратно в свою комнату. "Какие скорбные рожи! – сказал я сам себе и попытался пошутить: – Как на похоронах у стриптизера." Я достал из шкафа пиджак, по привычке отряхнул его, вспомнив давно забытого вечно пьяного бродягу, который, в очередной раз вставая из лужи, всегда тщательно вытирал ботинки. Надев пиджак, я почувствовал себя немного спокойней. "А в ресторане, будем надеяться, темно", – подумал я.
В прихожей жена обула туфли, мужчины остались босыми, я тоже поостерегся обуваться: вдруг меня примут за гомосексуалиста? По пути к такси я со злорадством отметил, что мои приятели идут босиком так же неуверенно, как и я, но это был единственный приятный момент во всем путешествии. Я выбирал, что у меня вызывает большее отвращение – прикосновение к грязной мостовой или непривычный холод в той части тела, которая скабрезно выскакивала между полами пиджака при каждом шаге. Сначала я сосредоточился только на дороге, глядел под ноги, обнаружив, кстати, давно не стриженные ногти (у моих спутников ноги были не в пример ухоженней), потом стал иногда робко поднимать глаза, воровато и с завистью оглядывая одетых прохожих, на нас никто не обращал внимания, но легче от этого не становилось. На выходе со двора, мне на задницу села муха, я согнал ее, инстинктивно махнув рукой, и сразу подумал, – а что если это неприлично? – но на мой жест никак не отреагировали, – значит, мух гонять можно, – решил я. Когда мы остановились у дороги чтобы поймать машину, я обнаружил, что самый пикантный орган моего приятеля не вполне голый, там была какая-то сетка, точнее, ремешок, который удерживал склонную к беспокойным болтаниям плоть на месте.
– Очень удобно, – объяснил приятель, перехватив мой взгляд, – сейчас это входит в моду, раньше подобное носили спортсмены.
"Раньше, по моим наблюдениям, – это дней десять назад", – подумал я и вдруг увидел, что моя жена тоже с интересом разглядывает затейливое приспособление, она даже немного наклонилась. "Ты еще потрогай!" – мысленно посоветовал я и отвернулся, не имея возможности возмутиться и сил, чтобы смотреть. В такси мы дружно молчали, я готовился к новым потрясениям, а мои спутники, очевидно, все не могли отойти от моей, с их точки зрения, выходки. Когда мы подъехали к ресторану, я с беспокойством обнаружил ярко освещенный вход, окна были плотно зашторены, и что творилось в зале, было непонятно. Первое, что обнаружилось за входной дверью, был гардероб. Еще ни разу гардероб не вызывал у меня столько отрицательных эмоций. Жене помог раздеться мой гость, я медлил, делая вид, что рассматриваю интерьер, гардеробщик приветливо улыбался и ждал. Он был одет, слева в глубине прошмыгнул официант, тоже одетый, никакого голого торса, – это тебе не дешевка какая-нибудь, – вспомнил я. Я все еще медлил. Жена разглядывала себя в зеркале. На ее загорелой спине отчетливо выделялся белый след, все правильно, последний раз она загорала еще до эпохи ню и в купальнике. "Куда теперь делась ее стеснительность?" – вздохнул я и снял пиджак. Гардеробщик протянул руку, чтобы его забрать, и едва заметно подмигнул, так мне показалось. Я пристально на него посмотрел, но он как не в чем ни бывало отдал мне номерок и отвернулся. Я крутил номерок в руках, с трудом соображая, что у меня нет ни карманов, ни сумки, а человеческий организм, в отличие от кенгуру, недостаточно удобен для подобных случаев. Вспомнился рассказ Зощенко про баню. Я посмотрел на жену и приятелей. Они были с сумочками. Значит, я один такой непредусмотрительный, – подумал я. – Ну что ж, хоть отдохну за чужой счет.
                11
В зал я вошел позади всех, свет был приглушен, но не настолько, чтобы не заметить несколько пар глаз, которые бесцеремонно нас разглядывали, я с огромным трудом сдерживался, чтобы не прикрыть срам рукой. Мы выбрали столик посередине, пока остальные решали, как сесть, я успел забиться в угол, решительно рассчитывая не выбираться из-за него до самого конца. Жена села напротив, я вместе с половиной посетителей ресторана имел удовольствие разглядывать ее грудь, в то время как другая половина могла, при желании, остановиться на попе. Волосатые плечи мужчин над изысканно сервированными столиками выглядели не менее шокирующе, все это отвлекало, и у официанта затекли ноги, пока я пытался разобраться в меню. После того, как мы выпили, мне немного полегчало. Я немедленно заказал себе еще несколько коктейлей и водки. По причине ссоры с женой останавливать меня было некому, и я решил напиться.
"От чувства стыда можно избавиться двумя способами – внешним и внутренним, – рассуждал я. – Когда я прячусь под одеждой, стыд не подвергается никакому радикальному воздействию, для его проявления просто отложен повод, и достаточно обнаружиться расстегнутой ширинке, чтобы он полностью захватил меня. Гораздо интереснее второй способ, когда он разлагается наподобие химической реакции и уже не зависит от внешних обстоятельств. Каким-то образом эволюционный скачек избавил человечество от стеснительности, и только у меня со Стасинским остался этот э-э-э… атавизм, и поэтому мы можем, помня прошлое, наблюдать за настоящим. Это дает нам некоторое преимущество. Я, например, могу сделать важные выводы о законах человеческого развития, главный из которых заключается в том, что люди напрочь забывают о том, какими были раньше. Это заставляет задуматься и напрячь память. Я смутно вспоминаю, что в детстве стеснялся врать, в юности кого-то любил (кого?!) и верил во что-то, в коммунизм, что ли? – вряд ли, но во что-то верил. Можно вспомнить и про других…" Я вспомнил про знакомого своих родителей, добрейшего человека, детского врача, который во время войны где-то на юге прославился своей жестокостью; вспомнил, что моего армейского друга, которому за честность единственному доверяли делить масло, в прошлом году поймали на взятках и чуть не посадили; вспомнил и обратное, что бывший штатный полицейским психиатр, при необходимости запросто объявлявший нормальных людей сумасшедшими, сейчас занимается благотворительностью и даже получил какую-то премию; вспомнил, что никто, я в том числе, особо не удивлялся всему этому: обстоятельства изменились, – так, кажется, мы объясняли человеческие метаморфозы, – русский вдруг делает обрезание и становится евреем, атеист загорается религиозным фанатизмом, ласковый ребенок вырастает и убивает своих родителей, а старушка  "божий одуванчик", оказывается, в молодости съела сына, – неужели все дело в обстоятельствах, что же тогда остается от человека? – думал я. – Нет, тут какая-то химическая реакция, мутация ценностей, и, наверное, хорошо, что я увидел то, что не видят другие, и хорошо, что у меня есть водка, теперь, кстати, это не водка, а химический реактив, и то, что я сейчас делаю, не пьянство, а научный эксперимент, – определил я, опрокидывая в себя очередную стопку. – Жалко, что я не могу вести дневник."  Я следил за своим сознанием, все с большим трудом отмечая, как прибавляется раскованности, разлагается стыдливость и исчезает память.
Где-то через час мне захотелось произнести тост, я встал с рюмкой в руке и предложил выпить за прогресс, который позволяет смеясь расставаться со своим прошлым.
– Да, жизнь налаживается, – поддержал меня мой гость. – Теперь все-таки лучше, чем раньше.
– Жизнь налаживается, – повторил я и предложил потанцевать. Жена, кажется, помрачнела, но я уже дергал за волоски на спине у своего приятеля, чтобы тот освободил мне дорогу. На второй быстрый танец я перестал замечать неудобства от резких движений, которые заставили спортсменов и следящих за модой мужчин использовать остроумное изобретение. Мои приятели стали присоединяться ко мне, потом танцевала и жена, по-прежнему демонстративно меня игнорируя. Я регулярно добавлял реактивов, углубляя эксперимент, и подумывал уже о медленном танце. Порядок приглашений в ресторане был либеральным: явно незнакомые мужчины проходили к женщинам из чужих компаний, те не отказывали. Для начала все-таки стоило уделить внимание жене.
– Степень отчуждения еще не настолько глубока, чтобы отказать мне в танце? – спросил я у нее слегка заплетающимся языком.
– Уже гораздо глубже, – ответила жена и отвернулась.
Я выпятил нижнюю губу, выражая не вполне искреннее по этому поводу сожаление, и отправился к ближайшему женскому коллективу.
Впервые в жизни я танцевал, имея из одежды только гардеробный номерок, который, к тому же, оставил на столе, танцевал с незнакомой женщиной, одетой практически также экономно – на ней были только туфли. Кстати, из-за этого я немного не рассчитал в росте: ее грудь почти касалась моего подбородка. Несмотря на количество выпитого, новизна впечатлений пробудила остатки стыдливости, и первый танец мне не запомнился ничем, кроме чувства неловкости. Вернувшись к столу, я немедленно добавил каких-то коктейлей. Меня уже покачивало, но я умудрился станцевать еще с несколькими женщинами, пытался заказать музыку в долг, в конце вечера ко мне вернулась стройность речи (такое бывает), и я, подсев к какой-то молодой семейной паре, рассказывал о сумасшедшем доме, те кивали и, кажется, были совершенно уверены, что я преждевременно оттуда. Эксперимент двигался к успешному завершению: я с трудом понимал, где нахожусь, мало что помнил, в том числе о собственном обнаженном теле вспоминал только когда пытался засунуть руки в карманы, нагота – вот он настоящий успех! – не вызывала ни малейшего стыда, я сидел развалившись в кресле, не меняя позы, даже когда мимо проходили женщины, их я провожал сфокусированным взглядом и наслаждался, давно мне не было так хорошо, мое прекрасное настроение не сразу испортило даже то, что ко мне почему-то подскочили официанты и стали насильно выводить из зала, я сопротивлялся, появились мои друзья, я, рассчитывая на их помощь, удвоил усилия, но гость, вместо того, чтобы отогнать нахалов, извинился перед моей женой, которая тоже оказалась рядом, и внезапно влепил мне несколько пощечин, что меня немного удивило, я пытался выяснить, в чем проблема, по-моему, кто-то ответил, что мне надо научиться себя контролировать, а жена несколько раз повторила, что я скотина, в конце концов я обиделся и, согласившись с тем, что я действительно скотина, ехидно, насколько был в состоянии, напомнил жене ее же слова, что наш брак неслучаен. После этого я заснул, кажется, уже в такси.
                12
Обнаружил я себя в шесть утра в своей комнате на раскладушке. Я проснулся от сильного зуда в промежности. "Что за черт?!" – удивился я и тут же догадался, что дело в комарах, – бесштанное состояние, помимо всего прочего, еще и неудобно. За дверью послышались осторожные шаги. Я встал, пошатываясь подошел к брошенной еще накануне одежде, и натянул ее на себя. "Эксперимент, даже и удачный, всего лишь эксперимент," – подумал я, вспомнив свои вчерашние рассуждения, и опять прислушался к шагам. "Кто бы это мог быть в такую рань?" – удивился я, открыл дверь и увидел жену, которая рылась в шкафу с совершенно недвусмысленной целью: она собирала вещи. Взглянув на меня, она молча продолжила. Я сначала стоял, потом сел, думая о том, как бы так сформулировать вопрос, чтобы ответ на него можно было понять по выражению лица.
– Ты собираешь вещи? – для пробы спросил я. – Ты собираешь вещи. То есть ты хочешь от меня уйти? К родителям? Ну, конечно, к родителям.
Я замолчал. Теперь предстояло выяснить достаточно сложную для невербальной передачи информацию.
– А почему? – спросил я напрямую, не зная, что бы такое придумать.
Неожиданно жена повернулась и резко спросила в ответ:
– А ты помнишь, что ты вчера натворил?
– Я напился и танцевал, – предложил я в качестве варианта.
Жена, презрительно не заметив мой ответ, вдруг прокричала:
– У тебя была эрекция!
"Неудивительно", – подумал я, но на всякий случай изобразил глубокое раскаяние.
– Это отвратительно, – сказал я вслух, на ходу переделывая вопрос в утверждение.
– Слава Богу, хоть это ты понимаешь! Как ты мог?! Самые озабоченные подростки и те умеют сдерживаться! И это видели твои друзья! Какой… Какая ты… – жена не договорила и с ожесточением принялась запихивать вещи в чемодан.
Я испытывал сложные чувства. С одной стороны, мне было почти стыдно, – с похмелья, вне зависимости от предыдущих приключений, мне всегда стыдно. С другой, причина, по которой в мой адрес выражалось презрение, казалась мне надуманной. То есть я понимал, что голому человеку действительно лучше не допускать подобного воодушевления, но для того, чтобы признать свой физиологический промах нравственным преступлением, у меня не хватало воображения. "К тому же, если бы я был одет, то никто и не заметил бы, а уж разделся я не по свей воле," – добавил я, ясно понимая, что высказать вслух эти мои мысли нельзя. "Как все непросто! Вроде бы – ходи себе голым, большей свободы и не представить, но нет – и здесь какие-то законы, которые еще надо узнать, прежде чем выучить. Неужели и в раю свои правила?" Я почувствовал, что меня занесло чересчур далеко. "Что же ей сказать? – спохватился я. – Надо же что-то сказать. Если по честному, то надо признаться, что я инопланетянин, так будет точнее всего – не сволочь, не псих, а инопланетянин, которому трудно понять происходящее. Я инопланетянин, который, так уж и быть, готов жить по вашему, хотя, если совсем честно, то инопланетяне это вы, а я, так сказать, коренной житель, но вас больше, и я подчиняюсь, я готов преодолеть отвращение, выучить, прилежно не удивляться, делать вид, что так и должно быть, но и вы попробуйте понять, что мне трудно, простите мне мои ошибки и некоторую неискренность в движениях, но вы же ничего не помните, для вас возможно только так, как сейчас, и стоит мне легкомысленно намекнуть,  что может быть и по другому, как я стану полноценным сумасшедшим, и даже белая горячка будет недостаточным объяснением. Нет уж, лучше оставаться сволочью и скотиной, чем быть вылеченным от безумия какими-нибудь таблетками."
Жена собрала вещи и оделась.
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Нет, – твердо ответил я.
Жена ушла.
                13
Я стал жить один. Когда меня спрашивали, что случилось, я не знал, что ответить. Со слов общих знакомых жена объясняла, что я стал чужим. Жена мне не звонила, я ей тоже, хотя было грустно, хотя мы прожили вместе четыре года, а знакомы восемь, но разве трудно стать чужим, когда главное свойство человеческой памяти – забывчивость? Единственной хорошей новостью за две недели после ухода жены было возвращение Стасинского. Он наконец-то научился не вздрагивать при виде обнаженных тел, не прятаться и вести непринужденную беседу, будучи совершенно голым. "Мне пришлось продать душу, чтобы ее вылечить", – сказал он. Стасинский ни в чем меня не винил, но наши отношения разладились, мы, словно два предателя, старались реже встречаться, чувствуя друг в друге напоминание об измене. Я привыкал к новому образу жизни, иногда по собственной инициативе выбирался куда-нибудь голым, запоминал правила, которых оказалось не так много, успокаивался, и только по ночам мне часто снился стыд, как старому эмигранту снится давно забытый родной язык.
Конец лета выдался жарким, как, впрочем, и все лето (может, в этом все и дело? – но это так, к слову), голых по-прежнему было много, правда, в прохладные часы – утром и вечером редко кто выбирался без одежды. Я ходил в библиотеку, копался там по работе и для себя, это помогало забыться: иногда я на несколько часов уходил так далеко, что надолго забывал об окружающем, пока какая-нибудь голая спина вдруг не обращала на себя внимания.
Тот день был днем моего рождения, но праздновать его было неохота, да и не с кем, и я собрался в библиотеку. Я оделся и поехал к открытию. Был выходной, народу немного, можно было смотреть по сторонам, на дома, на деревья и скамейки в садике, – в безлюдных улицах чувствовалось спасение от обмана, и чувство это, конечно же, само было обманом, но обманом приятным. Я уселся на свое обычное место за столом у окна, для разминки полистал "Родину", потом надолго залез в Монтеня, выныривал иногда, разглядывая прохожих, и снова отключался. Было очень душно, как перед грозой, но для грозы чего-то не хватало, только ветер налетал порывами так, что валил фигуры у шахматистов в садике да задирал юбки девчонкам, которые приехали на экскурсию, те визжали, приседая опускали их вниз, а парни смеялись и показывали пальцем. Я тоже улыбался, что-то странное было в этом, или в Монтене, я не разбирал. Часа в три я собрался уходить, у меня была встреча с приятелем, который, как я догадывался, собирался передать мне подарок. Подойдя к двери, я выглянул наружу. Ветер утих, солнце пробило полутуман, который прикрывал небо, и щедро, словно извиняясь за свое будущее бессилие, нагрело улицу. Я вернулся, снял куртку, потом, махнув рукой, и все остальное, решив позагорать напоследок. Я сложил одежду в рюкзак и собрался выходить, когда за спиной вдруг услышал восклицания и шум. Обернувшись я никого не увидел, кто-то кричал, наверное, служительница, которая обычно сидела на контроле, ее место было пустым. Постояв немного, я вышел, времени оставалось мало.
И тут…
Тут произошло то, чего я боялся, чего ждал, на что уже не надеялся, то, о чем почти забыл, во что не верил, то, что меня не отпускало, несмотря на все актерство и несколько предательств, то, что я не сразу понял, но мгновенно почувствовал: я был голым, и окружающие видели это как раньше, как я и Стасинский.
Осознание перемены приходило постепенно. "Что-то здесь не так, " – сначала подумал я, увидев, как рабочий, ремонтировавший фасад, вдруг уронил ведро и, глядя на меня, молча потянул за плечо своего товарища, а тот, обернувшись, бесхитростно выматерился. "Что-то случилось", – предположил я, провожая глазами старушку, которая шарахнулась от меня и, прихрамывая, убегала через дорогу. "Причем, кажется, со мной," – добавил я, заметив изумленную рожу встречного мужчины. "Точно, со мной," – в этом я окончательно убедился после того, как две девушки прижались к стене, уступая мне дорогу. "Но что?"
Стасинский был прав. Я действительно старался думать о худшем в последнюю очередь, даже когда других вариантов не было. "Может, я испачкался? Проклятье! Но что же вы на меня так смотрите!"
Удивительно, но я не смутился, хотя уже понял то, что почувствовал. Были досада, недоумение, но не смущение. Дело, по-видимому, в том, что я, помня про свое отличие от других, помня про стыд, незаметно для самого себя привык, пропитался чужой жизнью, и мне было трудно сразу вернуться к прошлым ощущениям. "Да, я голый, вас это шокирует, но я столько удивлялся глядя на вас, что и вы вполне можете немного потерпеть меня", – примерно с таким чувством я подходил к Невскому, вызовом отвечая на взгляды прохожих. Я поступил неправильно, надо было одеться, хотя бы и у всех на глазах, тогда бы… Да что уж теперь говорить о том, чего не будет! Мне было так обидно – я имел гораздо больше прав на то, чтобы оказаться на месте окружающих, тыкать пальцем, – ведь это они сделали меня таким, не позволяя смеяться над собой, а теперь им, видите ли, странно от голого человека! Но все больше меня охватывала паника, уже десятки глаз смотрели на меня с изумлением, кто-то ругался, многие шутили: "Мужик, нельзя так напиваться", – крикнул мне какой-то парень, рукой закрывая глаза своей девушке. "Ты перепутал, баня на Марата!" – смеялись продавщицы в киосках, а несколько подростков с гитарами пошли за мной, распевая жуткую песню, и собирали деньги на одежду для бедного папуаса, у которого украли набедренную повязку.
На выходе из подземного перехода меня остановили милиционеры. От растерянности они спросили мои документы. Я залез в рюкзак и достал читательский билет.
– Вы знаете, что вы голый? – спросил меня в конец обалдевший сержант.
– Да, но одежда у меня с собой, – попытался оправдаться я.
Я все еще мог выкрутиться и отделаться штрафом, но напрочь забыл правильную интонацию, чтобы меня приняли за какого-нибудь зарвавшегося шутника. Милиционеры задали еще несколько вопросов, я отвечал невпопад. Они переглянулись, и пока один связывался с кем-то по рации, другой повел меня к машине.
                14
Вчера приходила жена. Она старалась не смотреть на меня с жалостью, но у нее плохо получалось. О том, что я попал в больницу, ей сообщил Стасинский, он навестил меня по моей просьбе.
Стасинский – сволочь. Конечно, я сам дурак, нельзя было рассказывать врачам правду. Конечно, Стасинский не мог мне помочь. Но все-таки он сволочь. Он сделал вид, что не понимает меня. В больницу, мол, никогда не попадал, никаких голых, естественно, не видел. Может, он боялся, что нас подслушивают? Но хотя бы выражением лица он мог показать, что бессилен что-либо изменить?! Нет, он разговаривал со мной как с сумасшедшим, так что я и сам вдруг подумал с испугом, а что если ничего не было? И действительно, вдруг я на самом деле сошел с ума? От таблеток я плохо соображаю, я уже не помню многого из того что написал, все как-то смутно и похоже на сон. Было или нет? Ни с того ни с сего, и вдруг голые. Невероятно! Да, скорее всего, это действительно или бред, или навязчивая идея, такая же, как у моего соседа, который замучил меня одним и тем же вопросом.
– У вас пропадали носки? – спрашивает он у меня. – Если вы жили с женщиной, то наверняка пропадали! Вспомните, сколько раз вы клали их в какое-нибудь место, а потом не могли найти. Правильно, это женщины прячут их. Прячут, а потом попрекают нас за то, что мы инфантильны и бестолковы, за то что не в состоянии навести порядок в собственной комнате, шага не можем ступить без их помощи. Так они вырабатывают у нас чувство вины: мы стыдимся собственной никчемности. Но неправда! Все это только ловкий фокус. От Адама и Евы – нет никакой вины, и первородный грех это вранье. Так что успокойтесь, ваше дело в шляпе! Вы ни в чем не виноваты.
Бедный сумасшедший! Но отличаюсь ли я чем-нибудь от него?