Соната

Я наполню книги безумной нежностью
Если только ты останешься
В романе, написанном мной,
На верхней ступеньке…
Андре Бретон

Санта-Мария дель Фьоре… Санта-Мария… Откуда, ну откуда же этот колокольчик, переливчатый, как короткая песенка? Скатывается на язык, растворяется и снова – Санта-Мария дель Фьоре… Черноглазая синьорита Мария, испанская католичка, наверное.
Жестяной голос откуда-то из глубины телефонного пространства: «В-тональном-режиме-наберите-пятизначный-номер-абонента». В сотый раз он скрежещет одно и то же, как трудно избавиться от чувства, что жестянка злится на меня. В ее сдержанной злобе ясно читается: «Опять ты? Что ты хочешь доказать? Нет его, нет и, возможно, не было. Все это – создание твоей безумной фантазии, измученной нарзаном и двухнедельным пьянством. Думаешь, я не знаю, где вы с Марго вчера были? Впрочем, вы и сами этого не знаете».
Печальными нотками ксилофона выстраивается номер – ноль, потом цифры взмывают вверх, и снова вниз, как на качелях, застывая на последней лукавой шестерке. Холодеют кончики пальцев… Санта-Мария… И насмешливый, помолодевший от злорадства голос в сотый раз щебечет: «Абонент-временно-недоступен-попробуйте-позвонить-позже». Все.
Слишком стремительно мы перешагнули рубеж веков. Слишком незаметно пересекли черту, настолько, что даже не успели ощутить мгновенного укола разочарования. Век интернета и сотовой связи. Век нашей кажущейся свободы, неисчерканный, свежий, как пачка белой, еще сыроватой бумаги. Почему-то я думаю, что именно ты, новый век, говоришь со мной этим жестяным голосом, новый век электронных технологий и равнодушия. Запираешь меня в телефонный круг бесчувственных голосов, водишь, водишь по лабиринту, где каждый телефонный гудок уводит все дальше от того голоса, того единственного, который мне сейчас нужен.

Эта история началась, как и продолжалась – внезапно, сумбурно, смято, так от неожиданно резкого движения на белой бумаге появляются морщинки, и приходится долго разглаживать их пальцами.
Был полубезумный день 14 декабря, ни на что не похожий день, конец сложнейшей предвыборной кампании, уже настолько близкий, что при желании можно было прикоснуться к нему кончиками пальцев. Открылось второе дыхание – и было вычерпано до дна, за ним открывалось еще третье и четвертое, и на каком мы работали теперь, никто не знал. Это очень трудно – думать галопом. Это практически невозможно.
Дни сливались с ночами в какое-то бесцветное, шуршащее, как бумага в принтере, неопределенное время суток.
- Мы должны сказать им что-то еще, – бормотала Марго, таращась в компьютер воспаленными глазами и озабоченно прикуривая третью сигарету от четвертой. – Мы должны крикнуть этим уродам что-то еще, какую-то новость, газету, листовку! Да, решат они, это классный чувак, и проголосовать за него – дело нашей жизни. Почему, дьявол разбери, они так легкомысленно относятся к эпохальному событию? Последние выборы в 20 веке!
- Заткнись. – доброжелательно говорила я.
Марго очень устала, да что там говорить – все чертовски устали, а к вечеру еще пять газет должны быть сверстаны и уйти в печать. В этом утверждении таилось много парадоксов: был вечер, а газеты все еще находились в стадии полуготовности. Что самое обидное, цеплялись они за какие-то организационные мелочи и заморочки. То не находилось подходящей картинки, то в последний момент приходилось менять имена и фразы на готовой газетной странице, то дизайнер, выйдя «на минуточку», терялась на необъятных просторах второго этажа. Самое скверное – смотреть на часы.
- На первой полосе должен быть акцент, - твердила я, - какой-то ****ый визуальный акцент…
Раза три уже прозвучало слово «концепция», один раз – «экстраполяция», и по всем признакам должна была начаться нецензурная брань. Половина одиннадцатого…
- Марго, звони в типографию. Скажи, что карнавала не будет. Сегодня не будет. Завтра утром пусть ждут…
Нас подпитывала та немыслимая степень нервного напряжения, когда черпаешь энергию уже прямиком из запределья. Такое бывает с рожающими женщинами, тяжелобольными и спортсменами на дистанции.
- Ал-ле-е-о, - пропела Марго, - Да, мы знаем, что задерживаемся, и поэтому хотели сказать – сегодня, видимо… Нет, не будет. Да, в этом есть и наша вина, но…Как вы сказали? Что это за хамский тон? Думаете, я буду… Посмотри на себя, кобыла! На тебе же клейма ставить негде! Засунь себе… - Верка-дизайнер торопливо нажала на рычаг.
Несколько секунд Марго хлопала воспаленными глазами, старалась поймать ускользавшее окончание фразы – или, может быть, даже ответную реплику. Потом нервно щелкнула зажигалкой, и сказала, трясущейся сигаретой целясь в огонь:
- Они велели всем кланяться.
Мы как-то повеселели. Разыскали коньяк в старых запасах, выкрутили до отказа громкость музыкального центра и загрузили порно-сайт в интернете – газеты пошли веселее.
Начало первого... Готово. Марго с радостным визгом уселась на стол и крутанулась на попе среди бумаг, пепла, обрывков мыслей и наших раздерганных чувств.
- Черт возьми. – повторяла Верка, не отрывая пальцев от клавиатуры, просто забыв, что это возможно. – Черт возьми, тыгдымский конь! Тыгдымский конь!
Судя по всему, это безобидное копытное вконец доконало нашу Верку. Чем? Я представила себе табун тыгдымских коней, ржущих навстречу ветру, коней в яблоках, гнедых, лохматых. Почему-то мне ясно виделось, как кони прикуривают одну сигарету от другой… И стало ясно, что пора идти домой. Половина второго…
Ночь была сизовато-синей, хрустящей от снега, с оранжевыми водянистыми каплями фонарей. Ее тоже слегка лихорадило – от холода, может быть, или от того, что она качалась на грани двух веков. Я думала о пустяках. Ладно уж, признаюсь – я совсем ни о чем не думала, фонари от усталости казались почти красными, а мне хотелось спать и плакать. Нужно было ловить машину.

Какая из редких ночных путешественниц станет моим сегодняшним уловом? Ловля машины на улицах города – дело увлекательное и азартное, если подходить к нему со вкусом. А для одинокой девушки в половину второго ночи – даже и небезопасное. Несколько минут в чужом микромире. Какой-то сбой в сценарии, когда случайного, эпизодического персонажа вдруг показывают крупным планом. Несколько фраз без начала и конца. И я чувствую себя так, будто у меня на ладони оказалась вселенная, жук в спичечном коробке. Интересно, оставляю ли я след в этих вселенных или стираюсь захлопнутой дверцей? Нарушаю целостность этих микромиров своим вторжением или, наоборот, сообщаю им целостность? Я стараюсь быть очень бережной с ними, исчезать, не оставляя следов – фразы, какой-нибудь второпях оставленной улыбки, неосторожного фантика от конфеты. А сейчас у меня не было ни конфеты, ни улыбки, ни слова, ни жеста. Ничего не было даже для себя самой, и нечего было бояться оставить что-то другим. Возможно, это к лучшему.

Наверное, вот с этого момента и стоило начать всю мою историю. С того момента, как машина затормозила, а я оказалась под слоем рыхлого грязного дорожного снега. Не открывалась дверца. Я помянула тыгдымского коня. Ну и черт с ним, не мой улов.
И когда рохля-водитель опустил стекло и стал открывать дверцу снаружи, я, помнится, поморщилась (может быть, он еще и домкрат достанет?). На сон с каждой секундой оставалось все меньше времени. А мы с водителем разглядывали друг друга через опущенное стекло машины…
- По-моему, мне не везет. – весело сказала я, хотя и так ясно, что не везет мне всю жизнь, исключительно разнообразно и даже, я бы сказала, увлекательно не везет. И так грустно мне было от этой мысли в половину второго (а пожалуй, что уже и в два) ночи, что я мешком плюхнулась на сиденье.
Потом был запах. Удивительный запах каких-то дымчато-сиреневых трав, от которого сладко сжалось сердце, и нежность, полузабытая, которой я и предположить не могла в себе, дымкой, поцелуем, своей хрустальной прозрачностью прикоснулась ко мне и осенила мир крылом.
- Что за запах?
- Мой запах. Благоприобретенный. А вообще-то туалетная вода, не помню, как звать ее.
И голос. Какие-то бархатно-иронические интонации, едва уловимая насмешка, нечто обаятельно-жестокое было в этом голосе. Я замерла.
Интеллигентный бандит – это всегда был мой типаж, вот в чем беда. Карл Моор со своими головорезами и душевными терзаниями, Дубровский со своей Машей и медведем. Но дело не только в Дубровском. Дело в том, что вот она была – моя половинка, моя судьба, и это стало как-то сразу ясно. Я только могла удивиться, что к горлу не подкатывает комок от волнения, в глазах не темнеет, а в небесах ангелы не пищат: «Алилуйя!». Я просто была счастлива – вот, пожалуй, и все, ничего больше, а я между тем даже поддерживала светский разговор. Приехали.
- Все. – сказала я, уверенная, что вовсе даже не «все», а только начало. Такое странное чувство случается. – Все, теперь спать.
- Стоп, что же это… Не может быть, чтобы уже все, – сказал мой бандит. – Когда мы увидимся снова?
Такое вот счастливое умение быть бестактным, не будучи пошлым. 
- Когда-нибудь, - сказала я, и одним жестом сметая все писаные и неписаные правила своей жизни, протянула визитку со всеми координатами, вплоть до электронного адреса.
И только выходя, вдруг поняла, что имени своей судьбы до сих пор не спросила.
- Антон, - господи, какое знакомое имя, где же я могла его слышать, ведь явно слышала где-то. Я много раз думала – какое же имя должно быть у моей судьбы, перебирала любимые: Александр, Денис, Максим, и все не подходили. А ларчик просто открывался.
Ключик-замочек, квартира пахнет сонной родной теплотой. Все, теперь уж точно спать.

После этого был некоторый кусок жизни, который, как ни старайся, в памяти не восстановить. Жаль, что я не веду дневников. По этой причине – по причине неведения дневников – целые жизненные этапы так и растаяли в моей памяти. Иногда они напоминают о себе – то острым запахом голых деревьев на морозе, то знакомыми очертаниями улиц, то лунным блеском дождевых капель на тротуаре. Иногда они прорезают память чем-то щемяще-знакомым, и это напоминание швыряет тебя в самые немыслимые глубины памяти, вдруг извлекая оттуда лица, целые фразы. Лица настолько забытые, что они кажутся принадлежащими чужой памяти – случайно залетели ко мне, как обрывок радиопередачи, как сквозняк. Слова, чья-то родинка у виска или раскрытая на середине книжка, лежащая на столе… Я вижу ее, как сейчас – желтоватые страницы, солнце, неудобно лежащее на уголке страницы, и фраза: «Невозможно описать отчаяние, охватившее Генри». Это отчаяние Генри как-то связано с солнцем, шероховатостью страницы и запахом клубничной жвачки. Вот и все – никак не вспомнить причин отчаяния Генри, нельзя шагнуть за порог комнаты, где лежит солнце на столе.
Но, впрочем, об этой зиме.
У этой зимы был запах несвежего снега. Запах сигаретного дыма. Привкус безумной усталости. Все заканчивалось, а напряжение не отпускало. Мы снова пили, смеялись нарочито громко, всхлипами, и чувствовали себя беспомощными перед вдруг нахлынувшей вековой пустотой. Вероятно, между веками и особенно между тысячелетиями остается черный зазор, трещина в пустоту, через которую вселенная перешагивает, зажмурив глаза. Лишь бы не оглянуться! Только не смотреть вниз! Не спрашивать себя ни о чем…
Дурацкий, в сущности, вопрос о смысле жизни, который никто и никогда не задает себе всерьез, именно здесь, над трещиной, дохнул вакуумом. Не холодом, не чернотой – пустотой, бесконечной, дикой, немыслимой.
Знаю только одно – не было страха перед одиночеством, было одиночество, густое, испепеляющее. Хмельное веселье, набрасывающее на пустоту карнавальную маску. Была теплота чужих постелей и влажность чужих губ, когда ощущение одиночества настигает тебя в темноте уснувшей комнаты.
- Как дела? – хриплым взлохмаченным голосом спрашивала я по утрам телефонную трубку.
- Хорошо… - отвечала трубка голосом Марго, - С большой буквы «Х»…
Мы устали от ожидания. Но больше всего – от того, что не знали, чего, собственно, ждем. А ждали мы чуда. Просто каждый боялся представлять его в деталях – потому что если представлять что-то в деталях, это, как известно, не сбудется. Ведь по законам логики детально представленное принадлежит миру ирреального, а что ирреально – то не может быть реальным, и таким образом становится неосуществимым. Нечто представленное в деталях – субстанция настолько целостная, что нет ей места в реальной жизни. Так что бойтесь мечтать в деталях!
Исключительно мирными были только наши домашние вечера, не скрашенные бередящим душу воображением. Знакомые плоскости стен и портьер, с намазанными на них тенями вечерних сумерек. Гнусавый говор телевизора за стеной, живое человеческое дыхание вещей и лиц… От этого теплого ватного покоя, одиночества в окружении живых, от сладкого утреннего кофе с молоком и горячей ванны потихоньку растворялись чувства, и даже инстинктов не было, и что самое чудное – я потихоньку исчезала, и чем дальше, тем сложнее было отлепить меня от теней на портьерах. А в медленном умирании, оказывается, нет ничего страшного, если только…
И вот тогда - острый звонок телефона. Бархат голоса в трубке, едва уловимая насмешка, сиреневый аромат:
- Сеньорита отдыхает?
- Предается размышлениям.
- О чем?
- Об этом… о небытии.
- К черту, сеньорита! Поехали лучше в кабак.
Конечно же, это лучше. Он улыбался… Точно не знаю – одними ли сумрачными глазами он улыбался, или губами тоже, улыбался и рассказывал что-то из той милой забавной ерунды, которую принято плести очаровательным черноглазым сеньоритам при первой встрече. Хотя, в общем-то, было очевидно, что улыбаться – не самое для него естественное состояние, а вообще я не слышала, наверное, две трети всей его ерунды – я была уверена, что главное уже сказано между нами, сказано давно и наверняка – может быть, тысячу лет назад, может быть, даже не под этой луной. Очень просто говорить с человеком, которому главное уже сказано, не бояться решений, потому что все решения уже приняты, приняты…
Тем более, что, если честно, наша – моя и Марго - личная жизнь давно уже ни к черту не годилась.
Тихо-тихо ступало Рождество – по соломе, как по бархату. По снегу, как по небесам. И с золотых пульсирующих звезд летели на землю холодные золотистые снежинки.
Счастье мое… Эти морщинки в уголках глаз, тонкие иголочки боли. Усталость, спрятанная в морщинках на лбу. Их параллельность странно трогательна, как будто знак твоего маленького поражения, как след пули. Если бы только мои пальцы могли стереть их.
Счастье мое… Отчего же ты так невесело смеешься? Почему в этот момент в глубине твоих глаз что-то вздрагивает, как будто по стене пробегают незнакомые мне и безрадостные тени?
Счастье мое… Отныне мой дом там, где ты. Тенью, клубочком свернусь в уголке твоего сердца. Теплым дыханием буду с тобой, буду тобой, буду всем, к чему ты прикоснешься.
А снежинки все падают в тишине.
- Ну что, малыш, пойдем домой, - сказал он, и нежность обожгла мне язык, горячей шкуркой коснулась висков, а оттуда перетекла куда-то в позвоночник, так же, как вечер перетекал в ночь. И эта ночь казалась такой зыбкой, что, немного покачнув ее, можно было перелить обратно в вечер, оконные блики на спинке дивана качались перед глазами, как маленькие шлюпки по реке моего детства.

… Когда-то в детстве, один-единственный раз в жизни, мне снился этот сон. Я была в лодке, несущейся по реке. Там было очень много солнца, в моем сне, и от солнца краски были удивительными: сумасшедшая прозрачная синева, золотистая зелень, а самой мне была подарена какая-то восхитительная прозрачность. Помню ощущение водяных брызг на пальцах. Острую жесткую водяную травинку, украденную мной у реки моего счастья. До сих пор я уверена, что проснувшись, еще сжимала ее в кулаке. Где-то потом потеряла, выронила… Сон был невыносимо реален и оставил тянущее чувство потери,
Вот эта ночь, через много лет, как будто дополнила что-то в том сне. Прояснила недостающие части, заставила остро вспомнить детали.
Они были явлениями одного порядка.
Порядок назывался – Счастье.

И было утро.
- Послушай, сеньорита Мария. - сладко зевнул он, - Я тебя люблю, вот что.
- Побойся бога, добрый человек, - рассеянно отвечала я, исследуя подушечкой указательного пальца поверхность одеяла. Я ловила в изгибе одеяла юркий блик от торшера, мягко, тепло и уютно обосновавшись в хитросплетениях его руг, ног и одеяла.
- Оставайся здесь, моя фея. Мне будет куда возвращаться. Пожалуй, здесь мы сделаем две спальни. Синяя лампа, как у вождя мирового пролетариата. Вечерами ты будешь печатать под ней свои шедевры одним пальчиком.
- Я не хочу шедевры. Я хочу мирно прясть свою пряжу.
- Отлично – ты будешь прясть свою пряжу, собирать устриц и танцевать под пальмами, радость моя. Бесподобно! А через месяц ты взвоешь от скуки…
- Начну превращаться с толстую, печальную домохозяйку. Ты будешь читать глухой протест обманутой молодости в моих глазах. Ой! Кусаешься? Боже мой, какое бесстыдство – ты лежишь в постели с порядочной девушкой в чем мать родила. И еще кусаешься!
Утро было самое обычное – с его запахом, с неуверенным жужжанием машин под окнами, все в осколках моего сна...
Утренняя жизнь вообще мало чем может удивить человека – я имею в виду человека, привычного к неожиданностям. А я привыкла просыпаться в куда более странных местах – в лесу, на крыше, в подъезде и даже – увы, и даже в телефонной будке. Вертикальная организация пространства мало к чему пригодна, и меньше всего – ко сну, но выбирать как-то не приходилось в годы моей нецивилизованной молодости. С тех пор я научилась ловить взглядом первые подрагивания утреннего города. Жизнь разгоняется – сломя голову бегут куда-то фонари на обочинах, встряхиваются люди, уже за секунду до пробуждения попадая в извечное колесо жизни. Впрочем, все ли утром просыпаются, попадая в успокаивающе-ровное жужжание своего колеса – это еще большой вопрос.
Останься… Но мне не хотелось спешить с вторжением в чужой мир, построенный по чужим законам. В этом доме все предметы, начиная от тюбика зубной пасты и заканчивая клавиатурой компьютера, презрительно вздергивали подбородки, они были старожилами и глядели на меня скептически – вероятно, как римляне на варвара. От высокомерия вещей я несколько растерялась.
- Машка-Мария, кофе готов! Я здесь, Инезилья, я здесь, под окном… - он смеялся, Антон моей души, Антон моего сердца. В утреннем электрическом свете – утренний свет совсем не похож на вечерний – человек этот не принадлежал ни Богу, никому, и меньше всего мне. Потому что всякий человек свободен. Потому что он сознавал это и был свободен вдвойне… А мне остается – о, вечно остается, - горько завидовать тем, кто так легко знает свою свободу.
Если я протяну руку, коснусь его халата – он увернется? Нет, все еще здесь. Но в нем нет места для меня.
- Знаешь что, - сказала я, внезапно опечалившись, - пора. Я опаздываю, опаздываю, и все будут очень негодовать.

Уже в машине я сообразила - на такую роскошь, как «домой», времени катастрофически не было. Оставалось пятнадцать минут до пресс-конференции кандидата, где полагалось быть и нам, держа руку на пульсе этих «атеистических чтений». Потому что кандидаты на любой пост в первую очередь тоже люди, и люди нервные. Да-да, у них учащается пульс. Кроме того, они обычно мало приспособлены к занятию своих постов. Между их желаемым образом и действительным есть довольно внушительный зазор, некая «terra incognito». Она кормит нас, прожорливые стада пи-арщиков.
В девяти случаях из десяти любое выступление-экспромт в исполнении кандидата должно быть тщательно подготовлено. В десятом случае лучше и вовсе обойтись без экспромтов, предпочесть, например, скромненький радиоролик, или аккуратное обращение на бумажке.
Сумрак в машине… запах полыни… сладкое имя… звуки латыни (просто для рифмы). Я знаю по-латыни всего две фразы «per aspera ad astra» и «sic transit gloria mundy» . Эта хилая латынь позволяет мне некоторое время разыгрывать из себя культурную девушку.
- Почему ты пришла в полночь и исчезла с восходом солнца? – успел вопросить он из окна машины. Лирика начинала утомлять. На улице пахло елками и мандаринами. Это подкрадывался Новый Год.

Марго зеленела у входа в зал, слегка покачиваясь от недосыпа. По утрам она всегда несколько салатного оттенка.
- Послушай! – сказала она, уводя меня прямиком в туалет. – Сперва накрась губы, ты ужасно выглядишь. А я, пожалуй, поднакрашу глаза. Во-вторых, надо сегодня же доделать тот проект, для завода, мне только что сообщил об этом Черепашкин. Я говорю – нереально. Он говорит: реальность суть субстанция относительная… Фигня все это. – вытаращила она глаза, правый – накрашенный, и левый – настоящий. - Был бы хоть самый захудалый проект. А под проект нам дадут время и деньги, чтобы довести его до ума.
- Соорудим.
- Ты смотришь так, будто у тебя припасена какая-то потрясающая новость. Давай помаду и карандаш.
- Послушай, Марго. Я хочу рассказать тебе… Есть такие встречи, в реальность которых трудно поверить. Еще сложнее рассказать.
- Ты не мучайся, - доброжелательно взглянула она на меня, - Ты изложи письменно, в виде доклада. Зачитаешь на общем собрании профсоюза, попозже.
Марго вовсе не бесчувственная карга. По крайней мере, она добавила:
- Ну кого ты там опять встретила? Тень отца Гамлета? Свою первую любовь? Младенца, тобою убиенного? – несколько секунд она ждала ответа, затем, по всей видимости, вспомнила про пресс-конференцию, вытаращив глаза, сказала: «У-у-ууй!» и вылетела из туалета.

Мы так и не поговорили об этом с Марго. Может быть, поэтому и случилось так, что моя жизнь разошлась сразу по нескольким измерениям. Не знаю точно, какой из контуров был верным, а может случиться и так, что все они были верными, по крайней мере, я познала ту нехитрую истину, что под этой луной возможно все. Где-то, в каком-то измерении, время шло прямиком, где-то катилось в обратную сторону, а где-то огибало углы, и тогда реальные события чередовались с мечтами, в воспоминания совсем недавние врывались чувства из глубокого детства.
Я видела его в шортах, счастливого, бегущего ко мне по траве – он ждал моего признания и восторга, весь в пыли и солнце. Это воспоминание пришло ко мне с остротой солнечного ожога, оно застало меня врасплох. Я знала, что этого никогда не было, но где-то это было, когда-то это должно было случиться…
На моей ладони лежали три ягоды ежевики, глядя на меня лукавыми глазками-бусинками…
Иногда мне казалось, что контуры иной реальности просвечивают через очертания знакомых лиц и кабинетов. Достаточно было плеснуть закрепителем… Достаточно было ему появиться, чтобы зыбкие грани и линии обрели твердость и законченность. Довольно было ему прийти, и мои мечты-воспоминания стали бы явью. Но его не было, а мир застыл в тысячелетней неопределенности…

… Марго смеялась. Она блестела вся, с головы до ног, мы хохотали, распространяя вокруг искры, от которых мужские глаза вспыхивали, огнем горели, и тогда икры возвращались обратно к нам, от чего смеяться хотелось еще больше. В общем, мы были, кажется, очень пьяны. И праздновали Новый Год.
- Послушайте! – нетвердым голосом воскликнула Марго, - Что делали бы люди, не изобрети они водку и коньяк? На что бы они были обречены?!
Этот вопрос заинтересовал всех чрезвычайно.
- Некоторые, - сказал Черепашкин, нетвердо сидя (а стоять он давно уже не мог), - так вот некоторые мухоморы едят. Был у меня один приятель. Сказали ему, что от мухоморов глюки бывают… Что же он – пошел в лес, набрал мухоморов, сварил… Звоню ему с утра – как, спрашиваю, эффект? Он отвечает: или у меня глюк, или я отравился…
- Аналогичный, - выговорила Марго, порадовалась за себя и повторила непростое в ее положении слово еще раз, - аналогичный случай был в нашей деревне. По молодости лет нам с Машкой рассказали, что глючит от кефира с мускатным орехом.
- Ого! Как это? – радостно полюбопытствовал голос из зала.
- Как-как! Разогреваешь кефир, размешиваешь в нем мускатный орех и пьешь. – пояснила я, и даже по прошествии лет от воспоминаний стало дурно.
- И есть эффект?
- Есть… эффект. Блюешь не переставая два часа. Даже если ты не умрешь, о глюках уже не думаешь. – Марго снова начала хохотать.
- Давным-давно, - начал Тумановский, - когда здоровье еще позволяло, мы вкалывали водку шприцом в вены на ногах. Хватает совсем небольшой дозы – и все пьяные!
- О, молодость, молодость… Мы до хрипоты спорили о гегелевской философии, мы читали Милана Кундеру и пропитывали хлеб водкой!
Черепашкин поднял со стола буйну голову, печально обвел глазами нас и произнес:
- Мамочка моя! А ведь это приличные люди. Я бы даже сказал – элита! Чего же вы хотите… - но он не довел мысль до логического конца, буйна голова свалилась обратно, и Черепашкин всхрапнул фальцетом.
- Э-э-э! Ребята, Новый год! Тысячелетие! – в очередной раз сообразили мы и радостно выпили. После чего Тумановский взял слово и начал, осторожно подбирая цитаты:
- Хорошо работать с легальным миллионером в организованном буржуазном государстве…
- Хорошо!
- Джентльмены в обществе джентльменов делают свой маленький бизнес.
- И леди! – оскорбилась Марго.
- И леди, - подумав, кивнул Маркес, и подвинулся, как бы уступая ледям место у корпоративного пирога. – Мы молоды. Мы многообещающе молоды. Мы встречаем новый век, полные надежд. И коньяка. – тут он съехал с пафоса на прозу и торопясь, закончил, - В общем, не вижу повода… почему бы нам и не выпить!
Утро нового века застало нас в прискорбном положении. Мы были толпой пьяного потрепанного народа, которая толчками вытекала из дверей кабака. Напряженное ожидание последних дней отпустило. В салоне машины нас разморило, там было тепло и темно, и как всегда после пережитого напряжения, накатил комок, густой и горький, похожий на слезы.
Мы ждали чуда. Чуда, которое опять не случилось. Чуда, которое никогда не случается. : «В-тональном-режиме-наберите-пятизначный-номер-абонента». «В-тональном-режиме…»
Санта-Мария дель Фьоре… Я вспомнила. Храм во Флоренции Санта-Мария дель Фьоре. В самом центре храма вертикально падает лучик света. Пока он опускается в одну точку – здание храма устойчиво. Лучик света – прозрачная и вечная ось, удерживающая храм.
Кажется, этот лучик можно сверить лишь один день в году.
Всего один лучик света, доказывающий, что есть силы сильнее вечности. Значит, есть и более тонкие материи, чем телефонные линии.
Один только лучик света, на котором держится моя вселенная. Один лишь день в году…
Тогда мучительно-длинный телефонный звонок прочертил единственно возможную линию. Она прошла одновременно по всем пространствам и временам. Она соединила края черной трещины между тысячелетиями, и за секунду до того, как протянуть руку к трубке, я почувствовала сиреневый аромат и услышала голос:
- Привет, сеньорита Мария! Привет, мы не виделись с прошлого тысячелетия. Я тут уезжал… матушка заболела в деревне. Что с ней теперь делать, блин. Но я не о том сейчас. Я тут думал… и даже звонил тебе… и не один раз даже. Слушай, пришел я к выводу, что это судьба, слышишь?
- Я слышу. – шепотом отозвалась я.