Станционный смотритель

Был дивный июльский вечерок, пропитанный одуряющим, ощутимо плотным ароматом сырого подмосковного леса. Выходной день удался на славу: шашлыки, водочка в компании двух моих друзей — товарищеская идиллия. Разговоры «за жиззь», в меру интеллектуальная философия словоохотливого подпития.

Лесного фуршета нам показалось мало, взяли «по пиву» и вышли с гитарой на станцию. Поселочек наш тихонький, лавочек – раз два и обчелся, а на станции – роскошь: через каждые десять метров замечательные деревянные лавочки. И, знаете ли, есть какая-то тихая благость вот так сидеть на лавочке на станции и смотреть в окна проезжающих электричек. Уютное осознание того, что вот люди куда-то едут, а ты – дома. И никого не встречаешь, не выискиваешь среди пассажиров, просто сидишь и праздно смотришь в освещённые окна, и от этого тоже спокойно и, разве что, немного грустно — встречать-то все-таки некого… Однако, сегодня мы не были преисполнены никакой станционной лирики и высокой грусти, просто сидели, попивали пивко, попевали песенки.
«Классно у вас получается, ребята!» — крикнул нам какой-то парень, проходивший мимо по параллельной платформе. А мы и сами знали. «Знаешь чего-нибудь Афганское?» — обратился тот же парень ко мне. Я не знал ничего, кроме «Каравана» Розенбаума. Парень был явно разочарован, но мы все равно запели «Караван». В этот момент подошедшая электричка скрыла от нас незадачливого слушателя, а когда она проехала, парня уже не было.
— А он так хотел послушать «Караван»! – сказал один мой друг и прихлебнул пива.
— Не судьба ему было послушать «Караван», – сказал другой мой друг, и прикурил сигарету.
Посиделки продолжались.

Вдруг…
(Да-да, всё самое странное и интересное происходит именно вдруг, несмотря на весь банализм подобного хода; собственно, лишь благодаря этому «вдруг» я и решился запечатлеть события того вечера на бумаге).
Итак, вдруг появилась девушка.
Высокая, рыжеволосая, лет около двадцати, она шла, низко наклонив голову, ссутулив худенькие плечики. О лице её можно было бы сказать «миловидное», если бы не что-то тоскливое и безысходное в его выражении, от чего мне сразу стало как-то неуютно и даже немного совестно за наше шумное веселье.
Она прошла мимо нас по краю платформы и села на соседнюю лавочку, достала мобильный телефон и, видимо, попыталась кому-то позвонить. После чего снова села, низко опустив голову, уронив руки на колени. «Какая она грустная,» – сказал я своим друзьям. «Ну так иди и развесели – ты ж клоун», – сказал один мой друг. «Пошлёт!», – философски заметил другой.
Мы запели снова, однако что-то в нашей идиллии незаметно и необратимо было нарушено, я то и дело смотрел на соседнюю лавочку, и песня совершено не клеилась.
«Нет, всё-таки я к ней подойду, – решительно сказал я. – Пошлёт, так пошлёт».

— Добрый вечер!
— Добрый…
— Вы не хотите к нам присоединиться?
— Мне и тут не плохо.
— У Вас какие-то проблемы, девушка? Я могу помочь?
— Нет.
Тут мне показалось, что она всхлипнула.
С минуту посидели, помолчали.
— Сыграй чего-нибудь… – вдруг сказала она.
Я сыграл Цоя «Уже поздно, все спят». Она слушала, отрешенно уставившись перед собой; музыка, казалось, не отвлекала её от грустных мыслей, а только аккомпанировала им.
Снова помолчали.
— Можно мне гитару?
— Конечно.
Весьма ловко наиграла на басах очень знакомый роковый мотив. Я замычал, пытаясь вспомнить.
— «Нирвана», — подсказала она.
— Точно! Курт Кобейн, акустический концерт… Называется, по-моему, “Rape me”, — сказал я и осёкся: «Вот эрудит хренов!». Она, никак не прореагировала, возможно, просто не понимала по-английски.

Сыграла ещё что-то из «Нирваны». Мой комплимент её гитарным умениям приняла с кривой усмешкой:
— Что я могу в таком состоянии...
— В каком состоянии? – мягко спросил я, понимая, что, возможно, касаюсь чего-то больного.
— В очень хреновом…
— У тебя что-то случилось?
— Угу…
Я решил повременить с дальнейшими расспросами.

— Тебя как зовут?
— Инна.
— А меня – Володя.
— А ты знаешь чего-нибудь из панк-рока?
— Не-а…
— «Гражданская оборона»?
— Помню, когда-то, лет десять назад, мы пели «Границы ключ переломлен пополам…» Только нужно вспомнить аккорды…
— А можно я? – оживилась Инна. Взяла гитару, зло запела кондовую панковскую песню. Я с трудом припоминал слова и подпевал. В последнем куплете был мат, и я замолчал, она же спела ещё более зло, в голос.
Повисла неловкая пауза. Потом я спросил:
— Тебе нравится Шевчук?
— Да…
— Давай споём.
Спели «Вальс». Потом, играя по очереди, спели ещё что-то. Во время песни она будто оживала, увлечённо качала головой в такт музыке, почти задорно поблескивала глазами; казалось, юной душе её претит скорбь и она всеми силами пытается вырваться из её цепких лапок, но как только обрывался последний аккорд, она снова вдруг поникала, погружаясь в собственные безрадостные мысли: глаза запустевали, становились тусклыми. Я как мог, пытался развеселить её, но не сумел добиться ничего более невеселой усмешки.

— Ты чего так поздно на платформе одна?
— Вообще-то, мне нужно в Обнинск… На последнюю электричку опоздала… А первая в шесть с чем-то…
— Может, есть к кому пойти здесь?
— Нет… У меня никого нет… теперь…
— Так что же, ты всю ночь так и будешь сидеть на перроне? — я глянул на часы – было около часа ночи. Стало быть, Инне грозило почти пять часов ночного ожидания.
— Бывает…
От моего предложения пойти к нам она категорически отказалась.
Друзья пошли домой, хитро мне подмигивая. Нашли ловеласа, дураки!
— Я посижу с тобой, – сказал я, решив, что буду последней сволочью, если уйду сегодня спать, оставив её одну на станции.

Через пару часов мне удалось её разговорить. Она поведала мне горестную историю. Такую, когда неумелое участие, а тем более жалость, делают хуже и больнее… Я забормотал банальность о том, что все пройдет, что жизнь продолжается…
— Продолжается, но не для меня. Мне теперь светит колония… — закончила она свой рассказ.
— Даже и не знаю, чего сказать.
— Бывает! – горько повторила она, то ли констатируя мое замешательство, то ли помогая закончить фразу.

— А как ты попала на нашу станцию?
— Ехала в Обнинск и решила, что я туда не хочу, что я хочу гулять, взяла и вышла на первой попавшейся…

Вскоре все песни были спеты.
— А тебе нравятся стихи?
— Нравится только Лаэртский.
Я не очень хорошо себе представлял творчество Лаэртского, но рискнул прочесть ей кое-что из современной лирики.
— Прикольно… – сказала она, вроде бы даже немного повеселев, и это было щедрой наградой.

Заметно похолодало. Она зябко потянулась, протяжно зевнула, и, тут же смутившись этого, искоса глянула на меня.
— Хочешь спать?
— Хочу…
— Может всё-таки пойдем к нам домой?
Она категорически замотала головой:
— Ничего, я привыкшая…
— Ты можешь лечь ко мне на колено и поспать, а я тебя погрею.
Некоторое время она боролась с неловкостью, но потом порывисто забралась с ногами на лавочку и доверчиво положила голову мне на бедро. Я слегка обнял её, согревая своим теплом.
— Разбудишь?…
— Конечно! Спи.
Она почти сразу же заснула. Я сидел, чувствуя тепло её тела, слушал её ровное дыхание, смотрел на её яркие, неумело выкрашенные волосы, на почти детские ногти с чёрным, местами содранным лаком, на висящую на цепочке «фенечку» и меня переполняла саднящая нежность. «И вот этому дитя грозит колония?» - в недоумении спрашивал я себя.
Вспоминая её нехитрый рассказ, достраивая в воображении весь её облик, я думал, что наши умные психологи-социологи очень легко бы повесили на неё ярлык «социально дезадаптированная личность». Возможно, даже пустились бы в рассуждения о повышенной агрессивности, о криминогенности окружения и прочее, прочее — весь необходимый перечень умных слов, чтобы дистанцировать себя от неё. И думалось мне, что весь её бесхитростный быт, все её наивные представления о жизни, всё-таки гораздо честнее и чище, чем наши. Потому что мы образованы, воспитаны, гуманны и все, или почти все, — совершенно моральны. Только мораль наша по-бл#тски лицемерна — она оправдывает наш успех и безжалостна к людям, не сумевшим адаптироваться и выброшенным на задворки общества…

Инна спала, иногда вздрагивая во сне, а я сидел, стараясь не шевелиться, чтобы не нарушить такого очаровательно мирного сна моей случайной знакомой…

Незаметно стало совсем светло. Зашумела приближающаяся электричка. Нужно было будить Инну — я осторожно погладил её по голове. Она вздрогнула, вскочила, по-детски беспомощно озираясь спросонья, но очень быстро поборола сонное оцепенение и посмотрела на меня уже осмысленно.

— Твоя электричка.
— Ага…
— Ну, пока!
— Пока. Может быть, когда-нибудь ещё встретимся…

Она зашла в вагон, села у окна, улыбнулась мне грустно и помахала рукой. Я улыбнулся ей в ответ и вдруг вспомнил, что даже не спросил её телефона и не оставил свой…
Прощай, девочка-странница, дитя мегаполиса, бегущая тяжелого одиночества в большом многолюдном городе.

Электричка тронулась, загремела, замелькали, всё ускоряясь, окна, потом на вмиг опустевшей платформе наступила гробовая тишина. А я всё сидел на той же лавочке и думал, что чем больше город – тем более равнодушны люди в нем. Потому что у всех всегда есть свои неотложные дела и для милосердия просто не остается времени. Много раз, проходя мимо сидящего или лежащего человека, я задавался мыслью, что вот ему может быть плохо. И я, если остановлюсь и осмотрю его, возможно, смогу ему помочь. Но я не останавливаюсь, потому что у меня также как у всех есть совершенно неотложные дела и я почти всегда очень спешу. Вот так и бегаем мимо человеческого горя, образованные, гуманные. А нужно-то порой совсем немного: несколько добрых слов, толика человеческого участия. Или пару часов спокойного сна, с чувством защищенности, с уверенностью, что тебя обязательно разбудят вовремя. И эта мысль вдруг согрела меня в серой рассветной прохладе. Я закинул на плечо гитару и пошел домой.

Несколько дней подряд, проходя вечером по перрону, я с тревогой и, кажется, с надеждой высматривал знакомую одинокую фигуру…



14.07.03