Элегия

     В этом маленьком розовом городе второй день шел дождь. Как металлический шелк струился он с гладкого безупречно серого неба, похожего на кусок кафельной плитки. В грустной надежде сидели больные у окон санаториев, смотрели вверх, молились кто как умел.
Дрожали будто от всхлипов под ударами капель неисчислимые листья бессчетных растений - листья, напитанные густым изумрудным элексиром. Размокали как папье-маше пухлые лепестки светло-розовых цветов. С ворчливым шумом пробуравливало глубокие лужи желтушное или апельсинное такси. Неустанно бушевали изумительноненужные сейчас фонтаны.
     Зато хороши были ночи - безлюдные, непроглядные, глинисто вязкие.И у ночного бежевого абажура корпел поэт. Хмурясь, смотрел на сонное лицо родственницы, листающей непонятную и скучную книгу в коричневом переплете. Мощным, мускулистым воображением истончал его черты, углублял и отенял глаза, стирал начисто и сызнова создавал
полупрозрачные перламутровые губы, наклеивал маску выражения, чувства и понимания. Три ночи поэт не мог подхватить нити, чтобы доплести вязь воздушно начатого:
            Такую легкую тебя земля не примет,
            Она тебя отвергнет - верю, знаю!
            Ты лепестками полетишь над миром,
            Безмолвной и бездумной белой стаей.
     Мысленно поэт клал сонную родственницу в могилу, присыпал черноземом, украшал аккуратным мраморным памятником - и чувствовал, как пробивались строки
            Ты не поймешь безвкусный этот камень
            И шепотом попросишь: "Уберите!"
     Но "безвкусный камень" тянул стихотворение ко дну, на девятый круг ада, и поэтому поэту не импонировал.
     А во сне приходили гениальные, такие, от которых бьют из глаз слезы, - стихи. Высокий, страдальческий голос надрывно, с эхом, произносил последннюю строку, богоравную, сравнимую по величию с Мадонной
Рафаэля и Колизеем, - и поэт болезненно, утомленно, резко просыпался, и просыпались мелкой сизой крупой слова,  и стоило только подойти на какую-то заговоренную дистанцию к бежевому абажуру, как крупа раскатывалась по углам, хрустела под зубами мышей и никогда больше не
собиралась вновь. Истинные стихи никогда не позволяют запечатлеть себя. Они мерцающими искрами, далекими тенями, ароматами, сводящими с ума своею слабостью, чуются в прорезях тех стихов, которые нам удается приручить. Это стихи-калеки, бескрылые, хромые, линялые - дарованное ими первое восхищение ломается как сухой пергамент, стремительно гниет, и через несколько лет мнимое
совершенство отпугивает своею дряхлостью, своими старческими миазмами - тем что когда-то было филигранным соцветием.
     Этот маленький розовый город осунулся и сгорбился, и лишь его неповторимый свет позволял угадать, что это именно он, он великий и притягательный, он неизменный и святой. Жалкие пятна зонтиков и одинокие взвизгивания открываемых стеклянных дверей навораживали санаторным больным тоску, и они тоже принимались от скуки сочинять
стихи и рассказы, и не читали их друг другу, и прятали в ящики, и не понимали настоящего. И такси увозило старых и привозило новых, и терялись чемоданы, и прятались под темными очками артисты и поэты, и накрапывал неритмичный дождь... По сути дела, маленький розовый город ничего не дарил людям. Он, самодостаточный и всеприемлющий, никому ничего не обещал и никто не принимал от
него больше, чем отдавал.